Вследствие того что в XVI веке немецкому языку стали доступны многие новые области знания и одновременно в рамках отдельных отраслей знания происходила кардинальная ломка представлений, возникала новая специальная лексика. Наглядным примером этого является богатое научное письменное наследие на немецком языке Парацельса[419].
Все более доступными становились различные формы существования языка. В начале XVI века, например, независимо от того, удовлетворяло это кого-то, оставляло равнодушным или ужасало, приходилось считаться с тем, что
«ein iglicher scheffel drescher odder bawer dem Adel vn Herren odder Fürsten sich mit der kleidung vergleichet… das itzet itzlicher poeffel ein puntten ermel tregt, ynn kleidung, als einen weis oder grun»
(«любой глупый молотильщик или крестьянин сравнялся в одежде с дворянством и господами или князьями… что теперь каждый плебей носит одежду с цветными рукавами, белыми или зелеными»)[420],
то есть был нарушен традиционный сословно и социально обусловленный обычай одеваться, точно так же и в языковом употреблении приходилось мириться с коренными переменами. Эльзасский францисканец Иоганн Паули имел, наверное, на то причины, когда в своей книжице шванков «Schimpf und Ernst» старомодно призывает к тому, чтобы каждый говорил соответственно своему состоянию[421]. К тому времени практика уже преодолела эти ограничения, отсюда и конкретный упрек Паули в главе 484:
«Er ist in den Rat kumen, er ist ein Zunfftmeister worden, er ret nit me sein Sprach, er nimpt sich an Schwebisch zů reden, und ist nie recht fůr das Thor kumen»
(«он вошел в [городской] совет, он стал цеховым мастером, стал говорить не на своем языке, он уже начал говорить на швабском, но никогда не знал толком правил вежливости»).
Имеется в виду «швабский язык знати», служивший в качестве языка общения на большой территории и на который ориентировался предприимчивый горожанин с юго-запада Германии, чтобы первым назвать на этом языке какое-либо новое явление. Теперь уже решающим фактором являлось не сословие, принадлежность к которому от рождения определялась волей случая, но для всех социальных слоев в возрастающей степени все решали кошелек с деньгами, возможности и деловые связи, независимо от того, кто как в разных ситуациях одевался. Теперь каждый, кто имел хоть какую-то возможность получить образование, стремился не только оторваться от своего местного диалекта, но и в первую очередь постараться овладеть литературно-языковыми формами существования образующегося немецкого национального языка, точнее, овладеть соответствующими функциональными стилями той или иной коммуникативной области.
По своему составу функциональные стили дифференцировались по мере появления в немецком языке многих новых семантических полей и функций, а также в соответствии с употреблением литературного языка более широкими слоями населения. Теперь во многих жанрах наряду с давно образовавшимися функциональными стилями художественной литературы и деловой прозы отчетливо ощущается непринужденная, часто импровизированная разговорная речь. В этот период особенно актуально то различие внутри невероятно разросшейся деловой прозы, которое В. Флайшер[422] облек в термины «функциональный стиль науки» и «функциональный стиль ненаучной деловой прозы». В первом случае подчеркивается мыслительно-речевой характер информации и передачи результатов познания, во втором на передний план выдвигаются задачи управления поведением и влияния на мнения. Жанры, которые должны были служить последним из названных целей, возникали в большом количестве как раз в первой половине XVI века. Значительная часть их лексики носила идеологический характер. В связи с ожесточенными идеологическими столкновениями и расхождениями во мнениях, характерными для тех беспокойных десятилетий, разграничения в данной лексике отражают деление на партии, чему можно найти множество примеров у Леппа[423]. Сторонники Лютера, например, сами называли себя evangelisch, их противники называли их lutherisch. Представители новой веры называли сторонников старой Romanisten, Papisten, Sophisten, Thomisten, Summisten, Werkheilige, Lumpenprediger, защитники старой веры называли представителей новой Wortheilige, Wortknechte, Wortprediger, Erzketzer, Heiligenmörder, Papstschänder. Но различные партии вовсе не обязательно использовали различающиеся слова, чтобы выразить свою точку зрения. В то время существовали лозунговые выражения, которые отражали идеи, носившиеся в воздухе, были у всех на устах и которые, с одной стороны, свидетельствовали о растущей общности сфер интересов и тем общественных споров, а с другой – были зеркалом самых противоречивых взглядов и противоположных классовых позиций. И в зависимости от автора высказывания, а также от языкового и культурного контекста мы должны сегодня по-разному их интерпретировать. Изречение крестьянина Маркольфа:
«Sie singen ungliche, der sade und der hungers riche»
(«По-разному поют, кто наелся обильно и кто голоден сильно»)
– из шпруха «Salomon und Markolf»[424] иллюстрирует соотношение языка и идеологии того бурного времени. Довольно часто случалось, что слова не достигали цели, так как люди не понимали друг друга. Говорили на одном и том же и все-таки не на одинаковом языке. Древний символ вавилонского смешения языков вполне можно было отнести к происходившим событиям. Подобной идеологической релевантностью обладало, например, в то время словечко gemein. Насколько различный реальный смысл могло иметь популярное выражение gemeiner Nutzen («общая польза»), показал недавно Г. Шнабель[425]. Это относится и к выражению gemeiner man, которое, правда, еще могло употребляться в старом значении, в качестве оценочно-нейтрального реального обозначения любого «члена общины», крестьянина или горожанина, для определения его прав и обязанностей по отношению к сообществу[426]. Но уже все чаще, в процессе социальной дифференциации в городах, после издания налоговых указов значение этого выражения сужалось, обозначая того, кто стал жертвой на пути раннекапиталистического развития,
«тип пролетария, неимущего наемного рабочего»,
«человека, которого можно нанять на любую оплачиваемую работу»,
«который даже не всегда имел какую-либо специальность»[427].
Соответственно это значение выражения распространялось и на крестьянское население. Поэтому в условиях борьбы первой половины XVI века употребление термина gemeiner man, часто эмоционально окрашенное, следует понимать как почетное обозначение в устах того, кто противопоставлял его große Hansen (символическое обозначение «богатых заправил»), и как пренебрежительное бранное слово в устах другого. Подобное характерно и для
gemeines volk, arme leute, armer man, Karsthans, bauer
(«простой народ», «бедные люди», «бедный человек», «Карстганс» – «Ганс с мотыгой», как символическое обозначение бедного крестьянина, «крестьянин»).
Кроме того, внутри семантики слова bauer благодаря таким определениям, как
edel, auserwelt
(«благородный», «избранный»)
или же
aufrürsch, verstockt
(«бунтарский», «упрямый»),
появилась своя особая оценочная градация. Широко употребительное прилагательное neu («новый») также было тем словом, которое могло разъединять людей, употребляясь вместе с reformacion («реформация») и verneuung («обновление»). Слова приобретали двоякий смысл, как, например, wucher, которое почти уже не употреблялось в положительном значении «одалживание денег под проценты», но прежде всего в отрицательном – «ростовщичество, обираловка». Подобное изменение значений стало одной из причин того, что обозначения, относящиеся к семантическому полю экономической выгоды, перераспределились. Значение слова zins («подать, пошлина, налог») сузилось в определенных контекстах до «возмещения за пользование одолженным капиталом». Различные оценочные смыслы скрываются также за словами gesellschaften и Fuggerei – положительное или нейтральное значение «торговых или производственных обществ совместного потребления», отрицательное значение «монополии, капитализма, ростовщичества»[428]. Аналогично обстоит дело и в отношении такой пары понятий, как
oberkeit, obrigkeit / untertanen
(«начальство», «власти» / «подданный»).
Кажется, гуманист Вимпфелинг первый употребил субстантивированное прилагательное ein bürgerlicher («бюргер») в противоположность к ein ritterlicher («рыцарь») «с подчеркнутой гордостью бюргера». Уже можно говорить об особой социальной этике, когда, например, Эберлин фон Гюнцберг называет проценты unburgerlich («недостойными бюргера»)[429], о новой трудовой этике, когда крестьяне и низший слой трудового городского бюргерства, особенно ремесленники, объединяются одним общим термином arbeiter («рабочие»)[430]. Эмоциональный настрой простого человека против класса эксплуататоров и господ выливался порой в коверкание иностранных слов, в сатирическое переиначивание слов, что точно показывает, насколько разные ассоциации могло вызывать одно и то же слово у разных сторон. В диалоге о Реформации в «Arnauer Wegsprech» хозяин борделя реагирует на фразу епископа