Профессор Боннер замолкает. В зале стоит такая тишина, что можно было бы услышать, как на пол падает рыбья косточка. Тишину нарушает только скрип его ботинок, когда он поворачивается к членам Совета и произносит:
– Основатель Джеймс Леман хотел оградить от подобной судьбы будущих детей. Он хотел предотвратить ситуации, когда родители посредством генетических манипуляций заставляют своих детей воплощать собственные мечты и ожидания. Отсюда и возник запрет на любые генетические изменения человека. Это означает, – продолжает профессор Боннер и вдруг превращается в адвоката, выступающего с заключительной речью перед судом, – что соответствующие правила нацелены на родителей – не на пострадавших от них детей!
Он дает своим словам произвести эффект, прежде чем продолжает:
– Напротив. Внимательно перечитайте Принципы неотрадиционализма. Они как раз требуют терпимости и сострадания к генетически обделенным. Иначе и быть не может, это было бы нелогично, учитывая то, что мы запрещаем внутриутробные генетические исследования. Вы же знаете, что делают в зонах концернов, если у эмбриона диагностируется близорукость или склонность к диабету, – такие эмбрионы абортируют. И более того, родителей обязуют в дальнейшем прибегать исключительно к искусственному оплодотворению и генетической оптимизации. Мы же, напротив, позволяем всем этим детям появиться на свет. Мы оперируем лазером их глаза, даем им инсулин и живем с тем, что не все наши сородичи снабжены оптимальным набором генов. Это принципиальное решение, лежащее в основе неотрадиционализма.
Он поднимает указательный палец.
– Иными словами, – громогласно продолжает он, – если вы изгоните эту девочку за то, что со всей очевидностью было сделано с ней помимо ее воли, вы не будете следовать Принципам неотрадиционализма! Вы в гораздо большей степени их нарушите!
Его речь произвела впечатление. У меня по спине побежали мурашки, и, похоже, не у меня одной. Мэр благодарит его заметно охрипшим голосом. Затем члены Совета удаляются для обсуждения и принятия решения.
Обсуждение продолжается довольно долго. Очень долго. Я про себя решаю, что это хороший знак, потому что, по крайней мере, говорит о том, что не все согласны с мистером Тоути. Но почему всё это время я должна сидеть на неудобном стуле?
Пара зрителей уходит, но большинство остается и ждет. Я слышу, как они шепчутся, покашливают, шаркают ногами. Журналисты усердно строчат в своих планшетах или тихо надиктовывают, бормоча на разных языках. Меня снова и снова фотографируют. Я уверена, что на каждой из этих фотографий буду выглядеть ужасно.
Первый член Совета, вновь появляющийся в зале, – это мистер Тоути. Я слышу, как он с кем-то шепчется, до меня долетают обрывки фраз: «Свое мнение я высказал… окончательно, что мне тут еще обсуждать?», «Как назло, это именно сегодня. Нам пора ехать…», «Концерт в Карпентария-холл… скрипачка Кармен Диас, моя жена ждала этого несколько месяцев…». И он уходит, причем довольно незаметно.
Спустя вечность или даже две к нам выходит оставшаяся часть Совета. Они рассаживаются за своим гигантским столом, после чего мэр объявляет, что ни к какому единому решению они не пришли.
– Мы решили, – продолжает он, – что не располагаем полномочиями для принятия такого решения. Мы передаем дело в Совет зоны.
Это как минимум отсрочка. Совет зоны в этом году уже заседать не будет, да и в следующем еще не скоро. По крайней мере, точно не раньше окончания летних каникул.
– Таким образом, – объявляет мэр, – домашний арест Сахи Лидс отменен. Снимите с нее электронный браслет.
Пигрит и его отец отвозят меня домой, где меня с нетерпением ждет тетя Милдред. Она следила за заседанием по телевидению, с грехом пополам, потому что программа, переводящая устную речь в язык жестов, работает с перебоями. Но она поняла, что пока меня отпустили на свободу, и встречает нас сияя от радости.
– Всё-таки это отсрочка, – говорит она, когда я напоминаю ей, что это временно. Мало ли что еще произойдет, пока Совет зоны примет свое решение. Полицейской машины перед домом больше нет. Это меня настораживает, потому что я не забыла про другие машины, кружившие по окрестностям.
Но, по крайней мере, сейчас ни одной из них не видно, поэтому я ничего не говорю.
Тетя Милдред сварила кофе. Откуда-то, как по волшебству, возник пирог, чтобы потчевать гостей. Профессор Боннер этому чрезвычайно рад, до такой степени, что даже прибегает к языку жестов, чтобы сказать «спасибо» и «очень вкусно». Несмотря на то что его жесты неуклюжи и смешны, тетя Милдред в полном восторге от его попыток.
– Я читал книгу об этом, – признается профессор, пока ему накладывают второй кусок пирога. – И уже давно хотел попробовать. Наверняка для вас это всё ужасно неумело выглядит, да?
– Да, – отвечаю я ему жестом, и он смеется.
Потом мы обсуждаем ситуацию. Я рассказываю о дневнике моей мамы и ее письмах тете, в которых она описывает свою встречу с человеком-рыбой. Который, со всей очевидностью, и был моим отцом. Книгу, в которой описывается случай Ён Мо Кима и его людей-рыб, профессор Боннер уже прочитал. Он считает, что, скорее всего, всё было так, как описывает моя мама.
– Жаль, что я не знал про письма до сегодняшнего слушания, – говорит он с легкой укоризной в голосе. Но потом пожимает плечами. – Хотя, пожалуй, я бы всё равно не стал упоминать эту историю. Это могло бы показаться слишком уж развесистой клюквой.
Я киваю, хоть понятия не имею, что такое клюква.
– Но хорошо иметь еще что-то про запас для слушаний в Совете зоны, – продолжает он. – Мне наиболее перспективным видится довод, что генетически модифицирована была не ты, а один из твоих предков. Ведь правила, согласно которому нельзя было бы сохранять генетические признаки, полученные от родителей, не существует.
Тут, видимо, в моем взгляде проскальзывает изрядная доля скепсиса, потому что он тут же замечает:
– Да, я признаю, это звучит как казуистика. Но именно такие доводы зачастую становятся решающими в подобного рода процессах.
Когда я перевожу всё это для тети Милдред, ее лицо светлеет.
– Да, конечно, – говорит она. – Ты не сделала ничего плохого, и твоя мама тоже. Это же что-нибудь да значит! – Она поворачивается к профессору Боннеру. – Не хотите ли еще кусочек?
Он усиленно моргает, разбирая ее жесты, потом кивает и показывает:
– Только один… последний.
По мне, наверно, всё еще видно, что я настроена скептически. И дело не в том, что я сомневаюсь в словах профессора Боннера, конечно, нет. Но то, что меня и мое право находиться здесь нужно как-то защищать перед Советом зоны… то, что меня в лучшем случае потерпят здесь… всё это я нахожу крайне удручающим.
В этот момент раздается звонок в дверь. Я на автомате встаю, потому это обычно моя задача – открывать, если в дверь звонят. Так я оказываюсь у двери прежде, чем успеваю подумать, разумно ли поступать так сейчас. «Наверно, скорее нет», – успеваю подумать я, но уже слишком поздно, потому что я распахнула дверь.
Передо мной стоит… Бреншоу.
– Привет, Саха, – говорит он.
Вот так внезапно обнаружить его прямо перед собой – это как гром среди ясного неба. Он кажется мне еще выше, чем в моих воспоминаниях. Бреншоу, виновник всего. Парень, который был среди тех, кто столкнул меня в воду. Парень, который спокойно смотрел, как я тону.
Безумие. Вот он стоит передо мной, свежий, розовощекий, излучающий силу, а я слова не могу сказать.
– Я… м-м-м… – Он смотрит на меня. Может такое быть, чтобы он был так же растерян, как и я? – Я ведь еще не поблагодарил тебя. За то, что ты меня спасла и… ну да. Я хотел раньше прийти, но они продержали меня до сегодняшнего дня. В смысле, в больнице. Обследовали с ног до головы, я думал, это теперь никогда не кончится. Ну да, тебе тут тоже пришлось несладко…
Я беспомощно киваю.
– Можно и так сказать.
Он поднимает голову и заглядывает мимо меня внутрь дома.
– О, я помешал? У вас гости. Я могу в другой раз…
– Всё в порядке, – быстро отвечаю я. Не хочу, чтобы он приходил в другой раз. Я бы с ума сошла в ожидании. – Никаких проблем.
– Я подумал, – предлагает он, – может, мы могли бы немножко пройтись и поговорить. Если ты захочешь…
– Да, – сразу же соглашаюсь я. Захочу. Очень даже захочу. Понятия не имею почему.
Мне удается оторвать взгляд от него, и я вижу, что он приехал на свишере. Свишер стоит включенный у обочины, это видно по тому, как слегка покачивается рулевая колонка, пока само устройство незаметно перекатывается туда-сюда, чтобы сохранять равновесие. Мне приходит в голову шальная мысль предложить ему поехать на нем куда-нибудь подальше отсюда. Стоит мне представить то, как я встаю к нему на свишер и его руки обхватывают меня, а я снова чувствую его сильное тело, как у меня начинает кружиться голова.
Но вместо этого я говорю:
– Мне только нужно быстро сказать, что отлучусь.
– Хорошо, – кивает он.
Я оставляю его на пороге, прикрываю дверь. Тетя Милдред как раз идет в кухню за кофе. Я быстро объясняю ей, что происходит: перед дверью стоит Бреншоу и хочет немного пройтись и поговорить со мной.
Она распахивает глаза от удивления.
– Да, давай, конечно, – торопливо говорит она. – Может, всё еще обойдется, если родители Бреншоу замолвят за нас словечко.
– Скажи, пожалуйста, ты об этом остальным, – прошу я, потому что я не хочу, чтобы Пигрит и его отец ушли, и в особенности не хочу, чтобы они ушли из-за этого. – Пусть они еще посидят. Я вернусь как можно быстрее.
– Да-да, – кивает тетя Милдред и хватается за планшет – ее верный помощник, когда нужно как-то изъясняться. – Ты иди. Я всё сделаю.
Она исчезает в гостиной с кофейником и планшетом, а я быстренько засовываю ноги в ботинки и выскакиваю за дверь. Бреншоу по-прежнему стоит на пороге, он мимолетно улыбается при моем появлении, и на какое-то мгновение у меня возникает чувство, что я делаю что-то неправильное. Но я задвигаю это чувство в дальний угол и говорю: