[302] Если историки и спорят еще по отдельным вопросам периодизации, то в одном они согласны: разнородные события, которые потрясали тогда Германию, следует расценивать как единый в своей основе феномен диалектического характера, заключавшийся прежде всего в историческом сочетании двух движений на немецкой земле – массового антифеодального движения плебеев и буржуазно обусловленного движения Реформации. Хотя раннебуржуазная революция вследствие незрелости ситуации и была обречена на поражение, она пробудила силы, оказавшие значительное влияние на последующее историческое развитие. Поэтому не только законен, но и представляет особый интерес вопрос, какую роль во всех этих событиях играл феномен языка, как функционировал тогда этот инструмент коммуникации, неразрывно связанный с мышлением и поведением людей, и каковы были его функциональные возможности сообразно уровню его развития. До сих пор этот важный вопрос о взаимном влиянии между раннебуржуазной революцией и развитием языка специально почти не ставился в науке об истории языка[303]. К этому комплексу вопросов относятся различные проблемы, например проблема исходной языковой ситуации, существовавшей в начале XVI века, проблема отношения немецкого языка к латинскому, уровня развития немецкого языка в связи с формами его существования и функциональными стилями. Подойти к решению этих сопутствующих вопросов, как и основного, можно, конечно, лишь с учетом экономических, социальных и политических условий всей коммуникативной деятельности людей, живших, работавших, мысливших и действовавших в то время.
2. К вопросу о социальной структуре общества
В той степени, в какой это вообще позволяет сделать современный уровень исследований, мы хотим здесь попытаться представить в основных чертах языковую ситуацию того бурного времени и нащупать некоторые из причин, давших толчок планомерным или стихийным изменениям в немецком языке в связи с насущными потребностями носителей языка – сторонников разных лагерей, использовавших язык для своих специальных целей. Для этого необходимо прежде всего проанализировать социальную структуру общества и возможности получения образования для отдельной личности. Социальную структуру того времени можно охарактеризовать при помощи некоторых цифр. Они, правда, составлены специально по исторически наиболее развитой Саксонии[304]. Поэтому в масштабе империи эти цифры могут быть несколько иными. Но даже в Саксонии в то время более двух третей населения проживало в деревнях. Примерно 50% этого сельского населения составляли крестьяне со своими семьями, 5% – так называемые «огородники» и «безземельные крестьяне» и 13% – батраки и дворовые, т.е. 18% малоимущих или совсем неимущих жителей. Неоднородный имущий слой городского населения, который историки в последнее время именуют обобщающим термином «городское бюргерство»[305] (хотя остается под сомнением, оправданно ли такое обобщение), составлял в Саксонии немногим больше четверти всего населения, причем сюда относились еще примерно 5% наемных слуг и челяди. В масштабе же всей империи, как считают Бертольд, Энгель и Лаубе, «городское бюргерство» составляло не четверть всего населения, а немногим больше 10%. Однако в процессе развития раннего капитализма имела место ярко выраженная тенденция к увеличению разнородного «городского бюргерства», которое пополнялось за счет самых разных социальных групп и дифференцировалось по мере своего роста. Соответственно увеличивались и малоимущие и неимущие слои городского населения. Духовенство составляло едва 1%, поместное дворянство – полные 1 – 2% всего населения Саксонии. Этим вполне определенным количественным соотношениям в составе населения резко противоречит тот факт, что политическая власть и монополия на образование концентрировались в руках маленькой кучки людей. По мере того как смещался центр тяжести в экономике и у широких слоев населения пробуждалось и росло сознание этого несоответствия, массы, как и следовало ожидать, стремились к переменам и различными путями шли к ним. Вполне естественно, что при этом средству коммуникации – языку – отводилась значительная роль и что он непрерывно приспосабливался к новым и растущим потребностям. В процессе раннебуржуазной революции крестьяне, а также сельский и городской плебс, в большинстве своем неграмотные, боролись прежде всего с оружием в руках, в то время как «городское бюргерство», очень дифференцированное по составу, в лице своих представителей, начиная от ремесленника, лавочника, купца и вверх до патрициев и городских предпринимателей мануфактурно-капиталистического типа, а также новая разнородная бюргерская интеллигенция – это бюргерство могло в зависимости от своего сословного положения, образования и способностей весьма различными способами склонять на свою сторону чашу весов социального и политического прогресса. Оно могло влиять на ход классовых боев посредством экономических и политических акций или гневного слова и идеологии, направляющей сознание, выступая на той или на другой стороне, так как для неоднородного «городского бюргерства» того времени были характерны колебания в выборе союзников.
3. О характере коммуникативных условий
Этой социальной структуре общества соответствовали очень дифференцированные коммуникативные отношения между отдельными носителями языка и общностями носителей языка, которым трудно дать подробную характеристику. Исходя из современного языка, мы, например, знаем, как важно различать устное и письменное употребление языка, но при обращении к прошлым векам мы вынужденно ограничены лишь рассмотрением письменного наследия, опираясь на которое мы должны делать выводы о различных формах существования, функциональных стилях и стилистических пластах как устного, так и письменного языка. Уже к началу XVI века приходится считаться с наличием сложной системы форм существования и проявления языка, зависящей соответственно от территориального и социального распространения и степени закрепления тех или иных форм, а также с объективно обусловленным делением на функциональные стили, на общественные нормы употребления.
Люди того времени, как и во все времена, вживались в тот язык, которому они учились дома у матери (mutter jhm hause)[306], в кругу семьи и который они потом применяли, постоянно испытывая его на точность выражения и преобразуя в процессе мышления и деятельности, приспосабливая к возникающим потребностям. И та первая форма, в которой им являлся язык, был родной диалект. Большинство людей того времени, оставаясь в местах, где они родились, или по соседству, до конца жизни не перешагивали через эту первую ступень коммуникативного средства – языка. Диалекты, каждый из которых был понятен ненамного дальше границ своей области распространения, обусловленной историей возникновения, а также экономически и политически, уже в то время свидетельствовали о чрезвычайной языковой раздробленности территории употребления немецкого языка. Можно выделить верхненемецкие (южно- и средненемецкие) и нижненемецкие диалекты; среди южнонемецких (oberdeutsch) – баварский с его особыми формами северо-, средне- и южнобаварского, алеманский с нижнеалеманским, верхнеалеманским и швабским; среди средненемецких – западносредненемецкие и восточносредненемецкие. К западносредненемецким относятся среднефранкский (рипуарский в районе Кёльна и мозельско-франкский в районе Трира), рейнско-франкский, гессенский и восточнофранкский; к восточносредненемецким – тюрингский; верхнесаксонский, лужицкий, силезский. Среди нижненемецких диалектов различаются, например, севернонижненемецкий, вестфальский, остфальский, восточноэльбский, бранденбургский. При этом старые границы раздела языков времен родового строя, очевидно, перераспределились под преобразующим влиянием, которое оказало на язык создание государственно-политических и суверенных церковных феодальных владений: герцогств, графств, епископств и т.п., а начиная с XIV века – в первую очередь образование новых территорий[307]. Такое сильное территориальное дробление народного языка, который продолжал оставаться, кроме того, функционально ограниченным рамками устного употребления, могло иногда создавать серьезные помехи для свободной коммуникации. Один неизвестный автор жалуется в 1527 г.:
«Als dan eynn ytlicher wulde ader sülde syngen als ym der snauel gewassen were, so bedörfft men wail tussen eynem Beyeren vnd Sassen eyn tolmetsch»
(«Когда бы всякий дворянчик болтал как бог на душу положит, то между баварцем и саксонцем требовался бы переводчик»)[308].
Несколько лет спустя, в 1538 г., Лютер в своих «Застольных речах» высказывает подобную же мысль:
«Es sind aber in der deutschen Sprache viel Dialecti, unterschiedne Art zu reden, daß oft Einer den Andern nicht wol versteht, wie Bayern Sachsen nicht recht verstehen, sonderlich die nicht gewandert sind»
(«В немецком языке, однако, есть много диалектов, различных видов говорения, так что один другого часто не вполне понимает, как баварцы плохо понимают саксонцев, в особенности те, которые не путешествовали»)[309].
Под саксонцами здесь, правда, в обоих случаях следует понимать жителей Нижней Саксонии. Таким образом, речь идет о крайней степени различия между Баварией и Нижней Саксонией, о носителях языка из двух противоположных периферийных областей распространения немецкого языка, между основной массой населения которых предположительно не было или почти не было контактов. С другой стороны, носители одного диалекта, очевидно, имели представление о других диалектах соседних областей, как, например, жители граничивших восточнофранко-баварских