Антон похлопал по дивану.
– Ну что, пошли ломье твое выносить? Минеру домой уже скоро пора, не то его мама заругает, а зачем мы без него кресла таскать станем?
У Саши дома решили погибший диван не выносить на руках, а просто сбросить в окно, ну а что ему уже: после смерти смерти бояться нелепо. Выставили под окнами на вахту минера, чтоб он прохожих распугивал – их там и не было, но мало ли шальной какой заскочил бы. Диван в окно лезть не хотел, цеплялся боками за оконную раму – пришлось бегать по соседям и искать топор, а потом рубить дивану подлокотники, но, в общем, справились довольно быстро и, занеся новый, побежали за креслами. А кресла-то что, не диван же: привезли их играючи, и минер сказал: не, не буду обмывать, ну один стакан, ладно, чтоб долго служила, и все, парни, я поскакал, а то уже двадцать сорок пять, надо же хоть когда-нибудь жену баловать и вовремя домой приходить!
Ой, да ладно, минер, успокоили его Антон с Сашей, ты будто подкаблучничества своего стесняешься, а зачем? Не надо. Не в том же доблесть, чтоб с женой мужланом быть, правда, Толик?
Да откуда Толику было бы это знать… Но в теории он был полностью согласен и подтвердил, что минером они даже гордятся за чуткое его отношение к своей жене, представителю, так сказать, слабого пола. Но тут же поправил на «прекрасный пол» потому как жена минера, при всей своей внешней хрупкости и воздушности, такой стержень титановый внутри имела, что ее даже вечно пьяные городские сантехники старались обходить за версту.
Втроем уже обмыли покупку, чтоб «долго носилась», и довольно рано, еще до полуночи, разошлись по домам. Толик на всякий случай сделал крюк и проверил, есть ли библиотека там, где говорил штурман, – библиотека и правда имелась. Ну и хорошо, решил Толик, завтра уж точно, несмотря ни на что, схожу!
Дома было пусто. И до того тоже же было пусто, но как-то не замечалось, а теперь явно давило на Толика: пощелкав дисками в музыкальном центре и напившись чаю, Толик решил лечь спать, хоть спать не хотелось совсем и долго не засыпалось. Но Толик упорно лежал, то глядя в потолок, то закрывая газа и вспоминая что-то из прошлой, до вчерашнего дня, жизни. Хотелось вспомнить что-то теплое и приятное, но в голову вместе с ним лезло и всякое остальное, от чего лучше бы и избавиться, хотя бы в воспоминаниях перед сном, но кто же из воспоминаний спрашивал у Толика, нужно оно ему в данный момент или нет?
Вспомнил, как познакомились с Леной, и хоть воспоминание это теперь следовало бы относить к неприятным, но нет – вспоминать об этом было все равно хорошо.
Подходил тогда к концу второй курс, вовсю бушевала весна, и пахло скорым отпуском, когда в пятничный вечер Толик решил сходить на скачки – так отчего-то называли дискотеку в училищном клубе. Вообще-то его, как местного, уже отпускали домой, да и вообще в город выпускали уже довольно часто, в отличие от первокурсных времен, когда за весь год в увольнении удалось побывать раза три и кроме танцев ходить было некуда. Так что чего он тогда туда поперся – уже убей не вспомнить. Да и какая, казалось бы, разница, но в мечтах, как и в давних воспоминаниях, всегда, отчего-то важны детали, и особенно важны детали мелкие, на которые в жизни совсем никогда не обращаешь внимания, а потом как дурак лежишь, не можешь заснуть и пытаешься вспомнить, а дальше в воспоминания двинуться не можешь, пока не вспомнишь или не придумаешь, что вспомнил, потому что это же не жизнь, а мечты. А в мечтах именно детали и важны.
Тогда для солидности Толик взял фланку у знакомого третьекурсника. Ну а что такого – самому-то месяц всего остался, а три галочки на рукаве намного красивее, чем две смотрятся – это раз, и ты сразу себя взрослее чувствуешь – это два. Дураки тогда такие были, отметил про себя Толик. В маленьком фойе перед актовым залом (он же кинотеатр), было ожидаемо тесно, но лица почти все те же: Толик что-то там потанцевал, походил по кругу и наискосок – так, покрасоваться, и случайно наткнулся на Лену, а дальше уже никуда и не пошел: прям с ходу и втрескался. Что неудивительно – Лена была хороша собой. Хотя почему «была», она и сейчас хороша, поправился Толик, это же только для меня она как бы умерла. Невысокого роста, с точеной фигуркой: узкая талия, пышная грудь, красивые коленки – прям как из Толиковых эротических снов вышла. Одета просто: в узкое вязаное платье из черных и желтых полос до середины бедра. Но эта простота только играла ей на руку на фоне подруг – разодетых, начесанных, надушенных. И вот этот ее вид, будто она случайно попала сюда, а так и было, как оказалось впоследствии, – ну как тут было пройти мимо?
Толик и не прошел, а стал тереться рядом, ожидая медляка и отпугивая грозным взглядом первокурсников, хотя вот тоже, думал сейчас Толик, – что мешало просто подойти и познакомиться? Почему считалось нужным знакомиться непременно держась за талию и крича друг другу в уши? А можно же было и не успеть захватить добычу первым! Те еще истории, ухмыльнулся Толик. А вот и тогда, кстати, тоже – с другой стороны Лены опытный глаз Толика засек Игоря – своего одноротника из первого взвода. Тот тоже ходил кругами и только что не облизывался, глядя на Лену. Одноротника взглядом не отпугнешь – тут только быстрота, решительность и напор! И это сейчас смешно было вспоминать – вот бы за места в аудиториях так сражались!
Толик схитрил – сбегал к ведущему (он так называл его сейчас, в воспоминаниях, для точности рисуемой картины, потому что не мог вспомнить, было уже тогда в ходу слово «диджей» или еще нет) и узнал, после какой песни тот поставит медляк, и упросил его поставить Дювала – медляки у того были самые долгие и медленные. И только отгремели последние звуки нужной песни, аккуратно, но решительно взял Лену под локоток:
– Разрешите вас пригласить?
– Куда? – удивилась Лена.
– На медленный танец.
– А откуда вы знаете, что сейчас будет именно медленный?
И тут старина Фрэнк со своим «Прикоснись к моей душе» вступил как никогда вовремя.
– Да вы телепат! – улыбнулась Лена.
– И не только! – с готовностью согласился Толик. – Еще я Толя.
– Мало того, что телепат, так еще и Толя? Надо же, такое редкое сочетание в наших южных краях, что я не могу удержаться и не представиться в ответ. Лена.
– Очень приятно!
– Ну это само собой, раз ты меня пригласил на танец, то наверняка уж тебе приятно, что я не отказала. А ты откуда сам, Толя?
– А я прямо отсюда и есть, Лена, в Камышах живу.
– Вот так да! А я на Острякова, но не на самом, а вниз там, с горы. Так мы с тобой рядом и живем, в одном троллейбусе в центр ездим, получается, и в один кинотеатр ходим, а раньше и не встречались, да?
– Да. Я бы запомнил!
– Ой, да ты всем так девушкам говоришь!
Да, подумал Толик, но вслух сказал: нет, ты что, Лена, как можно так плохо думать о парнях! Лена красиво смеялась, и Толик, как с ледяной горы, несся влюбляться в нее все сильнее, и все ему казалось в ней прекрасным: и русые кудрявые волосы, которые так красиво текли на плечи, когда она поворачивала голову, и розовые губки, которые так красиво улыбались, и звонкий смех, и даже застежка от лифчика, на которую он случайно наткнулся рукой, возбудила его, как никакие другие застежки прежде. На прежние-то он натыкался как бы случайно, а тут наткнулся и правда случайно и подумал, что вот оно, зрелое чувство, видимо с этого и начинается, что ты сначала говоришь, слушаешь, вдыхаешь, смотришь и улыбаешься, а потом уже чувствуешь, как нет-нет да и коснется ее упругая грудь твоей просто груди. Тоже упругой, в общем, но… Блядь, только стояка мне на ночь глядя и не хватало, чертыхнулся Толик и перевернулся на другой бок, в надежде на то, что приятных воспоминаний у него не одно и вот это вот, про мягкую грудь Лены, удастся вытеснить.
Но нет, не удалось – так прочно это угнездилось в голове и ну давай разматывать клубок дальше: и как Лена ждала его после танцев подальше от КПП, чтоб он успел перелезть через забор – за увольнительной ходить было некогда, и какая она красивая была тогда, под фонарем, а вокруг ночь и темнота, и пахнет теплом, морем и цветущими тополями, и группки людей идут мимо Лены, а курсанты на нее оглядываются, и Толик уже издалека гордится, что эта красивая девушка, так легко привлекающая к себе внимание, – его. С чего его, если они час как познакомились и, может быть, она просто из вежливости дала согласие проводиться домой… Но в юности так легко веришь в хорошее, в то, что тебе кажется хорошим, что сомнений не допускаешь вовсе. Вот они бегут на катер, держась за руки, и смеются, а чему – непонятно. Видимо, вот этому всему, что вокруг и молодости своей: ну не тому же, что катер вот-вот отчалит и торчать им тогда в кустах, прячась от патрулей, в ожидании следующего? А если бы не успели? Решился бы Толик поцеловать ее первый раз там, в этих самых кустах, или нет? Скорее нет, конечно. Разве что если бы она сама была бы не против. Но как понять, против она или нет, в те годы Толик еще не знал, да и сейчас не знал тоже. Но тогда это казалось важным, а сейчас уже давно нет – давно уже проще попытаться и узнать, чем гадать и терять время.
На катер они успели и стояли на его корме, пока он летел к Графской пристани. Сначала держались за руки, потом Толик приобнял Лену за плечи, когда она поежилась будто от холода, хотя холодно не было, и скорее всего, она просто хотела, чтоб Толик ее обнял, а не стоял истуканом. А Толик показывал Лене на корабли, которые стояли в бухте, и рассказывал, но в основном их названия, которые и так можно было прочитать, а больше он, которого учили на подводника, и не знал ничего о надводных кораблях. Хорошо, что Лене было все равно и она просто делала вид, что ей интересно, только для того, чтобы скрасить Толику неуютность молчания первой встречи – она сама ему потом призналась.
А по бортам катера шлепалось ласковое море, черное, но расцвеченное стояночными огнями красавцев-кораблей, до того уже теплое, что курсанты купались в нем вовсю, и это в мае-то! Не то что тут: вроде и есть море, а ничего, кроме сырости, не производит. И Лена прижималась к Толику не сильно, но Толик чувствовал тепло ее бедра даже через свои шерстяные клеши, и его это возбуждало. А впрочем, что в молодые годы не возбуждает юношей?