Итак, мы отправились в «Техниколор и Синерама» на просмотр эпической киноленты. Это был восхитительный фильм, и взгляд Родриго, казалось, не мог оторваться от экрана. Когда мы вышли из кинозала, уже темнело, и я поехал в аэропорт в самый час пик. Он потребовал, чтобы мы выехали на окружную дорогу, а не ползли по фривею, который был страшно забит машинами. Когда мы наконец добрались до чертова аэропорта, самолет уже выруливал на взлетную полосу. Это было последней каплей. Покорный и раздавленный Родриго протянул свой билет кассиру, чтобы получить деньги обратно. Его имя и адрес были записаны, и Родриго взял чек, по которому должен был получить через шесть или двенадцать недель свои деньги, когда те прибудут из Теннесси, где располагалось главное агентство авиалиний.
Мы подъехали к зданию, где находились наши квартиры. На сей раз Родриго не попрощался ни с кем, боясь позора. Итак, никто даже не заподозрил, что он только что предпринял очередную попытку покинуть город. Единственный просчет, который допустил мой друг, – была продажа машины. Он попросил отвезти его к родительскому дому, чтобы попросить у отца сумму, потраченную на билет.
Насколько я помнил, отец Родриго всегда вытягивал своего сына из любой беды. Его лозунг звучал так: «Не страшись ничего, Родриго-старший всегда рядом!» Когда он услышал о просьбе сына дать ему денег в долг, чтобы возвратить другие долги, лицо старого джентльмена приняло печальное выражение. В ту пору он сам переживал финансовые затруднения.
Положив руку на плечи сына, он произнес:
– Я не могу помочь тебе в этот раз, мой мальчик. Тебе есть чего страшиться, так как Родриго-старшего больше нет рядом.
Я изо всех сил стремился войти в положение своего друга, пережить его драму так же остро, как всегда, но не мог. Я обратил внимание только на заявление его отца. Оно казалось столь окончательным, что это встряхнуло меня.
Мне было совершенно необходимо общество дона Хуана. Оставив все лос-анджелесские дела, я отправился в Сонору. Я рассказал ему о странном настроении, которое охватывает меня в обществе друзей. Всхлипывая от угрызений совести, я поведал ему, что начал осуждать их.
– Не изводи себя из-за ерунды, – спокойно сказал мне дон Хуан. – Ты уже, наверное, и сам догадался, что целая эпоха твоей жизни подходит к концу. Но эпоха никогда реально не закончится, пока не умрет король.
– Что ты подразумеваешь под этим, дон Хуан?
– Ты и есть король, и ты очень похож на своих друзей. И эта истина заставляет тебя дрожать, как лист. Единственное, что тебе остается сделать, – это принять все так, как есть, – чего ты, конечно, сделать не можешь. Но ты еще можешь сделать другое – повторять самому себе: «Я не такой, я не такой». И я обещаю тебе, что, продолжая говорить себе, что ты не такой, в один прекрасный момент ты осознаешь, что ты точно такой же.
Глава 6. Неизбежная встреча
Было кое-что, что непрерывно грызло меня в глубине души: я должен был дать ответ на очень важное письмо, и сделать это нужно было непременно. Но мне мешала смесь обычной моей лени и тяги к удовольствиям. Мой друг-антрополог, благодаря которому я встретился с доном Хуаном, пару месяцев назад написал мне письмо. Он интересовался моими успехами в изучении антропологии и настойчиво приглашал меня к себе. Я сочинил три длинных письма. Перечитывая, я находил их столь банальными и подобострастными, что тут же рвал их. Я не мог выразить в них глубину своей благодарности, своих добрых чувств к нему. Я объяснял себе отсрочку с ответом своим искренним намерением встретиться с ним и рассказать обо всем, что произошло в моей жизни в связи с доном Хуаном Матусом. Но я не спешил совершить свое неизбежное путешествие, так как толком не знал, чем я, собственно, занимаюсь с доном Хуаном. В один прекрасный день я хотел продемонстрировать моему другу настоящие результаты. Пока же я располагал лишь некоторыми смутными набросками возможностей, которые никак не могли сойти за плоды, собранные на поле антропологической деятельности, – по крайней мере, не в глазах моего требовательного друга.
И вот на какой-то вечеринке я узнал, что он умер. Это известие спровоцировало во мне одну из тех опасных тихих депрессий, столь знакомых мне по прошлым временам. Я не мог выразить своих чувств, ибо то, что я чувствовал, еще полностью не сформировалось в моем сознании. Это было смесью подавленности, отчаяния и отвращения к самому себе за то, что я не ответил на его письмо, за то, что я не приехал и не простился с ним.
Вскоре после этого я отправился с визитом к дону Хуану. Подойдя к его дому, я уселся на один из ящиков на крыльце и попытался подыскать слова, которые бы не звучали банально и могли выразить отчаяние, испытываемое из-за смерти друга. Каким-то непостижимым образом дон Хуан знал о причинах моих душевных мук, которые и привели меня к нему.
– Да, – сухо сказал дон Хуан, – я знаю, что твой друг, антрополог, направивший тебя ко мне, скончался. По некоторой причине я знаю точное время его смерти. Я видел ее.
Его сухое заявление потрясло меня до глубины души.
– Я давно видел ее приближение. Я даже говорил тебе об этом, но ты пренебрег моими словами. Я уверен, что ты даже не помнишь их.
Я помнил каждое слово, произнесенное им, но в то время я еще не понимал значения этих слов. Дон Хуан заявил, что некое событие, тесно связанное с нашим знакомством, но не часть его, явилось причиной, по которой он видел моего друга-антрополога как человека, стоящего на пороге смерти.
– Я видел смерть как внешнюю силу, уже открывающую твоего друга, – сказал он мне. – У каждого из нас есть энергетическая щель, энергетическая трещина ниже пупка. Эта трещина, которую маги называют просвет, закрыта, когда человек находится в расцвете сил.
– И каково значение всего этого, дон Хуан? – спросил я механически.
– Значение смертельное, – ответил он. – Дух подал мне знак, что нечто подходит к концу. Я решил, что подходит к концу моя жизнь, и принял эту весть со всей благодарностью, на которую был способен. Только позже, гораздо позже до меня дошло, что это не моя жизнь подходит к концу, но вся моя линия.
Я не понимал, о чем он говорит. Как же я мог воспринять это всерьез? Насколько я мог судить, это не слишком отличалось от всего того, из чего тогда состояла моя жизнь, – от болтовни.
– Твой друг сам рассказывал тебе, и довольно многословно, о том, что умирает, – сказал дон Хуан. – И ты сознавал то, что он говорил, как сознаешь и то, что говорю тебе я, но в обоих случаях ты предпочел не придавать этому значения.
Мне нечего было ответить. Я был раздавлен его словами. Мне хотелось вдавиться в ящик, на котором я сидел, исчезнуть, провалиться сквозь землю.
– Но не твоя вина, что ты не придал этому значения. Это все молодость, – продолжал он. – Тебе еще надлежит так много сделать, столько людей окружает тебя! Ты не алертен. Ты никогда не учился быть бдительным.
Пытаясь защитить свою последнюю крепость – веру в собственную наблюдательность, я указал дону Хуану на то, что попадал в смертельно опасные ситуации, где требовалось проявить смекалку и бдительность. Беда была не в том, что мне недоставало внимания. Я просто был недостаточно ориентирован, чтобы составить верный список приоритетов. Вот почему все для меня было в равной степени как важным, так и не важным.
– Быть алертным не значит быть наблюдательным, – сказал дон Хуан. – Для магов проявлять алертность означает постоянно осознавать ткань обыденного мира, которая кажется непригодной для взаимодействия в настоящий момент. Путешествуя со своим другом перед тем, как познакомиться со мной, ты обращал внимание только на явные детали. Ты не придал значения тому, что смерть поглощала его. И все же что-то в тебе знало об этом.
Я стал протестовать, утверждая, что все, что он говорит, не может быть правдой.
– Не пытайся спрятаться за банальностями, – сказал он осуждающе. – Встань. Если ты хоть мгновение сможешь быть со мной, прими ответственность за то, что ты знаешь. Не старайся затеряться в чужеродной ткани окружающего мира; чужеродной тому, что происходит сейчас. Не будь ты столь поглощен собственной персоной и своими проблемами, ты бы знал, что это его последнее путешествие. Ты бы заметил, что он закрывает свои счета, встречается с людьми, которые помогали ему, и прощается с ними.
– Твой друг-антрополог говорил однажды со мной, – продолжал дон Хуан. – Я помнил его настолько отчетливо, что ничуть не был удивлен, когда он привез тебя на эту автостанцию. Я не мог помочь ему при нашем разговоре. Он не был тем человеком, которого я искал. Но я желал ему добра от всей своей магической пустоты, из всего своего магического безмолвия. Поэтому я знал, что во время своего последнего путешествия он говорит «прощай» всем тем, кто что-то значил в его жизни.
Я признал правоту дона Хуана. Было множество деталей, которые я замечал, но не придавал им тогда должного значения. Взять хотя бы то, в какой экстаз приходил мой друг, любуясь окружающими нас видами. Он останавливал машину, чтобы часами наблюдать за горами, или руслом реки, или пустыней. Я отмахивался от этого, как от идиотской сентиментальности мужчины средних лет. Я даже делал тонкие намеки на то, что он, пожалуй, слишком много выпил. Он отвечал мне, что в минуты отчаяния выпивка приносит человеку мгновения мира и покоя, – мгновения достаточно долгие, чтобы тот успел насладиться чем-то неповторимым.
– Это было путешествие, предназначенное только для его глаз, – сказал дон Хуан. – Маги предпринимают подобные путешествия, в которых значение имеет только то, что могут впитать их глаза. Твой друг освобождал себя от всего ненужного.
Я признался дону Хуану, что не обращал внимания на то, что он говорил о моем умирающем друге, тогда как на некоем неведомом мне самому уровне я знал, что это правда.
– Маги никогда не говорят впустую, – сказал он. – Я подбираю слова исключительно тщательно, когда говорю с тобой или с кем-либо еще. Разница между тобой и мною состоит в том, что у меня нет времени, и я должен поступать соответственно. Ты же, наоборот, уверен, что располагаешь всем временем этого мира, и тоже действуешь соответственно. Конечным результатом такого различия является то, что я взвешиваю все, что собираюсь сказать, а ты нет.