Скучная экзистенциальная повесть
Однажды Толик вышел из прочного корпуса родной подводной лодки прямо в середину ноября. И кабы не метель, то, возможно, и не заметил бы этого, а так – метель и снежная крупа больно царапают руки. «Надо бы одеть перчатки!» – подумал Толик, тут же поправил себя, что правильно говорить «надеть», а не «одеть», и полез в сумку.
Первое, что его удивило, это то, что его рука (а впоследствии оказалось, что и весь он) была одета в шинель. Второе – в его сумке оказались перчатки. Третье – на голову была плотно натянута шапка. И наконец четвертое – вокруг была зима.
– Подожжите! – вслух удивился Толик. – Так вчера же день вэмээф был!
– Точно! – подтвердил кто-то рядом. – А позавчера Олимпиада в Москве закончилась.
– Но это так и работает, коллеги, – поддержал кто-то второй, – есть только миг, как сказал поэт, между.
– Между чего? – уточнил первый.
– Между всего!
– Эх, я бы сейчас между булок бы… да-а-а…
Они о чем-то говорили и дальше, но Толик их уже не слышал – про шинель, шапку и перчатки в сумке можно было бы еще подумать, будто это какой-то особенно хитрый розыгрыш товарищей. Но про то, что вокруг… Нет, ну невозможно разыграть зиму, кто бы вам ни утверждал обратное. В прочном корпусе может быть и да, но вот снаружи его – точно нет.
Потому что, думал Толик, загребая ботинками снег, можно сымитировать почти все на свете: любовь и ненависть, страх и отчаянную смелость, ум, отчасти даже честность, оргазм, например, да чего там – даже я пару раз так делал. Или хоть бы чувство юмора, пусть и ненадолго. Но вот смерть же сымитировать нельзя, только притвориться, а пульс пощупаешь – и все сразу понятно становится. А тут вон оно что: нет пульса-то совсем. Вот они стылые железные пирсы – к ним не то что язык, к ним прилипает даже взгляд. Вот они лодки, почти белые, хоть на самом деле и черные, но только по расчищенным ракетным палубам, кускам хвостов и верхушкам рубок можно это узнать или вспомнить. Вон сопки, они же зеленые были только что, и вон с той тек ручей! А теперь что, скажите на милость? Тот же унылый белый! Где я был все это время? Что я делал? Нет, ну я могу вспомнить… Вот мы в море выходили недавно, к задаче готовились: документация, матчасть, легководолазная подготовка. Потом ее же сдавали, задачу эту. Вахты я стоял еще точно, но… А в грибы я ходил этой осенью? Ну или… не знаю… жил-то я все это время как? И зачем, если я даже ничего не запомнил от июля и до ноября? Будто моргнул раз и полгода как и не было. Так же и жизнь, получается, фьють – и нет ее. Вот сколько мне сейчас лет уже? Скоро тридцатник, близко к миделю, а я что? Кто? И, опять же, зачем?
– …идешь с нами, говорю. Алле, ты где? – дергали Толика за рукав.
– Я? А, не, не иду – у меня дела еще сегодня. Не могу, домой надо.
Зачем ему было надо домой, Толик придумать не успел, но его и не спросили. Ну, надо человеку, значит, надо. Кому какое, в общем-то, дело до его дел?
Перед своей квартирой Толик почувствовал даже какую-то странную робость: а что там у него вообще? Вот он помнил, что как заходишь, то прямо комната, а чуть левее, после короткого коридора – кухня. А вдруг зайду – и не так, как помню?
Но нет, все было именно так: комната довольно просторная – целых четырнадцать с половиной метров, напротив входа в нее – огромное окно во всю почти стену, оно законопачено всегда и намертво, но через него все равно дует. На подоконнике ютится музыкальный центр – его не видно за плотными тяжелыми шторами, но что на него смотреть – лишь бы играл хорошо. Спиной к окну стоит диван. Синий такой, с серым, раскладывается вперед, но Толик его никогда почти и не складывал – просто застилал, и все, кому там ходить по этой комнате, если он со службы пришел, поел и спать, а утром встал и на службу? Разве что иногда, когда гости, или застолье какое у него решали проводить, тогда да – убирал, а так – нет. Именно для этих же застолий были в комнате еще два разномастных кресла, в повседневной жизни Толику абсолютно не нужных и стоявших сбоку от дивана с единственной целью – служить местом, куда Толик складывает все, что может ему понадобиться, пока он лежит на диване: пульты от телевизора, видеомагнитофона и музыкального центра, чашка, иногда тарелка, носки с трусами (само собой) и домашняя одежда. Напротив дивана, в комнатном кармане, стояли густо покрытый лаком шкаф темно-коричневого цвета с антресолью и стол-книжка, более молодой, чем шкаф, и поэтому светлый орех и почти без лака, а перед ними и чуть сбоку – журнальный столик, на столешнице которого жил телевизор, а на полке внизу – видеомагнитофон. Какой-то… ковер, что ли, или как там это называется – во весь пол от стены до стены, но пол все равно холодный. Ковер не бухарский, понятное дело, но тоже синий, как диван. Не то чтобы Толик подбирал его в тон дивану, просто так вышло случайно, он их и покупал-то у разных людей. А ковра и вовсе не видел, пока не принес домой и не развернул.
Ну так, подумал Толик, уютно у меня, а чего? А чего-то и не хватает, это да.
А на кухне у Толика тоже был диван: когда Толик въезжал в квартиру, он стоял у правой стены и был страшненький такой, но ничего еще. Толик пожалел его выбрасывать, хотя из-за него не закрывалась дверь на кухню и курить поэтому и Толику и всем его друзьям приходилось выходить на площадку. Маленький белый стол, под ним две зеленые табуретки, плита, холодильник, тумба на полу, тумба на стене и раковина – вот кухня и кончилась. Нет, ну а чего – тоже уютненько.
Толик немного успокоился, переоделся в домашнее, заварил чаю и сел на кухне – смотреть телевизор не хотелось, а что было еще делать и как вернуть себе жизнь – пока оставалось непонятным. Надо сходить в библиотеку для начала, вот что, думал Толик, у нас тут наверняка же есть библиотека. Книг взять. А то вот что я только хожу, служу и сплю, иногда разбавляя все это водкой… А так хоть на чужие жизни посмотрю, и глядишь, у меня дни десятками в один сливаться перестанут. А сейчас пойду маме позвоню, точно! Я же маме когда писал последний раз? Эх, и отхвачу же сейчас!
Толик попробовал отхлебнуть чаю, но тот был еще слишком горячий. Ну и ладно, решил Толик, как раз покрепче и заварится! Размешав чаинки, он накрыл чашку блюдцем и побежал на переговорный – три минуты пути, если по дороге не перекуривать.
На почте почти никого и не было – будний день и мерзкая погода играли сегодня за Толика.
– Мама! Мама, привет! Как вы там живы-здоровы? Слушай, ну да, виноват, знаю, закрутился совсем, служба, нет, мама, я не был в автономке, и вообще это секретная информация, просто всякое, знаешь, иногда и сил нет до переговорного дойти, а писать что – нечего писать, у меня каждый день одно и то же, мама. Грустный? Нет, что ты, тебе показалось, все нормально, просто вспомнил, что давно не писал и решил позвонить. Нет, мама, у меня точно ничего не случилось! Давай рассказывай быстро, какие у вас новости? Так. Ага, да, помню его. Ну. Ну. Да, да, да – слышу хорошо! Угу, это хорошо, да. Наконец-то, слушай, давно пора уже было! Нет, когда отпуск, я не знаю, но точно в следующем году будет! Нет, он точно будет, я приеду, конечно, а куда мне еще? Ну конечно скучаю, ну что ты такое говоришь! Очень рад был тебя услышать! Слушай, ну я опять пообещаю, что напишу, а написать потом забуду, и мне будет стыдно, вот сейчас что – ноябрь? Ну вот, к Новому году точно позвоню, а чего тут осталось-то? С Леной? Нет, с Леной у нас все хорошо – мы расстались и оба вздохнули с облегчением, нет, не уверен, но так думаю. Позвонить ей? Мама, ну к чему это? Спрашивала? Ну так это из вежливости может… угу… угу… Мама, я понял, все, не начинай, ладно, сейчас же ей и позвоню, раз я все равно здесь. Точнее не бывает! Все, люблю, скучаю, береги здоровье! До связи!
И правда, что ли, позвонить Лене? Зачем бы? С Леной расстались они давно и не в первый раз, но в этот уже окончательно, и еще писали зачем-то друг другу редкие письма ни о чем, будто на всякий случай держали ниточку, чтоб, если что, за нее можно было потянуть, хотя бы для того, чтобы проверить – порвется она или нет, но не тянули, а только удлиняли ее. Ну, раз маме обещал, то ладно: хуже-то не будет, правильно?
– Зинаида Степановна, здравствовать вам сто лет! Как дела у вас? Как здоровье? А Лена дома? Можно ее к телефону? Да кто же это еще может быть, как не Анатолий, ваш недавний чуть не зять, а, Зинаида Степановна? А уж я-то как рад вас слышать, вы себе даже не представляете! Ага, жду, да. Лена! Горячий привет с холодного Севера! А я сам-то как удивлен! Не-е-е-ет, никакого повода, так позвонил: как дела у тебя узнать, ну… Какие новости? Прямо замуж? Ну-у-у что, дело хорошее, наверняка. Желаю тебе прямо вот всего и побольше! Ну не знаю, чего побольше: детей там, денег, я не силен в стандартных фразах, ты же знаешь. Моя жизнь как? Да нормально – проходит постепенно. Да нет, все нормально, так же даже лучше, чем письмом, тем более, что это и ожидаемо было, после того случая. Да нет, что ты, я ни в чем тебя не виню, ты же знаешь – во всем, что происходит со мной, виноват только я сам. Ну как я теперь буду тебе писать, что скажет муж? Как он переживет письма от такого знойного красавчика, как я? Ну как откуда, что ты, все наши фотографии выбросишь? А… поэтому и узнает, что не все. Ну… окейно, я за дружбу, рад, что и ты тоже. Хорошо, с наступающим!
Ну вот тебе и ниточка, Толик: положи свою половинку в карман – пуговицу пришьешь.
На пустой улице Толик курил и думал, что странно то, что ему одновременно и грустно и нет: немножко даже и всплакнуть хочется, с одной стороны, а с другой, как зуб вырвали – хоть зуба и жалко, но болеть перестает. Хотя откуда вот оно взялось именно сейчас? Женщины после Лены у Толика были – разные и на разное время, но ни одна из них не задержалась, да и Толик ни одну не держал. Домой идти расхотелось и совсем расхотелось одиночества, а у доктора Саши в окне горел свет. А зайду-ка, спрошу у старого разведенки – как оно, в разведенках-то.