Осторожно выглянул из-за утла и ахнул. В похоронной валялись два пол-тела: от груди до пят. Сочилась свежая ещё кровь. В луже крови плавали четыре руки, отсечённые до локтей.
— Четыре руки, — забормотал Тит Флорыч, — Господи Иисусе, если ты на небеси, четыре руки…
Тит Флорыч сам не заметил, как оказался у шестнадцатого номера.
Дверь камеры открывалась навстречу Титу Флорычу.
Тит Флорыч понял, что страшный клиент, ушлый гусь сейчас отрежет ему голову и руки. Как сделал с теми, что лежат в похоронной.
Тит Флорыч с разбегу всем телом навалился на открывающуюся дверь. С той стороны не ожидали напора. Дверь защёлкнулась.
Тит Флорыч ринулся к пульту подачи газа.
Генерал Дубичев так и не смог заснуть.
Генерал Анисимов сделал страшную ошибку, отпустив от себя Максима в эти решающие часы.
Генерал Анисимов даже не вернулся в эту ночь в Москву. Остался в Выборге. Подложил ему, видать, пархатый мудак Гаев какую-нибудь еврейку с разноцветной мандой.
У них такое случается: часть манды, допустим, синяя, а другая, например, жёлтая.
Разве можно так беззаботно вести себя в решающие часы! Будто бы указ Президента уже подписан!
Будто бы все враги мертвы!
Генерал Дубичев решительно встал, вызвал машину.
Он решил провести остаток ночи на спецобъекте, рядом с Матадором… Мало ли что может случиться. Мало ли как ляжет масть завтра. Пока враг в руках… Пока враг в руках, от врага молено избавиться.
Дверь в камеру номер шестнадцать оказалась приоткрытой.
Дубичев выхватил пистолет и ворвался в камеру номер шестнадцать. Генерал Дубичев был готов один на один встретиться с убийцей сына.
Камера была пуста.
Генерал Дубичев бросился в коридор.
Тяжёлая дверь камеры захлопнулась перед его носом. Генерал услышал быстро удаляющиеся шаги.
Генерал не сразу почувствовал приторный сладковатый запах.
Глава двенадцатая
Лейтенант Лейкин привёз из Питера спутниковую связь, чтобы связать Зайцева с генералом Барановским. Генерал натурально, хотя и устно пока, выкручивал Зайцеву руки, требуя задержать в Выборге Анисимова и Гаева.
Для этого Лейкин и привёз таблетки.
— Сюрприз совершенно безопасен, — Барановский говорил медленно и строго. — Мои ребята хотели сегодня взять под опеку вашего больного мальчика, но я попросил их пока этого не делать…
Зайцев сидел в маленькой каюте парусника-ресторана, качавшегося на волнах в двух шагах от гостиницы. Чайки уже рассекали с утробным криком туманную рассветную синеву, словно приглашая рыбу подняться на завтрак. С залива дул плотный ветер.
— Сейчас от нас с вами зависит судьба России, — сказал напоследок Барановский.
«Как они узнали про Пусю? Арина рассказала? Санитары? Ёжиков, грязный наркушник… Рассказать Гаеву? Нужен я ему… Кердык подкрался незаметно…»
И ещё, стало быть, судьба России.
Зайцев горько усмехнулся. Конечно, жалко, если полетит голова Барышева. И победит генерал Анисимов.
Но что это значит — «судьба России»?
Он, Зайцев, тоже часть России. И артисты, которых он продюсирует с Гаевым, тоже часть России. Между прочим, не худшая её часть.
— Тоже являются частью России, — зачем-то пропел Зайцев.
И теперь Зайцеву предлагается трава-нуть хозяина и хозяина хозяина в обмен на судьбу России…
Барановский пообещал, что таблетки безопасны. Лейтенант утверждает, что клиенты очнутся через двенадцать часов…
«Дурак, — заключил Зайцев, — не на судьбу России в обмен, а на твою шкуру. Ты, дурак, теперь содержатель наркопритона».
Стоит Барановскому щёлкнуть пальцами, и уже сегодня его будут пендюрить на Лубянке. Пинать по яйцам… Тот же Матадор первым пнёт.
Нет, надо идти сдаваться Гаеву. Через шесть часов Президент подпишет Указ о Барышеве. Анисимов не кинет Гаева. А Гаев Зайцева…
Зайцев брёл, не разбирая дороги.
Сильный ветер с залива. Мнёт низкое небо, как бумажный лист. Срывает с пролетающих тучек куски дождя и швыряет их в город.
— А Михалыч вчера нажрался и давай возгудать: дескать, захочу, всех вас сейчас выгоню в жопу и водки больше не дам…
Два мужика в одинаковых серых фуфайках курили у входа в какую-то контору.
— А ещё Михалыч орал, будто он может отключить, если захочет, электричество во всём Выборге. Что у них профилактика, и все линии сейчас сидят на узле, который он сторожит… Захочу, говорит, поверну рубильник, и не только город отрубится, но и таможня, и аэродром… Предлагал за ящик водки, на спор…
Сильный ветер с залива. Лист неба смялся в комок. Капли дождя начали хлестать по щекам.
На тринадцатом гудке трубку сняли и тут же положили. Короткие сигналы.
— Быстрее, пожалуйста, — сказала Арину в спину шофёру, — там кто-то есть.
Улицы были запружены народом, на каждом углу приходилось стоять и сигналить минут по пять. Ряженый Пушкин заглянул в окно машины, крикнул «Аи да сукин сын!» Бог знает что. Праздник.
Девка с длинной косой и в кокошнике отбивала чечётку и выдавала частушку за частушкой.
Мама, хоккеиста я люблю!
Я за Лёшку Яшина пойду!
Лёшка в НХЛ играет,
Баксы клюшкой зашибает,
Мама, я за Яшина пойду…
Рядом с Ариной на заднем сиденье тяжело дышал человек-гора кавказской национальности. Тот самый, что вёз Арину в загадочный плен.
Теперь Арина знала, что его зовут Кинг-Конг. Знала, что час назад Кинг-Конг освободил Матадора.
— Быстрее, пожалуйста! — повторила Арина. Ей не удалось встретиться с Глебом. Его, как сказал Кинг-Конг, срочно увезли «навэрх».
Машина с трудом протиснулась к дому Зайцева на Китай-городе.
— Бэрэгыс нах, — тяжело сказал Кинг-Конг. Кинжал чесался на татуировке. Но ему было велено ждать Арину в машине.
Арина долго не отпускала кнопку звонка. Она была уверена, что в квартире кто-то есть.
В Теремке Арина надеялась обнаружить Пусю. Зайцев сообщил Барановскому по спутниковой связи, как Пуся нашёл по запаху Акварель.
После трёх дней сплошного чёрного невезения удача, наконец, улыбнулась генералу Барановскому: неожиданно обнаружился нос на Акварель.
В квартире стояла мёртвая тишина.
Арина вытащила сотовый.
— Для семнадцаит ноль пять. Это я, Арина, звоню тебе в дверь. Открой, мне очень нужно. Я одна.
Пейджер — волшебная машина. Дверь распахнулась. Ёжиков быстро впустил Арину в квартиру и судорожно заскрежетал замками. Выглядел он очень обеспокоенно.
— Что случилось? — встревожилась Арина.
— Не, всё чин-чин, — нарочито громко сказал Ёжиков, — думал, вдруг бультерьеры. А у нас уже клюв мёрзнет…
— Знакомься, — сказал Ёжиков, провожая Арину в комнату, — это Ванька. Мы с ним в изоляторе кантовались, прикинь! А это Арина…
Ванька рассеянно кивнул. Конопатый молодой человек с томно-декадентской внешностью. Рубашки на нём не было. Узкое цыплячье тело, изрытые уколами мышцы. Резиновый жгут на левой руке.
Неспокойный зрачок, скачущий, как шар в лототроне.
«А где же Пуся?» — огляделась Арина.
Пуся зарылся в подушки на диване и жадно смотрел на иглу.
Игла примеривалась к руке, как комар, ищущий, где укусить. Игла мелко прыгала по коже, семенила, как балерина на сцене.
— Не могу, — сказал наконец Ванька и вдруг обратился к Арине. — Не поможешь?
«Начинается… — поморщилась Арина, — Ладно, этот отвалится, и я поговорю с Пусей…»
Ванька благодарно улыбнулся, протянул шприц. Зрачок успокоился.
— Давай я вколочу, чего ты будешь, — решительно сказал Ёжиков и попытался перехватить шприц.
— Нет, пусть она, — возразил Ванька, — я хочу, чтобы она.
Ёжиков закашлялся и отвернулся.
Арина успокоила тёплыми пальцами нервную гусиную кожу. Рука Ваньки расслабилась. Игла скользнула в вену.
Ванька откинулся на топчан. Лицо его порозовело. И хотя он лежал практически без движения, Арине показалось, что жесты его стали мягче.
— Дай сигарету, — попросил Женька Пусю изменившимся сухим голосом.
Сигареты лежали на столике у дивана. Пуся перегнулся за пачкой, выпрямился. Пухлая ручка вдруг побелела и сжалась, раздавила пачку «Парламента».
Арина проследила за Пусиным взглядом.
Задорно-детские розовые пятна на щеках Ваньки уже превратились в ярко-красные, а теперь переходили в огненно-оранжевые. Губы потемнели и неторопливо, словно в замедленной съёмке, выворачивались наизнанку.
Тишину прервал истошный крик. Пуся взвыл, скатился с дивана, роняя подушки, и скрылся в глубинах квартиры.
Ванькины глаза выскочили из глазниц вперёд, словно выдвинулись линзы бинокля. Радужная оболочка пульсировала нефтяными цветами, как готовый лопнуть мыльный пузырь.
— Что с ним? — Арина сначала услышала незнакомый глухой голос, а потом поняла, что это она задаёт вопрос.
Ёжиков, не отрываясь, смотрел на страшное лицо. Взгляд Ёжикова был твёрд и спокоен.
— Горячий укол, — сказал Ёжиков.
Арина почувствовала, как все её внутренности свело и стянуло вниз, словно к воронке водопровода.
Это она сделала Ваньке укол. Она, Арина, убила человека.
— Горячий укол, — сказал Ёжиков. — Это он говорил в ящике, что Матадор торгует героином. Его зовут Степан, его Пуся опознал. Его вписали в мою камеру наседкой.
Вздувшаяся на лбу Ваньки-Степана исчерня-синяя жилка вдруг лопнула. По лицу потекла струйка тяжёлой багровой крови. На губах жертвы надувались и лопались маленькие белесые пузырьки.
Арина слышала о горячих уколах, об адских смесях препарата, воды и углекислого газа, которые вводят жертве под видом наркотика.
— Глеб, я убила человека, — тихо прошептала Арина, обращаясь к далёкому Матадору. — Я теперь как ты, Глеб.