Это девочка, сладчайшее, удивительнейшее создание из всех, что мне случалось видеть, и это мой собственный ребенок! Не могу никак в это поверить. И на вид она здорова и бодра. Она вот уже несколько часов спит, вздыхает, видит сны и всё это время спокойно и мерно дышит.
Я назову ее Саха – в честь той бухты, где она была зачата.
С любовью,
Моника».
Меня, значит, назвали в честь некой бухты в Малайзии? Ну спасибо.
В задумчивости провожу рукой по щеке и с удивлением обнаруживаю, что рука стала мокрой. Я даже и не замечала, что по моим щекам текут слезы. Я плачу. Плачу по моей маме, с которой еще никогда не ощущала такой близости, как сейчас, читая эти письма. По которой я скучаю. Которой мне так ужасно не хватает именно сейчас.
Я сижу, опустив руки себе на колени, и чувствую их такими тяжелыми. Мне так трудно поднять их и сказать: «Так, значит, я полукровка».
– Судя по всему, – мягко кивая, подтверждает мои мысли тетя Милдред.
Кажется, моя голова качается сама, помимо моей воли. Я никогда не слышала о таком племени. О… людях, живущих под водой. Не может же быть такого, чтобы их никто не открыл? В смысле – в наши дни? При том, сколько людей работает под водой?
Кажется, что мир вокруг замер. Солнце, лучи которого падают через окно нашей гостиной и ложатся трапециевидным пятном на деревянный пол, никуда не идет, так и останется стоять и светить на веки вечные, я почти убеждена в этом.
Только диван поскрипывает под нами, когда мы шевелимся. Молча говорим друг с другом. На том самом языке, на котором разговаривали друг с другом мои мама и папа.
– Как я тебе и сказала, – говорит тетя Милдред, – сначала я приняла всё это за выдумку. Ну, после первых писем. Я думала, у твоей мамы случился роман и она приукрашивает его со свойственной ей фантазией. Но когда она написала мне про свою беременность, я поняла, что это уже не может быть выдумкой… Ну да, а потом она вернулась с ребенком. С тобой.
Я смотрю в пустоту. Пытаюсь представить себе, каково это было – жить с опекунами, с которыми ты даже не можешь поговорить, каково было не знать, пришлет ли твоя сестра еще весточку о себе.
– А жабры? – говорю я. – Неужели ты не поняла, что отверстия у меня на теле могут быть как-то с этим связаны?
Она задумывается надолго, мне даже начинает казаться, что она совсем заблудилась в своих воспоминаниях.
– Твоя мама, – начинает она наконец, – рассказывала всем, что это был несчастный случай. У нее были документы, полицейские документы из буддистской зоны, медицинская справка – не знаю, как она всё это раздобыла. Наверно, это были подделки. Но ей они были необходимы для миграционных служб, медицинской комиссии и тому подобного. И если бы ты меня тогда спросила, как я представляю себе жабры у человека, я бы предположила, что они должны быть где-то здесь. – Она показывает на свою шею и нижнюю челюсть. – Там, где жабры у рыб.
– Неужели вы никогда не говорили о моем отце? – спрашиваю я.
– Говорили, – нерешительно признается она. – Когда мы впервые остались с ней наедине – и с тобой, конечно же, – я сказала, какое счастье, что ребенок не пошел в отца и у нее нет жабр. Тут Моника посмотрела на меня очень серьезно и сказала: «Запомни как следует мои слова, Милдред. Мы должны забыть всё, что нам известно об отце Сахи. Мы должны вдолбить себе, что Саха – нормальный ребенок, так, чтобы самим поверить в это. Если мы этого не сделаем, Саха когда-нибудь окажется в опасности».
– То есть вы это знали.
– Нет! Да… Мы больше никогда об этом не говорили. Это были раны, которые нужно было держать заклеенными. Точка. – Она пожимает плечами и смотрит на меня беспомощно и смущенно. – Если годами твердить себе одно и то же, в конце концов поверишь. Ты можешь себе такое представить?
Я медленно киваю.
– И за всё это время никому не пришло в голову проверить, какие свойства есть у кобальта?
– Никому, – отвечает тетя Милдред.
Тут она смотрит на часы. Оказывается, время вовсе не останавливалось, наоборот, ей нужно срочно бежать, если она хочет вовремя успеть на работу в школу. Всё-таки каникулы у нее с завтрашнего дня.
– Если честно, – говорит она, вставая, – мне кажется, в историю с несчастным случаем поверить легче, чем в правду.
Именно это я и чувствую, сидя на диване в нашей крошечной гостиной.
Я продолжаю сидеть, пока она собирается. Она подходит ко мне, неловко обнимает меня, как она всегда это делает, и целует в макушку, точно так же, как в детстве. Сейчас это утешает меня.
Потом она уходит, а я провожу весь оставшийся день наедине со своими мыслями.
На следующее утро меня будит звонок планшета. Не могу понять, почему это происходит: каникулы, к тому же я уверена, что отключила функцию будильника!
Планшет продолжает звонить, а я почему-то никак не могу найти, где он отключается. Тут до меня наконец доходит, что это вовсе не будильник, а входящий вызов. Звонит Пигрит.
Что за трындец! Еще и половины восьмого нет!
Я жму на зеленую кнопку с твердой решимостью высказать ему всё, что об этом думаю, но, когда на экране появляется его лицо и я вижу, как он взволнован, тут же об этом забываю.
– Саха! – кричит он. – Я нашел! Я нашел про… ну, ты поняла. Теперь я знаю, что ты видела. Когда ты можешь прийти?
Я в жизни еще так быстро не выпрыгивала из кровати. Не проходит и двадцати минут, как я уже стою перед дверью их дома. И всё равно он говорит: «Ну наконец-то!» – и нетерпеливо увлекает меня в глубь дома.
Мы идем к нему в комнату.
– Мы с папой продолжили разбирать ящики, – рассказывает Пигрит и вынимает из ящика стола стопку бумаг. – И я нашел вот это.
Я смотрю на то, что он держит в руках. Бумага, исписанная мелким почерком.
– И что же это? – спрашиваю я.
– Это рукопись. Вернее, это перевод, сделанный моим дедушкой.
Пигрит кладет листы на письменный стол, достает из ящика книгу и кладет рядом.
– Перевод вот этой книги. Осторожно, – добавляет он, когда я хочу ее взять в руки. – Папа не знает, что я забрал ее к себе.
Я киваю, я уже научилась обращаться с этими старыми книгами. Аккуратно открываю ее. Она на корейском, я не могу прочесть ни слова. На обложке нарисован странный геометрический узор, по которому тоже невозможно понять, о чем речь.
– И?.. – спрашиваю я.
– Это перевод книги, – говорит Пигрит и указывает на первую строку рукописи. – Там написано название книги. Я сравниваю значки – всё сходится. Под ними перевод: «Случай Ён Мо Кима».
Ни о чем мне не говорит.
– Хорошо, – говорю я. – И о чем же там рассказывается?
– Об истории, которая произошла в 2037 году, то есть сто четырнадцать лет назад, – отвечает Пигрит. – 22 мая 2037 года южнокорейская полиция рано утром ворвалась в Институт биогенетики. Владельцем института был некий Ён Мо Ким, в те времена известный биогенетик. Полиция получила сигнал, что он проводит незаконные генетические эксперименты на людях. – Пигрит набирает побольше воздуха. – Ученый вроде как пытался вывести гибрид, полурыбу-получеловека.
У меня падает челюсть.
– Ох, – только и могу произнести я.
– Якобы он хотел создать людей, которые смогли бы жить под водой. Они должны были населить морское дно и осваивать природные богатства.
Я складываю руки на груди и при этом невольно дотрагиваюсь до жабр под футболкой. Вне всяких сомнений, я такой гибрид. Ну, в смысле, я произошла от такого гибрида. Ну, значит, так. Значит, не было никакого первобытного племени, приспособившегося к жизни под водой. Тут мама ошиблась.
Пигрит листает рукопись своего деда. По всем признакам, разбирать мелкий, витиеватый почерк не составляет для него труда. «Здание института находилось прямо на берегу Желтого моря – это шельф между Кореей и Китаем».
– Знаю, – автоматически отзываюсь я.
– В воде была ограничена забором территория более тысячи квадратных метров, подводный вольер. Но он был пуст. Никаких людей-рыб. Когда профессора спросили, для чего этот вольер, тот ответил, что для разведения лосося. При этом ограда была довольно старая, прутья все в коррозии от морской воды. Очень это сомнительно. Не говоря уже о том, что институт никогда не занимался лососями. Но профессор, конечно, отрицал, что когда-либо создавал людей-рыб.
Я устало моргаю. Я вдруг понимаю, что совершенно не уверена, хочу ли знать, что там выяснил Пигрит.
И всё-таки спрашиваю:
– Так чем же он на самом деле занимался?
– Да ты понимаешь, – отвечает Пигрит и пожимает плечами. – Штука в том, что этого так и не удалось окончательно выяснить. Были свидетели, которые и заявили о нем: пять бывших сотрудников и бывшая жена. Упорно утверждали, что профессор создал и вырастил людей-рыб. Вроде как первым экземплярам было уже более пятнадцати лет. Вот только никаких людей-рыб так и не было обнаружено. На это свидетели отвечали, что Кима наверняка предупредили и он вовремя их всех выпустил на волю. В пользу этой теории говорит то, что, когда полиция хотела конфисковать документы, с компьютеров института бесследно исчезли важные файлы.
– Так, – говорю я. Мне тяжело дышать.
Пигрит листает дальше.
– Интересный вопрос – почему обо всём этом ничего не было слышно. Такого рода эксперименты тогда законодательно преследовались по всему земному шару. Этот случай должен был вызвать приличную шумиху.
Я киваю головой на негнущейся шее.
– Да.
– Причина, видимо, в том, что Южнокорейская Республика не хотела потерять лицо. Этот случай расследовался в условиях чрезвычайной секретности. Был суд, но тоже засекреченный. При этом свидетели настолько путались в показаниях, что осудить профессора не удалось. Более того, во время процесса он умер при таинственных обстоятельствах.
– Ах.
– Ну да. После чего дело было закрыто и вся история засекречена. Стерли все сообщения в новостях, всех причастных обязали хранить молчание. Появившиеся слухи объявили беспочвенными фантазиями, и постепенно история забылась. – Пигрит поднимает рукопись вверх. – Но осталась эта книга. Ее написала журналистка, следившая за расследованием. Она годами по капле собирала документы и свидетельства. Вскоре после выхода книги тираж конфисковали, саму книгу запретили и отовсюду стерли информацию о ней. Мой дед где-то раздобыл один из редких экземпляров, которые успели продать.