Глава IIПРОБЛЕМА ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ В ПОСТМОДЕРНИСТСКОЙ ПАРАДИГМЕ.БЕГСТВО ОТ РЕАЛЬНОСТИ В ЛИТЕРАТУРЕ ПОСТМОДЕРНИЗМА
Вопросы о взаимоотношениях искусства и действительности, предмете исследования и познавательных возможностях литературы постмодернизма остаются открытыми.
Традиционно предметом изучения, осмысления в искусстве была реальность, действительность, социальная среда, природа, мир человеческой души, другими словами — макрокосм и микрокосм, мир и человеческая личность. Перед традиционными формами искусства всегда стояла проблема истинности, подлинности, аутентичности.
Искусство формулировало и преследовало определенные цели в зависимости от метода, способа, типа художественного обобщения: а) познать мир, воспроизвести его в адекватных формах; б) преобразовать, усовершенствовать, упорядочить аморфную структуру, гармонизировать хаос; в) дать руководство к действию, воспитать на положительном примере; г) модернизировать, внести новацию; д) облагородить человека, воздействуя красотой искусства на его душу и сердце.
Постмодернистская эстетика такие задачи перед собой не ставит. Например, Вяч. Пьецух в «Рассуждениях о писателях» так выражает свое отношение к проблеме аутентичности в искусстве: «Художественная проза — это не способ восхищенного или возмущенного воспроизведения действительности, это средство воспроизведения действительности в преображенно-концентрированном виде, которое сродни приготовлению каши из топора, причем так называемая действительность у глубокого писателя всегда соотносится с действительностью как рай с санаторием, патологоанатом с мясником, или, наоборот, бытовое воровство с первоначальным накоплением капитала»[16].
Что такое каша из топора? Другими словами — это все из ничего. Иначе эту мысль выражает герой В. Пелевина в романе «Чапаев и Пустота»: «Но в нас горит еще желанье // К нему уходят поезда, // И мчится бабочка сознанья // Из ниоткуда в никуда»[17].
Зарубежные исследователи постмодернистской эстетики (Кармен Видаль, Омар Калабрезе, Жиль Делез, Жан Бодрийяр и др.) период существования современного человека называют эрой призрачной кажимости, театральной призрачности, неаутентичности жизни, эпохой симулакров, где истина, подлинность, реальность больше не существует, и, например, научное исследование «Семиотическая проблема мусора» становится знаком девальвации культурных ценностей. Стремление к бесконечности, бессмысленная свобода, эстетика исчезновения, социальное дезертирство, деидеологизация — черты, характеризующие сознание современного человека, которое стало пустыней[18].
Кармен Видаль для характеристики времени постмодернизма прибегает к метафизическому понятию «складки», «изгиба», искривления пространства как символическому обозначению материального или духовного состояния мира. К этому же понятию прибегают Д. Мерло-Понти («Феноменологии восприятия»), Жиль Делез («Складка: Лейбниц и барокко»), М. Хайдеггер («Фундаментальные проблемы феноменологии»), Ж. Деррида (эссе о Малларме).
Смысл рассуждений исследователей заключается в том, что материя движется сама по себе не по кривой, а следует по касательной, образуя бесконечную пористую и изобилующую пустотами текстуру без какого-либо пробела, где всегда «каверна внутри каверны», мир, устроенный подобно пчелиному улью с нерегулярными проходами, в которых процесс свертывания-развертывания уже больше не означает просто сжатия-разжатия, сокращения-расширения, а, скорее, деградации-развития.
Складка, как утверждает К. Видаль, всегда находится между двумя другими складками в том месте, где касательная встречается с кривой — она не соотносится ни с какой координатой: здесь нет верха и низа, справа и слева, но всегда «между», «всегда», «то и другое».
Исследовательница считает складку символом современной эпохи, обязательным принципом всеобщей культурной и политической дезорганизации мира, где царит пустота, в которой ничего не решается, где одни лишь ризомы, парадоксы, разрушающие здравый смысл, нет определения четких границ мира и человеческой личности, правда заключается в том, что ни один объект, предмет, проект не обладает абсолютным характером. Нет истины ни в чем. Есть только промежуточность, бесконечность и неопределенность[19].
С чем сталкивается современный человек, осмысливающий свое состояние в реальности, и современный писатель, пытающийся различными формами творчества уточнить эти представления о мире? «Мир стал для нас бесконечным: мы не можем отвергнуть того, что он заключает в себе бесконечное множество интерпретаций. Еще раз нас охватывает великий ужас»[20], — писал Ф. Ницше, передавая ощущения человека, соприкоснувшегося с тем, что не поддается однозначной интерпретации, ставя проблему познания все усложняющегося мира и определяя невозможность осуществления этой интенции.
Неопределенный, неописуемый человек, «человек без свойств» (как определяет человеческую личность Р. Музиль), в колеблющемся, зыбком, ускользающем от познания и понимания мире, неопределенном, часто ложно-видимом, мистифицированном, кажущемся состоянии, где разорваны причинно-следственные связи, отсутствуют логика и хронология, где нарушены отношения между сущностью и видимостью или вообще вместо сущностей оказываются одни видимости (симулякры, «копии копий»), где опровергнут знаменитый тезис Ч. Оккама «Не умножай без надобности число сущностей» — вот та реальность, которую пытается воспроизвести в адекватных формах литература постмодернизма.
Писатели данного направления своей художественной практикой демонстрируют главный принцип: искусство всегда условно, жизнеподобность мнима, любая художественная система ограничена в своих возможностях полно отразить действительность.
А. Генис приводит в подтверждение своей мысли слова В. Набокова: «Реальность — бесконечная вереница шагов, уровней понимания и, следовательно, она недостижима. Поэтому мы живем, окруженные более или менее таинственными предметами» («Прозрачные вещи»)[21].
Попытка передать это ощущение современного человека трудно понималась, хотя и предпринималась исследователями творчества того же В. Набокова, которые по-разному интерпретировали его тезис: «Искусство — это восхитительный обман». Это единственное, на что в такой концепции отношения искусства с действительностью оказывается способна литература. За что, например, и упрекает В. Набокова О. Михайлов: «Набоков высокомерно отвергал реальность, видел в словесном искусстве главным образом блистательную и бесполезную игру ума и воображения»[22].
В том понимании проблемы взаимоотношения искусства и действительности, которое встречается в творчестве В. Набокова, заключается, может быть, основополагающий принцип постмодернистской эстетики: «Зачем я вообще пишу? Чтобы получить удовольствие… Я не преследую при этом никаких целей, не внушаю никаких моральных уроков. Я просто люблю сочинять загадки и сопровождать их изящными решениями». Негативные оценки этой особенности его творчества, декларированной, например, в «Прозрачных вещах» — свидетельство непонимания основного его стремления передать мироощущение человека XX века, трудно воспринимающего странные, призрачные, не поддающиеся рациональному анализу сферы бытия.
Современное состояние литературы это подтверждает: пафос бесконечного поиска истины уступил место поэтике подобий, кажимостей, видимостей, «копий копий», симулакров.
Произведения представителей новой литературы конца XX века иллюстрируют этот тезис. Реальность в них представлена в виде фантазматических и симулятивных построений, конструкций, искусственных структур, несуществующих миров. В этом ряду особое место занимают произведения: В. Пелевина "Проблема верволка в средней полосе", "Хрустальный мир", "Чапаев и Пустота", "Девятый сон Веры Павловны", "Шестипалый и Затворник"; Ф. Эрскина "Росс и Я"; Б. Кудрякова "Ладья темных странствий"; В. Шатрова "До и во время" и др.
Например, реальность в тексте Ф. Эрскина предстает набором неопределенностей, где в одной точке пространства и времени локализованы и прихотливо соединены мифологические времена, исторические эпохи, географические константы, разнородные персонажи.
На стилевом уровне произвольно соединяются архаизмы и современный жаргон, обозначения деталей и предметов быта, которые никак не сосуществуют ни во времени, ни в пространстве, ни в сознании воспринимающего этот текст читателя: например, «оранжевый ягуар» (автомобиль) — «топот копыт». Принцип анахронического изображения некой действительности затрудняет саму попытку адекватно воспринять сюжет, который является лишь имитацией, где вопросы: где? когда? кто? зачем? почему? — так и остаются без ответа. Действительность представлена в виде недифференцированного хаоса: «Граф высунулся и увидел туман, серую воду и покореженную решетку моста: ее выломал оранжевый ягуар, очевидно не справившись с управлением — сейчас его вытаскивали из воды три синеблузника в мокрых кепках, которым помогал молодцеватый квартальный. Дмитрий Сергеевич откинулся на подушки, закрыл глаза и стал думать под топот копыт, как бы повел себя на его месте таинственный преступник, обчистивший квартиру и сейф его приятеля, английского посланника мистера Дагарделли, а затем жестоко убивший молодую служанку, которая, как догадался граф Сиверс по расстроенному лицу посланника, находилась с ним в интимной связи»[23].
Синеблузники, английские посланники, квартальный, граф Сиверс и прочие персонажи больше не появятся в тексте. Слово «туман» в начале этого отрывка как нельзя лучше объясняет смысл этого перечисления персонажей. Экспериментальный текст, создающий видимость сюжета, иллюзию интриги, организован таким образом, что в восприятии читателя возникает полное представление о подлинности происходящего, хотя на самом деле конструируется реальность, которую, например, Ж. Бодрийяр назвал системой симулакров, «фантомным миром самореференциальных знаков». Писатель даже не ставит себе задачи интеллектуально провоцировать, мистифицировать читателя с какой-то далеко идущей целью, просто создается искусственно стилизованный под классическую