– Я знаю, что, хотя ты никогда не голодал, – продолжал он, – ты беспокоишься о хлебе насущном. Это не что иное, как страх хищника, который боится, что его трюк в любое мгновение может быть раскрыт и еда может исчезнуть. Через посредство разума, который в конечном счете является их разумом, они вносят в жизнь человека то, что удобно хищникам. И таким образом они в какой-то мере обеспечивают свою безопасность и смягчают свои собственные страхи.
– Не то чтобы я не мог принять все это за чистую монету, дон Хуан, – сказал я. – Все может быть, но в этом есть нечто настолько гнусное, что не может не вызывать во мне отвращения. Мне просто необходимо возражать! Если правда то, что они питаются нами, то как они это делают?
Лицо дона Хуана озарилось широкой улыбкой. Он был доволен, как ребенок. Он объяснил, что маги видят человеческих детей как причудливые светящиеся шары энергии, целиком покрытые сияющей оболочкой, чем-то вроде пластикового покрытия, плотно облегающего их энергетический кокон. Он сказал, что хищники поедают именно эту светящуюся оболочку осознания и что, когда человек достигает зрелости, от нее остается лишь узкая каемка от земли до кончиков пальцев ног. Эта каемка позволяет людям продолжать жить, но не более того.
Будто сквозь сон до меня доносились слова дона Хуана Матуса о том, что, насколько ему известно, лишь люди обладают такой светящейся оболочкой осознания вне светящегося кокона. Поэтому они становятся легкой добычей для осознания иного порядка – в частности, для мрачного осознания хищника.
Затем он сделал наиболее обескураживающее заявление из всех сделанных им до сих пор. Он сказал, что эта узкая каемка осознания является эпицентром саморефлексии, от которой человек совершенно неизлечим. Играя на нашей саморефлексии, являющейся единственным доступным нам видом осознания, хищники провоцируют вспышки осознания, после чего пожирают уже их, безжалостно и жадно. Они подбрасывают нам бессмысленные проблемы, стимулирующие эти вспышки осознания, и таким образом оставляют нас в живых, чтобы иметь возможность питаться энергетическими вспышками наших мнимых неурядиц.
Очевидно, в словах дона Хуана было что-то столь опустошительное, что в этот момент меня в буквальном смысле стошнило.
Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы прийти в себя, я спросил дона Хуана:
– Но почему же маги Древней Мексики, да и все сегодняшние маги, хотя и видят хищников, никак с ними не борются?
– Ни ты, ни я не можем ничего с ними поделать, – сказал дон Хуан трагически-печальным голосом. – Все, что мы можем сделать, – это дисциплинировать себя настолько, чтобы они нас не трогали. Но как ты предложишь своим собратьям пройти через все связанные с этим трудности? Да они посмеются над тобой, а наиболее агрессивные всыплют тебе по первое число. И не потому, что они не поверят тебе. В глубинах каждого человека кроется наследственное, интуитивное знание о существовании этих хищников.
Мой аналитический ум напоминал йо-йо, шарик на резинке. Он то покидал меня, то возвращался, то покидал опять и снова возвращался. Все, что говорил дон Хуан, было нелепым, невероятным. И в то же время это было вполне разумным, и таким простым. Это объясняло все противоречия, приходившие мне в голову. Но как можно было относиться ко всему этому серьезно? Дон Хуан толкал меня под лавину, которая грозила навсегда похоронить меня.
Меня захлестнула очередная волна ощущения угрозы. Она не исходила от меня, а касалась меня. Дон Хуан проделывал со мной нечто таинственно-позитивное и в то же время ужасающе-негативное. Я ощущал это как попытку обрезать приклеенную ко мне тонкую пленку. Его немигающие глаза смотрели на меня, не отрываясь. Наконец он отвел их и заговорил, не глядя больше в мою сторону.
– Как только сомнения овладеют тобой до опасного предела, – сказал он, – сделай с этим что-нибудь осмысленное. Выключи свет. Проникни во тьму; рассмотри все, что сможешь увидеть.
Он встал, чтобы выключить свет. Я остановил его.
– Нет, нет, дон Хуан, – сказал я, – не выключай свет. Со мной все в порядке.
Меня обуяло совершенно необычное для меня чувство – страх темноты. Одна мысль о ней стискивала мне горло. Я определенно знал о чем-то в самой своей глубине, но я ни за что на свете не коснулся бы этого знания и не извлек бы его наружу.
– Ты видел быстрые тени на фоне деревьев, – сказал дон Хуан, развернувшись в кресле. – Это прекрасно. Я хотел бы, чтобы ты увидел их в этой комнате. Ты ничего не видишь. Ты лишь улавливаешь мечущиеся картинки. Для этого у тебя хватит энергии.
Я боялся, что дон Хуан может встать и выключить свет. Он так и сделал. Две секунды спустя я расхохотался. Я не только уловил эти мечущиеся картинки, но и услышал, как они жужжат мне на ухо. Дон Хуан рассмеялся вместе со мной и включил свет.
– Что за темпераментный парень! – воскликнул он. – С одной стороны, ни во что не верящий, а с другой – совершеннейший прагматик. Тебе следовало бы разобраться с этой твоей внутренней борьбой. Не то ты надуешься, как большая жаба, и лопнешь.
Дон Хуан продолжал уязвлять меня все глубже и глубже.
– Маги Древней Мексики, – говорил он, – видели хищника. Они называли его летуном, поскольку он носится в воздухе. Это не слишком забавное зрелище. Это большая тень, мечущаяся в воздухе, непроницаемо черная тень, которая прыгает сквозь воздух. Затем она плашмя опускается на землю. Маги Древней Мексики сели в лужу насчет того, откуда они взялись на Земле. Они полагали, что человек должен быть целостным существом, обладать глубокой проницательностью, творить чудеса осознания, что сегодня звучит всего лишь как красивая легенда. Но все это, по-видимому, ушло, и мы имеем теперь человека трезвомыслящего.
Мне захотелось рассердиться, назвать его параноиком, но мое всегда готовое взять на себя управление здравомыслие вдруг куда-то исчезло. Что-то во мне мешало задать себе мой любимый вопрос: а что, если все это правда? В ту ночь, когда он говорил мне это, я нутром чуял: все, что он говорит, – правда, и одновременно с такой же силой чувствовал, что все им сказанное – просто абсурд.
– Что ты такое говоришь, дон Хуан? – еле смог вымолвить я.
Мне стиснуло гортань, и я с трудом мог дышать.
– Я говорю, против нас выступает не простой хищник. Он весьма ловок и изощрен. Он последовательно и методично делает нас никуда не годными. Человек, которому предназначено быть магическим существом, уже не является таковым. Теперь он простой кусок мяса. Его мечты – больше не мечты человека. Это мечты заурядного, косного и глупого куска мяса.
Слова дона Хуана вызывали странную телесную реакцию, напоминавшую тошноту. Меня словно бы вновь потянуло на рвоту. Но тошнота эта исходила из самых глубин моего естества, чуть ли не из мозга костей. Я скорчился в судороге. Дон Хуан решительно встряхнул меня за плечи. Я почувствовал, как моя голова болтается из стороны в сторону. Это сразу успокоило меня. Я более или менее обрел над собой контроль.
– Этот хищник, – сказал дон Хуан, – который, разумеется, является неорганическим существом, в отличие от других неорганических существ, совершенно не видим для нас. Я думаю, что, будучи детьми, мы все-таки видели его, но он кажется нам столь пугающим, что мы предпочитаем о нем не думать. Дети, конечно, могут сосредоточить на нем свое внимание, но окружающие убеждают их не делать этого.
– Все, что остается людям, – это дисциплина, – продолжал он. – Лишь дисциплина способна отпугнуть его. Но под дисциплиной я не подразумеваю суровый распорядок дня. Я не имею в виду, что нужно ежедневно вставать в полшестого и до посинения обливаться холодной водой. Маги понимают под дисциплиной способность спокойно противостоять неблагоприятным обстоятельствам, не входящим в наши расчеты. Для них дисциплина – это искусство, искусство встать лицом к лицу с бесконечностью – не потому, что ты силен и несгибаем, а потому, что исполнен благоговения.
– И каким же образом дисциплина магов может стать для хищника сдерживающим фактором? – спросил я.
– Маги говорят, что дисциплина делает светящуюся оболочку осознания невкусной для летуна, – сказал дон Хуан, внимательно всматриваясь в мое лицо и как будто стараясь разглядеть в нем какие-либо признаки недоверия. – В результате хищники оказываются сбиты с толку. Несъедобность нашей светящейся оболочки, как мне кажется, оказывается выше их понимания. После этого им не остается ничего, как только оставить свое гнусное занятие.
– Когда же хищники на какое-то время перестают поедать нашу светящуюся оболочку осознания, – продолжал он, – она начинает расти. Говоря упрощенно, маги отпугивают хищников на время, достаточное для того, чтобы их оболочка осознания выросла выше уровня пальцев ног. Когда это происходит, она возвращается к своему естественному размеру. Маги Древней Мексики говорили, что светящаяся оболочка осознания подобна дереву. Если ее не подрезать, она вырастает до своих естественных размеров. Когда же осознание поднимается выше пальцев ног, само собой разумеющимся становятся все чудеса восприятия.
– Величайшим трюком этих древних магов, – продолжал дон Хуан, – было обременение разума летуна дисциплиной. Они обнаружили, что если нагрузить его внутренним безмолвием, то чужеродное устройство улетучивается, благодаря чему тот, кто практикует безмолвие, полностью убеждается в инородности разума, который, разумеется, возвращается, но уже не настолько сильным, после чего отстранение разума летуна становится привычным делом. Так происходит до тех пор, пока однажды он не улетучивается навсегда. О, это поистине печальный день! С этого дня тебе приходится полагаться лишь на свои приборы, стрелки которых оказываются практически на нуле. Никто не подскажет тебе, что делать. Чужеродного разума, диктующего столь привычные тебе глупости, больше нет.