Игнасио Флорес оказался крупным и дородным мужчиной, возраст которого давно перевалил за шестьдесят. Лукас Коронадо предупредил меня, что в молодости этот здоровяк был солдатом и до сих пор сохранил повадки военного. У Игнасио Флореса были огромные усы – в сочетании с его свирепым взглядом он показался мне настоящим олицетворением жестокого вояки. Кожа у него была смуглая, а волосы, несмотря на возраст, – блестящие и черные. Сильный и резкий голос, казалось, был предназначен только для того, чтобы отдавать приказы. Я предположил, что он был кавалеристом, – он ходил так, словно на ногах у него по-прежнему болтались шпоры, и по какой-то странной, непостижимой причине я даже слышал звон шпор, наблюдая за его шагами.
Лукас Коронадо представил меня и сказал, что я приехал из Аризоны, чтобы повидаться с его отцом, с которым познакомился в Ногалесе. Казалось, Игнасио Флорес совсем не удивился.
– О да, – ответил он. – Мой отец много путешествует. – Без каких-либо дальнейших вступлений он сразу рассказал нам, где мы можем найти его отца. Сам он с нами не пошел – думаю, из вежливости. Он извинился и вошел в дом строевым шагом, словно участвовал в параде.
Я настроился отправиться к дому старика вместе с Лукасом Коронадо, но он вежливо отклонил мое предложение и попросил отвезти его домой.
– Я надеюсь, ты нашел того, кого искал, и считаю, что тебе следует пойти к нему без сопровождающих, – сказал он.
Я был восхищен тем, насколько деликатны эти индейцы яки, хотя это не мешает им быть столь свирепыми. Мне рассказывали, что яки – дикари, не испытывающие ни малейших колебаний при необходимости убивать, однако, что касается моих личных наблюдений, их самыми примечательными чертами были вежливость и рассудительность.
Я подъехал к дому отца Игнасио Флореса и действительно нашел там человека, которого искал.
– Интересно, почему Хорхе Кампос солгал, сказав, что знаком с тобой? – задумался я в конце своего рассказа.
– Он не лгал тебе, – ответил дон Хуан с уверенностью человека, который смотрит на поведение таких, как Хорхе Кампос, сквозь пальцы. – Он даже не пытался представить в ложном свете самого себя. Он рассматривал тебя как легкую добычу и хотел перехитрить. Впрочем, ему не удалось осуществить этот план, так как бесконечность оказалась сильнее. Тебе известно, что он исчез вскоре после того, как повстречался с тобой, и его никогда больше не видели?
– Во всей этой истории наиболее важной фигурой был для тебя именно Хорхе Кампос, – продолжал он. – В определенном отношении он является копией тебя самого. В том, что произошло между вами, ты можешь увидеть кальку твоей собственной жизни.
– Почему? Я ведь не мошенник! – возразил я.
Он рассмеялся, будто знал нечто, мне не известное.
В следующее мгновение, насколько я помню, я оказался в разгаре внутреннего конфликта. С одной стороны, я горячо и пространно принялся объяснять самому себе подлинные мотивы своих действий, представлений и ожиданий. С другой – какая-то странная мысль заставила меня с той же силой, с какой я оправдывал себя, ясно увидеть, что при определенном стечении обстоятельств я мог бы стать точно таким же, как Хорхе Кампос. Вначале я счел эту мысль недопустимой и направил всю свою энергию на то, чтобы опровергнуть ее, но где-то в глубине души мне совсем не хотелось оправдываться в том, что я могу быть похожим на Хорхе Кампоса, – я знал, что это правда.
Когда я поделился своей проблемой с доном Хуаном, он так расхохотался, что несколько раз закашлялся.
– На твоем месте, – заметил он, все еще смеясь, – я бы прислушался к своему внутреннему голосу. Остается понять, что изменилось бы, окажись ты таким же, как Хорхе Кампос, то есть мошенником? Он был дешевым мошенником, а ты стал бы более искусным. В этом вся разница между вами.
Так действует сила пересказа[7]. Вот почему маги его используют. Она заставляет тебя понять в себе то, о существовании чего ты даже не подозревал.
Мне захотелось немедленно уйти, но дон Хуан ясно понимал, что я чувствую.
– Не слушай тот поверхностный голос, что заставляет тебя злиться, – требовательно сказал он. – Вслушайся в глубинный голос, который будет направлять тебя начиная с этого момента, – тот голос, что смеется. Вслушайся в него! И смейся вместе с ним. Смейся! Смейся!
Его слова подействовали на меня как гипнотическое внушение. Против своей воли я начал смеяться. Мне никогда еще не было так весело. Я чувствовал себя свободным, сбросившим маску.
– Пересказывай самому себе историю Хорхе Кампоса – снова и снова, – сказал дон Хуан. – Ты найдешь в ней бесконечное изобилие информации. Каждая подробность – часть карты. Природа бесконечности заключается в том, чтобы помещать карты-проекции прямо перед нами, как только мы пересекаем определенный порог.
Затем он очень долго смотрел на меня: не просто скользил взглядом, а пристально созерцал меня. Наконец он произнес:
– Хорхе Кампос никак не мог избежать одного – необходимости свести тебя с тем другим человеком, Лукасом Коронадо, который значит для тебя не меньше, чем сам Хорхе Кампос, а может быть, даже больше.
Пересказывая историю этих двоих, я осознал, что провел с Лукасом Коронадо гораздо больше времени, чем с Хорхе Кампосом, и все же наше общение было не таким насыщенным, поскольку перемежалось продолжительными периодами молчания. По своему характеру Лукас Коронадо был неразговорчивым человеком, и, по какой-то странной причине, когда он умолкал, ему удавалось увлекать меня за собой в то же состояние.
– Лукас Коронадо – обратная сторона твоей карты, – сказал дон Хуан. – Разве ты не находишь странным, что он скульптор, как и ты, что он – сверхчувствительный художник, который, как и ты в свое время, пытался найти покровителя своего искусства? Он искал покровителя так же страстно, как ты искал женщину – ту любительницу искусства, что могла бы способствовать твоему творчеству.
Я вступил в новую пугающую борьбу с самим собой. На этот раз в сражение вступила моя полная убежденность в том, что, хотя я никогда не рассказывал ему об этом периоде своей жизни, все именно так и было – и что я не могу найти ни одного объяснения тому, откуда он узнал об этом. Мне опять захотелось немедленно уйти, но это побуждение вновь было подавлено исходящим из глубины голосом. Не пытаясь уговорить самого себя, я от всей души рассмеялся. Какой-то части меня, пребывающей на глубочайшем уровне, было совершенно все равно, откуда дон Хуан знает об этом. То, в какой деликатной и непринужденной форме он показал, что ему об этом известно, было совершенно очаровательным маневром и никак не влияло на злость и желание уйти, исходившие из моей поверхностной части.
– Очень хорошо, – сказал дон Хуан, энергично похлопывая меня по плечу, – очень хорошо.
В этот миг он казался печальным, словно увидел нечто, недоступное взору обычного человека.
– Хорхе Кампос и Лукас Коронадо представляют собой два конца одной оси, – сказал он. – Эта ось – ты сам. Безжалостный и наглый торгаш, заботящийся только о себе, с одной стороны, и сверхчувствительный, измученный, слабый и уязвимый художник – с другой. Это и могло бы стать картой твоей жизни, если бы не появление еще одной возможности: той, что открылась, когда ты пересек порог бесконечности. Ты искал меня – и нашел. Так ты пересек этот порог. Намерение бесконечности приказало мне найти кого-то вроде тебя. Я нашел тебя – и так я тоже пересек этот порог.
На этом наш разговор закончился. Дон Хуан погрузился в один из свойственных ему периодов полного безмолвия. Он заговорил только в конце дня, когда мы вернулись домой и присели под тенью рамады, наслаждаясь прохладой после долгой прогулки.
– В твоем пересказывании того, что произошло между тобой, Хорхе Кампосом и Лукасом Коронадо, я – надеюсь, ты тоже – обнаружил один очень тревожный момент, – начал дон Хуан. – Я считаю, что это – знак. Он указывает на окончание эпохи; это означает, что ничто уже не может оставаться прежним. Тебя привели ко мне весьма непрочные элементы. Ни один из них не мог существовать сам по себе. Именно это из твоего пересказа извлек я.
Я вспомнил, как однажды дон Хуан сообщил мне, что Лукас Коронадо смертельно болен. Его медленно пожирала какая-то неизлечимая болезнь.
– Через своего сына Игнасио я передал ему, что он должен сделать, чтобы выздороветь, – сказал тогда дон Хуан, – но он счел это чушью и даже не захотел выслушать Игнасио. И в этом виноват не Лукас. Весь род человеческий ничего не желает слышать. Люди слушают только то, что хотят услышать.
Я вспомнил, что тогда приставал к дону Хуану с просьбами рассказать, что можно передать Лукасу Коронадо, чтобы помочь ему ослабить физическую боль и душевные страдания. Дон Хуан не только изложил мне, что следует сказать Лукасу, но и продолжал утверждать, что он может легко выздороветь. И все же, когда я пришел к Лукасу Коронадо с советом дона Хуана, тот посмотрел на меня так, будто я сошел с ума. Затем он начал разыгрывать замечательный – но, будь я индейцем яки, совершенно оскорбительный – образ человека, который до смерти устал от всяких непрошеных и надоедливых советчиков. Я решил, что на столь утонченное хамство способен только индеец яки.
– Это мне не поможет, – вызывающе заявил он в конце, раздраженный отсутствием у меня какой-либо чувствительности. – Да это и не важно. Все мы когда-нибудь умрем. Но неужели ты осмелился подумать, будто я потерял всякую надежду? Я собираюсь занять денег в государственном банке. Я возьму их в залог будущего урожая, и тогда мне хватит денег, чтобы купить кое-что, что непременно меня вылечит. Это называется «Ви-та-ми-нол».
– Что такое «Витаминол»? – спросил я.
– Его рекламировали по радио, – с детским простодушием сообщил он. – Это средство лечит все. Его рекомендуют тем, кому не каждый день доводится есть мясо, рыбу или птицу. Его рекомендуют таким, как я, у кого душа в теле едва держится.