Почти все они были недавно зараженными, хотя попадались и те, кто болел уже не один месяц. Никто не знал, как именно действует на тело серапионова слюна, почему происходят изменения. Кожа у любого укушенного грубела, становилась твердой и шершавой, в ней иногда образовывались мелкие или крупные сухие трещины, будто вся она покрывалась сплошной мозолью. Кроме того, она меняла цвет, как правило, до желтого или бледно-зеленого, очень редко – светло-розового. Физическая чувствительность серапцев понижалась, как и гибкость с ловкостью. Способны ли были укушенные испытывать любовное томление и то, что часто следует за ним, – об этом до сих пор велись споры. На коже могли вырасти бугры разной формы и размеров, твердые, будто бы роговые выступы; могла поменяться форма ушей, носа, подбородка, даже лба, и при этом мозг человека до поры до времени оставался прежним и бился в ужасе от понимания того, какой чудовищной стала темница плоти, где он заключен, но позже и сознание подвергалось необратимым изменениям.
Теперь со всех сторон звучали голоса. Соседи, увидев новичка, не пытались заговорить с ним: здесь каждый находился в маленькой камере своего ужасного тела, глядел из нее сквозь узкие окошки глаз и видел лишь соседние двуногие камеры, но не живых людей, не те личности, что находились в них; каждый был слишком занят собой, чтобы думать о других и как-то – агрессивно ли, доброжелательно ли – вести себя по отношению к собратьям по несчастью.
– Они дадут нам поесть? – спросил Гана и затем несколько раз повторил вопрос, добавив к нему и другой, насчет воды, но никто не ответил. Между тем, судя по лучам, падающим в помещение сквозь щели в высоком потолке, время шло к полудню. Иногда дневной свет пересекали тени проходящих сверху матросов, иногда сквозь звон, стоны и неразборчивые жалобы рабов доносились голоса или другие звуки, сопровождающие плавание большого корабля.
Осмотрев подпалубное пространство, Гана решил, что это круглая скайва купеческих воителей. Но команда вряд ли принадлежала к обитателям Плотов – эфироплан был либо угнан, либо куплен работорговцами.
– Куда нас везут? – громко спросил он, приподнимаясь. – Эй, кто-нибудь – очнитесь и ответьте мне! Давно вы здесь? Откуда плывете?
На него не обратил внимания никто, кроме тщедушного старика, лежащего неподалеку, ближе к переборке. Между ним и Тулагой находился еще один раб, он сидел на коленях, согнувшись и прижавшись к полу лбом. На спине вдоль позвоночника тянулся ряд крупных бугров пирамидальной формы, будто наросты у ящера. Этот человек не пошевелился, а вот белокожий старик, до того лежащий на боку, прижав колени к груди и обняв себя за ноги, поднял голову. Взглянув на Тулагу тусклыми глазами, он произнес:
– Они вокруг всего Суладара плавали. Покупали серапцев у вождей или в плен брали. Сейчас к Имаджине идут, думаю.
– Но здесь должны кормить? – спросил Гана.
– Раз в день… – ответил старик. Он опустил голову, закрыл глаза и больше не откликался, сколько Тулага ни звал его.
Пленника все еще мутило. Гношиль разошелся по телу, но не растворился в нем бесследно, и временами из лежащих под переборками теней выползали странные видения, заслоняя окружающее. Однако сильное молодое тело постепенно восстанавливалось, и голод с жаждой одолевали его все больше. В конце концов, не выдержав, Гана встал на колени, обхватил обеими руками цепь и принялся изо всех сил дергать ее, выкрикивая:
– Эй! Я хочу пить! Дайте воды! Эй, наверху! Воды мне!!!
Лязг цепи и крик наполнили подпалубную тюрьму. Спустя несколько мгновений это пробудило остальных рабов, будто заставило приникнуть из сознания к стенкам своих личных камер, выглянуть наружу через окошки глаз. Туземец с буграми на спине поднял голову и огляделся. Лихорадочный, безумный взгляд его остановился на Тулаге, после чего он сжал свою цепь и принялся трясти ею. Вскоре что-то замычал другой сосед, потом неразборчиво заголосил третий, донесся призывный вой, хрипенье, крик, лязг цепей – и помещение переполнилось шумом, будто котелок вскипающей похлебкой.
– Не надо, замолчите! – размахивая руками, выкрикнул старик, тот, что ответил Тулаге. – Заткнитесь все…
Сразу несколько больших люков открылось в потолке, яркий свет хлынул вниз, и Гана увидел с десяток голов, склонившихся над трюмом. Один из матросов что-то сказал другому, раздался смех, затем появилась еще одна голова в оранжево-белом платке…
В дневном свете протянулась тень, силуэт наверху распрямился, резко согнулся, что-то тонкое пронеслось вниз – и старик, пронзительно вскрикнув, застыл, повиснув наискось на подогнутых ногах. Бросок был мощным и очень умелым: длинный багор, пробив грудь раба, вышел из спины в районе поясницы и вонзился в доски так глубоко, что лишь немного накренился, но не упал, когда тело повисло на нем.
Шум стих. Пусть многие почти потеряли человеческий облик – эти люди все еще цеплялись за жизнь.
– И так померла бы, – пискнул вверху голосок тхайца-боцмана. – Старая совсем, слабая. Вытянуть, в облака бросить. Эй, а ты где, чела? – Боцман присел на корточки, глядя вниз. Заметив Тулагу, показал на него и велел стоящим рядом матросам: – Эту сюда, к господине капитане.
Когда люки вверху поднялись, натянулось несколько прикрепленных к скобам цепей. Теперь один из матросов крюком подцепил верхнее звено той, что шла от Ганы, подтянул и, сдвинув зажим на скобе, высвободил цепь.
– Взяли! – сказал он.
Тулага привстал, не понимая, что сейчас будет. Вверху несколько сильных рук схватились за звенья и потянули. Он вцепился в ошейник… и повис, вытянувшись, как тетива. Матросы стали тащить его, Гана захрипел. Тяжелый деревянный квадрат, на котором он лежал, приподнялся, скрипя, выскользнул из отверстия между другими квадратами – под ним обнаружились обычные доски с деревянными крестами-ребрами – и закачался на короткой цепи, прикованной к ногам Тулаги.
Когда его вытащили на палубу, пленнику уже казалось, что голова вот-вот оторвется, отлетит от шеи. Он рухнул на доски, изогнувшись, сипя, сжимая ошейник. Гану схватили за волосы, заставили встать на колени, обмотали длинную цепь вокруг шеи и вручили ее конец.
– Бери-бери колечки, – сказал один из матросов-туземцев, ухмыляясь.
Его окружили трое моряков, низкорослый боцман-тхаец и высокий худой краснокожий с багром в руках. В первый миг Тулага не поверил своим глазам: мужчина с темно-красной кожей – то есть лигроид, уроженец Прадеша! Обитающие в Туманных бухтах восточного побережья и на берегах Оглого моря, они крайне редко покидали родные земли… а этого занесло столь далеко на запад, да к тому же, судя по одежде, он являлся не простым матросом, но помощником капитана.
– Мистера Хахана… – Тхаец повернулся к краснокожему. – К мистере капитане его?
Лигроид невозмутимо оглядел пленника и ответил:
– Да.
Глава 3
Длина нижней цепи едва позволила ему взять в руки тяжелую квадратную плиту, сбитую из плохо отесанных бревнышек. Кольца-кандалы сдавили ноги под коленями, цепь натянулась. Вторая, намотанная поверх ошейника, свешивалась на спину.
Острый конец багра ткнулся в копчик, и Тулага пошел, качаясь под весом плиты, которую из-за слабости едва тащил, неловко прижав к груди. Он миновал работающую у главной мачты помпу, что откачивала мелкий пух из трюма, прошел вдоль стены рубки. Боцман-тхаец и один из матросов топали за ним. Вокруг кипела обычная корабельная жизнь: сновали моряки, раздавались голоса, выкрики, свист. Свежий ветер надувал большой прямоугольный парус, лучи светила посверкивали на эфирных волнах.
По боковому проходу, настилу из широких досок, они обошли шканцы и спустились под палубу; миновав так называемую песочную камеру – помещение, где хранился порох, – остановились перед капитанской каютой. Тхаец распахнул дверь, матрос втолкнул Гану внутрь, и дверь закрылась.
На круглых скайвах капитанские каюты всегда просторны, обычно хорошо обставлены. Это помещение мало отличалось от тех, что Тулага видел на ограбленных им когда-то эфиропланах купцов: красное дерево, кресла с бархатной обивкой, стол, софа с резными ножками.
Капитан, облаченный в пышный халат, сидел на краю софы. Рядом валялся темно-красный плащ, на спинке кресла висел камзол с золотой вышивкой на воротнике и отворотах манжет, у кресла стояли легкие туфли с загнутыми острыми носками. Шапка-туаха лежала на столе.
– Ну так расскажи, откуда ты взялся посреди Беская… – начал капитан и замолчал, уставившись на Тулагу, который, сделав несколько шагов к софе и остановившись, в свою очередь, посмотрел на него.
У грузного мужчины с коротко стриженными, седеющими темными волосами отсутствовал нос. Дырку на лице закрывала свернутая из плотной темной ткани подушечка, которую прижимала идущая почти горизонтально, через щеки, над ушами и по затылку, узкая повязка.
– Ты! – взревел капитан.
Сжимающий тяжелую плиту Гана, бряцая кандалами, успел сделать лишь один шаг назад, когда вскочивший купец-воитель ударил его кулаком в лицо. Пленник повалился на спину, а плита упала на грудь, отчего ребра едва слышно скрипнули, будто прогнулись под ее весом. Он перевернулся на бок, чтобы не наглотаться крови, потекшей из разбитых губ и носа. Закашлялся, фыркая, стараясь прикрыться плитой, – купец в это время прыгал вокруг, потрясая кулаками, то наклоняясь, то выпрямляясь, один за другим нанося удары. Лицо Роллина Грога покраснело, глаза его над повязкой выпучились, короткие волосы стояли торчком, будто иглы имаджинского облачного ерша.
Чуть позже, немного успокоившись, но все еще тяжело дыша, он попятился, затем повернулся спиной к пленнику, скинул халат и стал одеваться.
– Хорошо, что я вчера врезал тебе в брюхо и заставил выплюнуть пух, – сказал капитан. – Было бы жалко, если б ты сдох, и лишь после этого я бы узнал тебя…
Тулага приподнялся, упираясь в пол локтями, медленно сел. Забрызганная кровью плита лежала на его вытянутых ногах. Он провел ладонью по губам и носу, поморщившись, вытер руку о штаны и сказал: