– Мой учитель, нагваль Хулиан, предупреждал всех своих учеников, – продолжал дон Хуан, – что это самый тяжелый день в жизни мага, ведь тогда наш реальный разум, вся совокупность нашего опыта, тяготевшая над нами всю жизнь, становится робкой, неверной и зыбкой. Мне кажется, настоящее сражение начинается для мага именно в этот момент. Все, что было прежде, было лишь подготовкой.
Меня охватило неподдельное волнение. Я хотел узнать об этом больше, но что-то во мне настойчиво требовало, чтобы я остановился. Оно наводило на мысли о неприятных последствиях и расплате; это было что-то вроде Божьего гнева, обрушившегося на меня за мое вмешательство в нечто, сокрытое самим Богом. Я сделал титаническое усилие, чтобы позволить своему любопытству взять верх.
– Ч-ч-что ты подразумеваешь под «нагрузкой разума летуна»? – услышал я свой голос.
– Дисциплина чрезмерно напрягает чужеродный разум, – ответил он. – Таким образом, маги подавляют чужеродное устройство с помощью своей дисциплины.
Утверждения дона Хуана сбили меня с толку. Я решил, что он либо явно ненормален, либо говорит нечто столь устрашающее, что у меня внутри все похолодело. Вместе с тем я заметил, насколько быстро я вновь обрел способность отвергать его утверждения. После мгновенного замешательства я рассмеялся, как будто дон Хуан рассказал мне анекдот. Я даже слышал свой голос, говоривший: «Дон Хуан, дон Хуан, ты неисправим!»
Дон Хуан, казалось, понимал все, что со мной происходит. Он качал головой и возводил очи горе в шутливом жесте отчаяния.
– Я настолько неисправим, – сказал он, – что собираюсь нанести по разуму летуна, который ты в себе носишь, еще один удар. Я хочу открыть тебе одну из самых необычных тайн магии. Я расскажу тебе об открытии, на подверждение которого магам потребовались тысячелетия.
Он взглянул на меня и ухмыльнулся.
– Разум летуна улетучивается навсегда, – сказал он, – когда магу удается подчинить себе вибрирующую силу, удерживающую нас в виде конгломерата энергетических полей. Если маг достаточно долго будет сдерживать это давление, разум летуна будет побежден. И это как раз то, что ты собираешься сделать, – обуздать энергию, удерживающую тебя как целое.
Я отреагировал на это в высшей степени необъяснимым образом. Что-то во мне буквально вздрогнуло, как будто получив удар. Меня охватил необъяснимый страх, который я тут же связал со своим религиозным воспитанием.
Дон Хуан смерил меня взглядом от головы до туфель.
– Ты испугался Божьего гнева, не так ли? – спросил он. – Успокойся. Это не твой страх; это страх летуна, ведь он знает, что ты поступишь в точности так, как я тебе говорю.
Его слова отнюдь не успокоили меня. Я почувствовал себя хуже. Судорога буквально корежила меня, и я ничего не мог с ней поделать.
– Не волнуйся, – мягко сказал дон Хуан. – Я точно знаю, что эти приступы пройдут очень быстро. Разум летуна не столь силен.
Как и предсказывал дон Хуан, через какое-то мгновение все закончилось. Сказать, что я был сбит с толку в который уже раз, значило бы не сказать ничего. Со мной впервые – будь то в связи с доном Хуаном или нет – было так, что я буквально не мог понять, где верх, а где низ. Я хотел встать с кресла и пройтись, но был насмерть перепуган. Меня переполняли разумные суждения и одновременно детские страхи. Меня прошиб холодный пот, и я глубоко задышал. Откуда-то всплыла душераздирающая картина: мечущиеся черные тени, заполонившие все вокруг меня.
Я закрыл глаза и опустил голову на подлокотник кресла.
– Не знаю, что и делать, дон Хуан, – сказал я. – Ты сегодня просто разбил меня наголову.
– Тебя терзает внутренняя борьба, – сказал дон Хуан. – В глубине души ты согласен, что не в силах спорить с тем, что неотъемлемая часть тебя, твоя сияющая оболочка осознания, готова служить непостижимым источником питания для столь же непостижимых существ. Другая же часть тебя всеми силами восстает против этого.
– Подход магов, – продолжал он, – коренным образом отличается тем, что они не чтут договоренности, в достижении которой не принимали участия. Никто никогда не спрашивал меня, согласен ли я с тем, что мною будут питаться существа с иным осознанием. Родители просто ввели меня в этот мир в качестве пищи – такой же, как они сами, вот и все.
Дон Хуан встал с кресла и потянулся:
– Мы сидим здесь уже четыре часа. Пора в дом. Я собираюсь поесть. Не присоединишься ли ты ко мне?
Я отказался. В желудке у меня клокотало.
– Думаю, что тебе лучше было бы лечь спать, – сказал он. – Эта битва истощила тебя.
Меня не пришлось долго упрашивать. Я рухнул в кровать и уснул как мертвый.
Когда я спустя какое-то время вернулся домой, идея летунов стала одной из наиболее навязчивых в моей жизни. Я пришел к пониманию, что дон Хуан был совершенно прав насчет них. Как я ни пытался, я не мог опровергнуть его логику. Чем больше я об этом думал и чем больше разговаривал с окружавшими меня людьми и наблюдал за ними, тем сильнее крепло во мне убеждение, что есть нечто, делающее нас неспособными ни на какую деятельность, ни на какую мысль, в центре которой не находилось бы наше «я». Меня, да и всех, кого я знал и с кем разговаривал, заботило только оно. Не будучи в состоянии как-либо объяснить такое единообразие, я уверился, что ход мыслей дона Хуана наилучшим образом соответствовал происходящему.
Я углубился в литературу о мифах и легендах. Это занятие породило во мне никогда прежде не испытанное ощущение: каждая из прочитанных мною книг была интерпретацией мифов и легенд. В каждой из них обнаруживалось присутствие одного и того же склада ума. Книги отличались стилистикой, но скрытая за словами тенденция была в точности одной и той же; при том даже, что темой этих книг были столь отвлеченные вещи, как мифы и легенды, авторы всегда ухитрялись вставить словечко о себе. Эта характерная для всех книг тенденция не объяснялась сходством их тематики; это было услужение самому себе. Прежде у меня никогда не было такого ощущения.
Я приписал свою реакцию влиянию дона Хуана. Передо мной неизбежно возникал вопрос: то ли это он так на меня повлиял, то ли действительно всеми нашими поступками управляет некий инородный разум. И вновь я невольно стал склоняться к тому, чтобы отвергнуть эту мысль. Я болезненно заметался, то соглашаясь с ней, то опять отвергая. Что-то во мне знало: все, о чем говорил дон Хуан, было энергетическим фактом, но в то же время что-то не менее значительное было убеждено, что все это чушь. Результатом этой моей внутренней борьбы стало дурное предчувствие – ощущение, что на меня надвигается некая опасность.
Я предпринял обширное антропологическое исследование вопроса о летунах в других культурах, но нигде не нашел ничего подобного. Дон Хуан представлялся мне единственным источником информации по этому поводу. Когда я вновь встретился с ним, то тут же перевел беседу на летунов.
– Я изо всех сил пытался быть рассудительным в этом вопросе, – сказал я, – но у меня ничего не вышло. Время от времени я чувствую, что полностью согласен с тобой насчет этих хищников.
– Сконцентрируй свое внимание на тех мечущихся тенях, что ты видел, – улыбаясь, сказал дон Хуан.
Я сказал дону Хуану, что эти мечущиеся тени собираются положить конец моей рациональной жизни. Я видел их повсюду. С тех пор, как я покинул этот дом, я не мог уснуть в темноте. Свет совершенно не мешал мне спать, но, как только я щелкал выключателем, все вокруг меня начинало прыгать. Я никогда не видел устойчивых фигур и очертаний – одни лишь мечущиеся черные тени.
– Разум хищника еще не покинул тебя, – сказал дон Хуан. – Но он был серьезно уязвлен. Всеми своими силами он стремится восстановить с тобой прежние взаимоотношения. Однако что-то в тебе навсегда отрезано. Летун знает об этом. И настоящая опасность заключается в том, что разум летуна может взять верх, измотав тебя и заставив отступить, играя на противоречии между тем, что говорит он, и тем, что говорю я.
– Видишь ли, у разума летуна нет соперников, – продолжал дон Хуан. – Когда он утверждает что-либо, то соглашается с собственным утверждением и заставляет тебя поверить, что ты сделал что-то не так. Разум летуна скажет, что все, что говорит тебе Хуан Матус, – полная чепуха, затем тот же разум согласится со своим собственным утверждением: «Да, конечно, это чепуха», – скажешь ты. Вот так они нас и побеждают.
– Летуны – необходимая часть Вселенной, – продолжал он. – И их нужно принимать за то, чем они действительно являются, – за внушающих ужас монстров. Но на самом деле они являются средством, с помощью которого Вселенная экзаменует нас.
– Мы – энергетический зонд, созданный Вселенной, – сказал он таким тоном, как если бы говорил нечто, давно мне известное. – И мы владеем энергией, данной нам для того, чтобы Вселенная могла осознавать самую себя. Летуны – это безжалостный вызов. Их нельзя принимать ни за что другое. Если мы преуспеем в этом, Вселенная позволит нам продолжать[16].
Мне хотелось, чтобы дон Хуан продолжил. Но он лишь сказал:
– Несмотря на то что атака завершилась еще в твой предыдущий приезд, ты только и говоришь что о летунах. Настало время для маневра несколько иного рода.
Этой ночью мне не спалось. Неглубокий сон овладел мною лишь под утро, но дон Хуан вытащил меня из постели и повел на прогулку в горы. Ландшафт той местности, где он жил, сильно отличался от пустыни Соноры, но он велел мне не увлекаться сравнениями, ведь после того, как пройдешь четыре мили, все места в мире становятся совершенно одинаковыми.
– Осмотр видов – для автомобилистов, – сказал он. – Они несутся с бешеной скоростью безо всяких усилий со своей стороны. Это занятие не для пешеходов. Так, когда ты едешь на автомобиле, ты можешь увидеть огромную гору, вид которой поразит тебя своим великолепием. Тот же вид уже не поразит тебя точно так же, если ты будешь идти пешком; он поразит тебя совсем по-другому, особенно если тебе придется на нее карабкаться или обходить ее.