(«Невозможно долее терпеть, чтобы латинским словам приписывали силу, какую имеют волшебники, и чтобы бедный народ уходил из церкви более неученым, чем вошел туда, потому что Бог сказал… что все избранные должны учиться у Бога… Для изменения этого к лучшему я перевел псалмы на немецкий лад, больше по смыслу, чем по словам, однако неотступно следуя откровению святого духа»)[348].
Конечно, латынь еще продолжала преобладать во многих областях, она также часто оставалась основным текстом для перевода. Но кто хотел переубедить своего противника, должен был пользоваться его языком. Томас Мюнцер, например, написал свой «Пражский манифест» на немецком и латинском языках, затем появился еще чешский перевод[349]. Гуманисты уже не считали ниже своего достоинства делать немецкие переводы gemainem nutz zu gut («для общего пользования»)[350], а в своих оригинальных произведениях переходить на немецкий язык; причем они решались на это, будучи часто уже в немолодом возрасте, поскольку в это бурное время первой трети XVI века они хотели, чтобы их знали широкие круги читателей. И Лютеру было уже больше 33 лет, когда он начал публиковаться на немецком языке. Когда ему было за сорок, он уже считал само собой разумеющимся, что
«Deutsche bucher sind furnemlich dem gemeinen man gemacht, jm hause zu lesen»
(«немецкие книги пишутся преимущественно для простого человека, чтобы он читал их дома»)[351].
В 1480 году еще пытались запретить продажу теологических сочинений на немецком языке на том основании, что немецкий язык не в состоянии передать такие сложные понятия[352].
Немецкий язык проникал также в такие области знания, которые раньше были для него закрыты. Если в документоведении и делопроизводстве он уже с некоторого времени применялся, то теперь участились попытки использовать родной язык также в отдельных науках. Парацельс (он же Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, умер в 1541 г.), например, который, конечно, не случайно открыто симпатизировал народной Реформации и сочувствовал взглядам Томаса Мюнцера, пробовал писать на немецком языке в области медицины и фармакологии. Тот факт, что в 1527 году он прочитал в Базеле лекцию по медицине на немецком языке, он объяснял необходимостью,
«daß die arzney in erkentnis des gemain man komme»
(«чтобы простой человек познал лекарства»)
и
«die Wahrheit dürffe nur gut Teutsch reden»
(«истину следовало бы излагать только на хорошем немецком языке»).
В последние годы жизни Альбрехт Дюрер (умер в 1528 г.) посвятил себя сочинениям по теории искусства. Своим четырем книгам «Vier Bücher von menschlicher Proportion» (1528) он предпослал в качестве теоретического обоснования еще в 1525 г. введение в начертательную геометрию – «Unterweisung der Messung mit Zirkel und Richtscheit» («Указание по измерению циркулем и угольником»). В основном, конечно, если вообще можно говорить об употреблении немецкого языка в специальных текстах того времени, переводы с латинского вначале превалировали над сочинениями, писавшимися сразу на родном языке.
«Не ориентированное на латынь построение фраз возможно лишь тогда, когда развитие настолько продвинулось вперед, что позволяет на основе самостоятельного владения понятиями делать одновременно новые мыслительные ходы на своем языке»[353].
Немецкие тексты действительно еще часто сильно зависели от латинского языка и находились под его влиянием. Иногда это даже входило в намерения автора, поскольку продолжало господствовать неправильное представление, будто лучший немецкий язык – тот, который наиболее близок по строению к латинскому. Это мнение особенно четко сформулировал Никлас фон Виле (Wyle) в 1478 г. в предисловии к своим переводам:
«Yetlich tütsch, das uß güten zierlichen und wol gesatzten latin getzogen und recht und wol getransferyeret wer, ouch gůt zierlich tütsch und lobswirdig heißen und syn můst und nit wol verbessert werden moecht»
(«Каждый немецкий язык, который выводится из хорошего, изящного и правильно построенного латинского, следует считать также хорошим, изящным и достойным похвалы немецким языком, и уже улучшать его невозможно»)[354].
Считалось, что для немецкого языка можно рекомендовать не только такие упорядочивающие особенности построения латинского предложения, как, например, конструкции аккузатива с инфинитивом, определительные причастные конструкции в постпозиции, относительное придаточное предложение с welch-, но и, как полагал фон Виле, даже в области риторики немецкий язык должен следовать латинскому, что нет ничего,
«daz nit in dem tütsche ouch stat haben… möcht als in dem latine»
(«что нельзя бы было выразить на немецком языке… как на латыни»)[355].
В специальных текстах, естественно, сохранялись латинские термины – из соображений удобства, терпимости или по необходимости, так как еще отсутствовали отечественные специальные обозначения. При этом потребности в создании четких понятий были, в общем, сравнительно незначительны. Интересна особая форма смешения языков в сочинениях Парацельса, которую отмечает Зейбике[356], например:
«wunden ligamentorum possunt curari sine binden»
(«раны от повязок можно исцелить без повязок», т.е. сняв повязки)
или:
«Si vis curare, noli sprützen aquam in die Fistell»
(«Если хочешь исцелить, не брызгай водой в свищ»)
[курсивом выделены немецкие слова. – Ред.].
В остальном общее для ученых владение двумя языками на фоне возрастающего социального распространения образования влияло на письменную практику как латинского, так и немецкого языков. Интересно, что Авентинус (он же Иоганнес Турмайер) в предисловии к первой книге «Баварской хроники» издания 1526 года, представляющей собой немецкую обработку в народном духе его большого исторического труда «Annales Boiorum», первоначально опубликованного в 1521 г. на латыни, отмечает:
«Es laut gar übel und man haist es Küchenlatein, so man latein redt nach ausweisung der teutschen zungen; also gleichermaß lautʼs übel bei solch art erfarnen, wo man das teutsch vermischt mit frembden worden»
(«То, как говорят по-латыни по образцу немецких языков, звучит совсем плохо, и это называется кухонной латынью; в той же мере плохо звучит язык у тех сведущих, кто смешивает немецкий язык с иностранными словами»)[357].
Перед этим он жалуется:
«Unser redner und Schreiber, voraus so auch latein künnen, biegen, krümpen unser sprach in reden, schreiben, vermengens, felschens mit zerbrochen lateinischen Worten, machens mit großen umbschwaifen unverstendig, ziehens gar von irer auf die lateinisch art mit schreiben und reden, das doch nit sein sol, wan ein ietliche sprach hat ir aigne breuch und besunders aigenschaft»
(«Наши ораторы и писцы, предположительно знающие также латынь, в речах и в письме коверкают, калечат наш язык, смешивают его, искажают обрывками латинских слов, из-за громоздких построений делают его непонятным, а то и совсем переходят от родного к латинскому способу написания и речи, чего, однако, не должно быть, поскольку каждый язык имеет свою собственную традицию и особое свойство»).
Осознание этого было важно, имело значение для будущего и стимулировало наведение порядка в научной терминологии, что коснулось не только латыни, но и немецкого языка, которому теперь оказывалось повышенное внимание. По мере распространения идей гуманизма в кругах немецких ученых немецкая история, культура и язык вновь начали вызывать пристальный интерес, став предметом научного изучения. Хотя такая гиперболизация, как утверждение «верхнерейнского революционера» в 1510 г., что немецкий язык следует считать священным праязыком человечества и что
«Adam ist ein tutscher man gewesen»
(«Адам был немецким человеком»),
потому что он говорил на языке «all Manns», то есть на алеманском[358], сегодня может вызвать у нас лишь улыбку, она симптоматична для растущего чувства национального и языкового самосознания. Все больше и больше ощущалась взаимосвязь между сферой действия немецкого языка и понятием нации:
«das gantz Teutschland»
(«вся Германия»)
простиралась настолько,
«so weit die Teutsch sprach gehet»
(«насколько был распространен немецкий язык»)[359].
Понятие «teutsche nation» («немецкая нация») завоевывало популярность и уже до 1500 года в целях его распространения было включено в название
«Römisch rych der Duytschen nacion»
(«Римская империя немецкой нации»).
Теперь, в XVI веке, под империей понимали не одну только Южную Германию, как раньше, когда при передвижении из Северной или Средней Германии на юг говорили, что едут «в империю». Это название обозначало теперь все части империи, где звучал немецкий язык. Немецкий язык в целом осознавался в качестве родного языка. Как раз в первой половине XVI века само слово вместе с понятием завершили свое победное шествие с севера на юг до самой Швейцарии.