Дома было холодно. Хмель из головы уже выветрился, и спать не хотелось. И не спать не хотелось. Совсем остывшего чая в кружке было мало: чаинки распухли от долгой своей жизни в воде и из ложки превратились в пол стакана. Толик отцедил что осталось от жидкости и долил остальное спиртом. Мы, аристократы, думал Толик, только коньяк перед сном и употребляем. А вот была бы сейчас книжка – почитал бы. Эх, надо было бежать в библиотеку.
Ночью был шторм. Выйдя на улицу, Толик это понял сразу: по чистому умытому воздуху, в котором пахло сыростью, по заметенным напрочь тропинкам и по отшлифованным до блеска вершинам сопок. Один по тропе идти не решился – потоптавшись в ожидании попутчиков у ее начала, плюнул и пошел на площадь. Семичасовые машины уже ушли, но народу, как обычно, увезли мало – оставшиеся толпились по площади группками, курили, притоптывали от холода и ждали следующего транспорта. Ни доктора, ни остальных двоих из вчерашнего вечера Толик не нашел и прибился к кучке своих механиков. Казалось, что в кучки если собираться, то теплее будет. Но только казалось. Поддерживая беседу с остальными, для чего в устойчивом мужском коллективе мозг, в общем-то и не используется, Толик думал о том, сходить ему к Кате или нет. Сходить хотелось. Не то чтобы Катя прямо с размаху запала ему в душу: может и да, но кто его знает, ну вот чтоб узнать, и надо сходить – это с одной стороны. А с другой, например, вполне может оказаться, что она и замужем. Не такая уж и небывальщина, хотя говорила же, что заходи. Или не говорила? Или говорила, да не так – и так-то не сказать, что у пьяного ума палата, а еще и после… ну вот этого, что было. Как хорошо быть воспитанным, тут же ушли мысли Толика в сторону: выебать женщину на лестнице в подъезде – так ничего, а вот назвать это в мыслях собственным определением – нет, надо думать словом «это». Сплошные условности, куда ни кинь.
Появились кунги, толпа на площади зашевелилась и пришла в движение – надо же было угадать, каким маневром машины завернут и где остановятся, чтоб оказаться поближе к дверям: сесть не сесть, а в машину можно и не суметь вбиться, если не угадал, откуда стартовать. Толик не суетился – неотложных дел на борту не было, а после метели отсутствие на службе ему простили бы. Но в итоге он оказался прямо у дверей, запрыгнул на ступеньку, профессионально поджал ноги и был внесен внутрь. Плюхнулся на сиденье к окну, сбоку прижали, сверху кто-то сел, сзади навалился. Кунг заметно покачнулся и поехал. У окна сидеть было хорошо – можно было смотреть в него, но смотреть было особо и не на что, и это было плохо: Толику чего-то хотелось. Понять бы чего.
За окном мелькали привычные сугробы, пока еще не выше человеческого роста, но заметно растущие; серые дома при смерти – так казалось оттого, что мало где в окнах был свет. Но дома быстро кончились, осталась только белая целина, истыканная черными ветками голых кустов и деревьев, за которую глаз не хотел цепляться. В кунге потеплело и стало сонно – ехали бы дольше, можно было бы и поспать. В дивизии высыпались из машин неохотно и разминали затекшие конечности, сбивались в стайки по экипажам, Толик ждал своих, которые решали, покурить им сейчас, или потом, на пирсе – до пирсов топать было еще пару километров – или и сейчас и потом на пирсе.
– Толян! Толя, ты, что ли?
Абсолютно неизвестный, но с до боли знакомым лицом каплей бежал от штаба дивизии.
– Надо же, какая встреча! А я помню, что ты тут служишь, но как, думаю тебя найти, а тут, видишь, ты и сам нашелся! Ты как?
– Да нормально. – Толик жал протянутую руку и вспоминал, кто это такой.
– Столько лет не виделись, да?
– Да-а-а, а сколько? Пять?
– Да не, больше, с училища же!
– Точно! А ты что? Где сейчас?
– А я, брат, в тылу, но не у вас, а в Гадюкино. Тут вот на день в командировке, по службе.
– Нормально там?
– Где? В Гадюкино?
– Да не, в тылу. Как в Гадюкино – я более-менее представляю.
– А, да как сказать… С одной стороны… а с другой… э-э-эх. Как бы собраться да посидеть, вспомнить! Черт, служба эта, ни дня продыху!
– Да. У меня так же. Слушай, ну не последний день живем, да? Свидимся еще! – Толик показал в сторону своей стайки, ждавшей его на первой горочке. – Пойду я, ребята ждут, видишь.
– Да, давай, конечно! Слушай, ну рад был свидеться!
– И я рад, ты что! Конечно!
– Кто это? – спросили у Толика, когда он догнал своих.
– Да хуй его знает. Рожа знакомая, но, хоть убей, даже как зовут не помню.
Начинались сумерки. Не в том смысле, что темнело. Наоборот, светлело, но рассветом или вообще светом назвать это Толик не решился бы и потому называл сумерками и означало это «день». Ночь-сумерки-ночь: именно такой цикл начинался здесь с ноября, усугубляясь потом на ночь-ночь-ночь. В формуле «мороз и солнце», размышлял Толик, видно солнце и является тем основополагающим элементом, который и делает день чудесным, потому что вот – мороз есть, но чудом даже и не пахнет. Лениво шевелится черная вода, ей холодно, но она сильно соленая и замерзать не хочет; белый снег – он может и хотел бы сверкать своей белизной, или как там у классика – искриться, но терпит до марта, пока не проснется солнце; камни и так просто камни, а сейчас – просто замерзшие камни. Откуда тут чудесам взяться? Только ветер сегодня в ударе: измотав себя ночью шальным загулом, теперь дует ласково, тихонечко, и на морозе кажется, что он теплый, хотя он просто сырой.
И права ведь Катя вчера была – можно вспомнить лето, можно вспомнить, что все это кончится. Но именно сейчас кажется, что зима – это бесконечность и нет никого в целом мире, кто мог бы придушить ее и вышвырнуть за порог, туда, где она никому не помешает или хотя бы туда, где есть солнце и все не так безысходно, однообразно и бесконечно, как здесь. И Толик почти уже замечтался до того, чтоб представить себе, что и он сейчас не здесь, как снежный вихрик, маленький, но быстрый, соскочил с сугроба и нырнул ему под левую брючину: сначала обжег холодом, а потом растаял и неприятно защекотал ногу. Ты, братан, мечтай, конечно, но берегов-то не путай, вот ты сейчас где – здесь. И нечего тут мечтать про дальние страны: спускайся в прочный корпус и будет тебе свет, а ты ноешь, будто тебе его мало, мужик ты или барышня кисейная? Вот то-то и оно.
На пирсе никого уже почти не было: только электрики выгребали из снега концы питания да боцманская команда сбивала гирлянды сосулек с трапа.
– А чего вы, – подбодрил их Толик, – оставили бы на Новый год, красота же!
– Нет бы лом взять и дяденькам помочь, так он издевается!
– Нет, ну что вы, дяденьки, не для того меня маменька рожала и в военном училище учила, чтоб я ломом сосульки отбивал! Кесарю, как говорится, евоное, а вам – лом!
– А нас, значит, для того матушки рожали?
– Ну, выходит, что так! Зайти на борт-то дадите хоть?
В надстройке, казалось, было еще холоднее, чем снаружи – стылое железо, желтые лампы и пар изо рта не сдувает ветром. Из трубы рубочного люка тянуло теплом и пахло железом: это же надо как, подумал Толик, прямо уютом повеяло.
В центральном механик распекал старшину команды трюмных, тот делал вид, что виноват, но не особо старательно. За что получает старшина, Толик не разобрался, – увидев его, механик тут же переключился:
– Анатолий? Чем обязаны такому почету лицезреть вас и почти вовремя?
Толик привычно пропустил колкость мимо ушей: ворчал механик всегда и почти всегда был недоволен, но положение его к тому обязывало, все понимали.
– Не соизволите ли присесть на свое штатное место, раз уж почтили нас?
– Семен Степанович, переоденусь? Айнминутен!
– Никак нет, Анатолий, шинелку скидывай и садись, не успеешь – проверка на герметичность у нас.
И чтоб Толик даже не сомневался, что не успеет, объявил по трансляции:
– По местам стоять, к проверке прочного корпуса на герметичность!
Ну ладно. Толик скинул шинель, засунул ей в рукав шапку, а в другой – варежки и привычно уселся на свое место. Кофе бы. В центральный ввалился помощник в когда-то черном, а теперь сером в белых разводах тулупе, валенках и шапке.
– Надо же! – увидел он Толика. – Оказывается, есть у нас офицеры, которые ходят не в водолазных свитерах под шинелью! Да, Семен Степанович?
– Сам в шоке, Руслан! Накажу его, стервеца такого!
Помощник давно и безуспешно боролся с модой не модой, но какой-то повальной привычкой офицеров носить зимой под шинелями водолазные свитера вместо рубашек с тужурками или кителей. Офицеров понять было можно: во-первых – тепло, во-вторых – не надо так часто стирать рубашки или подшивать подворотнички к кителям, а в-третьих – сразу видно, кто здесь подводник. Можно было понять и помощника: беря в расчет отсутствие на складах формы одежды, шинели и шапки офицеры не меняли годами и когда из-под рыжеватых от времени шинелей торчали коричневые горла свитеров, то видок был тот еще. Настоящий, как утверждал механик, внешний вид военно-морского волка, а не то, что эти мазуты береговые.
– Начинаем? – уточнил помощник у механика.
– Только тебя, барин, и ожидаем. У меня все готовы. Даже, видишь, Толик.
Ну, вот я бы и не сказал, что совсем готов, думал Толик, мне бы кофейку хлебнуть – тогда да. О, а надо штурману позвонить.
Телефон в штурманской (а его было хорошо слышно) звонил долго.
– Ну? – наконец не выдержал штурман.
– Славик, привет!
– Привет, привет.
– Как дела?
– Что надо?
– Ну что ты сразу?
– Так ничего не надо?
– Слушай, Славик, да так, мелочишко. Сущий пустячок. Кофе бы кружечку – не был бы ты так любезен?
– Сделать тебе кофе?
– Ага. И вынести в центральный.
– А тебя там что – привязали?
– Ну ты не слышишь, что ли, команды по кораблю? Проверка же на герметичность. А потом как пить дать оружие проворачивать начнут. Мех строгий сегодня – не выпустит.
– Ну ладно, не реви, сейчас сделаю.