И что вы думаете? На месте Иерусалима строится ныне римская колония, носящая имя земного нашего царя и того, что он почитает священным — Элия Капитолина. Да и пусть строится. Чем бы ни стал теперь этот город, он точно не будет рассадником новомодного учения среди иудеев, которым, кстати, запрещено теперь даже вступать в его пределы. И так Праведный Судия указывает нам: не в камнях и обрядах дело, они были важны, пока мы были младенцами, — сегодня мы должны строить новый Храм в своих собственных телах, мы должны приносить Ему вместо животных жертв собственные души. Нет ныне в Израиле человека-царя, и, полагаю, не будет, а это значит, что на царском престоле воссела другая царица — Тора, данный нам Закон, и его правлению не будет конца. Удел наш земной — везде, где мы чтим свою царицу, пусть даже разрушен Иерусалим.
«И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду ее, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его, и увидел Бог, что это хорошо», — так говорит царица наша Тора. И если дерево не приносит плода, то будет срублено, но по милосердию Творца может из корня в земле произрасти новый побег, и в свой срок он даст урожай.
Был в стране израильской человек, имя его Шимон. Он родился в богатой и счастливой семье, и с детства не было у него ни в чем недостатка. Главная обязанность иудея — изучение Торы, но многим приходится сочетать этот труд с зарабатыванием денег ради пропитания, своего и своей семьи, но для Шимона это было просто не нужно. Не было у него пока и семьи, — считая, что заповедь изучать Тору выше заповеди плодиться и размножаться, которая была дана даже растениям, не говоря о животных, он отложил вступление в брак и целиком посвятил себя занятиям. Он учился, хоть и недолго, у самого рабби Акивы[50], нового Моисея наших дней, который собрал воедино все достойные внимания толкования и выразил самую суть нашей веры. Он и вдохнул, полагаю, в Шимона эти высокие и благочестивые мысли, которые, соединившись с юношеским задором, привели к крайностям, вполне извинительным в двадцать лет.
Шимон, младший из четырех детей, жил со своей овдовевшей матерью, и был у него благочестивый покровитель, учитель и друг, имя его Менахем. Если бы можно было не разлучаться с ним день и ночь, а вместо еды и питья слушать лишь его речи, юноша так бы и делал. Но Менахему то и дело приходилось отлучаться из дома по торговым делам, порой и надолго, и он оставлял Шимона в собственной комнате, читать и переписывать свитки и помогать смотреть за его домом, пока сам он в отлучке.
И вот однажды… Представьте себе сумрачную комнату, в которую прорывается узкий луч света сквозь небольшое окно под самой крышей. В ней — стол, за ним юноша, склонившийся над свитком. Он погружен в мир слов и идей, а этот пошлый мир вещей и людей — на самом деле всего лишь тесная, темная пещера, освященная узким лучом небесного света, который открывается ему в книге. Всё как у вашего Платона. Любит он только небесное, и нет любви более чистой, высокой и истинной, нежели эта.
И вдруг он слышит шуршание и писк. Мышь! Бывает ли у книжных свитков враг страшнее? А если она проберется в сундук, где Менахем хранит свои счета и деловые письма — жди беды! Шимон никогда не открывал его прежде, и не должен был его открывать, но где хранится ключ, он знал. И вот в поисках хвостатого разбойника он распахивает сундук, перебирает свитки — ведь мышь наверняка прячется на самом дне.
Заметил он не мышь, которой там и вовсе не было — на одном из отложенных свитков он углядел нежный и небрежный почерк своей матери, — он узнал бы его из тысячи. И вот он разворачивает письмо в полной уверенности, что встретит там нечто мудрое и благочестивое… А папирус крошится под руками, ведь ему столько же лет, сколько Шимону, и написано в нем: «Кого люди считают отцом, тот нарек младенцу имя Шимон, но ты же знаешь, Менахем, что в каждой черточке его еще нераскрывшегося миру лица — твои драгоценные черты».
Он выбегает в ужасе из этого дома и долго-долго всматривается в поилку для скота, чтобы увидеть в водяном отражении самого себя (прежде никогда его это не волновало) — и с ужасом узнает прямой нос и высокий лоб любимого учителя. К ночи он исчезнет, и никто больше не увидит его в родном доме. А Менахем, вернувшись через две субботы домой, обнаружит на столе краткую записку: «Отец мой, я верил тебе как Богу, а ты лгал мне всю жизнь».
И на том закончилась история Шимона, история его небесной любви. Началась история человека, который называет себя Бар-Козива, то есть «сын лжи», в память о прелюбодеянии матери и учителя, а поскольку звучало это слишком уж неприлично, его последователи переделали это имя в Бар-Косева, которое не значит в общем-то ничего. А последователи — о да, их у него теперь много! Потому что небесную любовь он сменил на земную, а это ведь проще, хотя и пошлее, как верно заметил ваш Платон. Не в силах избавить собственную душу от гнета обид и страстей, он мечтает освободить Иерусалим. И собираются вокруг него все огорченные душой, и готовит он мятеж, который грозит народу иудейскому неисчислимыми бедствиями, и мечтает, пожалуй, так отомстить своему подлинному отцу за предательство.
Чем, в конце концов, он недоволен? Тем, что его подлинный отец не отверг плод своей слабости, избавил его мать от позора и дал ему лучшее воспитание? Это еще нелепее, чем мстить римским легионам. Но он злобен и слеп, он шлет по всей Иудее пламенные письма на отеческом нашем языке, обличая римских захватчиков и в особенности тех, кто живет обыденной своей жизнью и не поднимается на борьбу. Кто любит, скажу я, небо больше земли. На самом деле воюет он с собственным отцом, хочет его свергнуть и наказать. Ведь он — сын лжи, а хочет стать отцом Истины, не задумываясь, что у истины уже есть Отец.
— Точно сказано! — воскликнул Констант, видя, что речь закончена, — у Истины уже есть Отец! Но расскажи, прошу тебя, откуда ты знаешь этого… Симона? Ведь ты же не Менахем?
— Нет, конечно, ты же знаешь мое имя. Я из торговых его партнеров. А что до Шимона… Я встречал его во время моего паломничества на Святую Землю. Мы много спорили с ним об этом, ибо я приехал к книгам, а он держался за камни. И с тех пор я молю Небо о вразумлении заблудшего.
— Любить земное вместо небесного — свойственно многим, — вдумчиво произнес Аристарх, отпивая из чаши мощный глоток.
— Именно так, — оживление Константа не спадало, он словно очнулся от долгой банной дремоты, повел речь размеренно, словно на собрании говорил глубоким своим грудным голосом, — и ровно об этом я и хотел рассказать, но по-своему. И это тоже будет история человека, которого я встречал, но не в странствиях, а здесь, в Аквилее, с десяток лет назад. Он объезжал все земли, где только надеялся застать живыми свидетелей первых апостолов — учеников Иисуса, которые видели Его там, на Святой Земле. Я был при его беседе с нашими старцами, двое из которых — ныне уже покойных — помнили, как проповедовал в нашем городе апостол Марк…
Но не о том сейчас речь. Ученый сей муж, которого зовут Папий, родом из города Иераполя, что во Фригии, и он сподобился чести стать его епископом. Сей обширный и богатый город и сам не был обделен людьми, помнившими апостолов, тем паче, что именно там пострадал за веру апостол Филипп. Но чем обширнее город, чем успешнее проповедь, тем больше странных людей собирается вокруг проповедника… Мало кто настолько предан нашей вере, как Папий, мало кого так ранят любые ее искажения и людские обманы.
Однажды Папий, еще в самом начале своего служения, встретил на городской площади безумца, который утверждал, будто Господь Всемогущий послал его из рая на землю, чтобы возвестить скорое пришествие и суд над нечестивцами, и что только те, кто вместе с ним погребут себя заживо в окрестных пещерах, удостоятся воскресения. Папий убеждал, грозил, уговаривал и даже умолял людей не слушать убийственной лжи, он приводил свидетельства Писания, общего для нас с иудеями, и наставления наших собственных благочестивых мужей, а к тому еще и доводы здравого разума — но кто выбрал заразиться этим безумием, тот заразился. И погиб, замурованный камнями, а прежде того — своей дурью.
Годы шли, община росла, свидетели уходили в мир иной, то и дело слышался вокруг ропот и обвинения, и так важно было найти утешение… Наша вера дает его человеку, но дойти до самой сути бывает непросто — куда проще вцепиться в яркую небывальщину. И вот однажды он услышал, как некая благочестивая женщина преклонных лет пересказывала своим подругам историю странствий апостола Филиппа… хотя нет, кажется, Фомы, ибо именно он дошел до Индии, но это, впрочем, неважно. И в этом рассказе речь шла о псоглавых людях, не лишенных, впрочем, человеческой души, которые внимали его проповеди, и о людях без головы, лицо которых находится на животе, и о таких, которые всю жизнь прыгают на огромной единственной ноге, а на ночь прикрываются огромными ушами. И во всех этих землях апостол — кажется, все-таки Филипп, ведь его особо чтут в Иераполе! — основал общины единоверцев. Притом сделал он это при помощи многих чудес, побеждая в прениях крылатых змиев, восходя на небеса за плодами райского сада и спускаясь в преисподнюю, чтобы вывести оттуда их колдунов и магов — пусть расскажут об адских муках!
«Видела ли ты сих людей, беседовала ли с ними?» — спросил он добрую женщину, а каков был ее ответ, нетрудно догадаться. Нет, о том ей поведала соседка, а соседке подруга, а подруге… «Бабьи басни» — вот как это называл великий Павел! Строго выбранив сплетниц, он запретил им молоть чепуху и призвал прилежнее изучать свидетельства Писания и воспоминания великих мужей, которые и вправду распространили нашу веру по обитаемому кругу земель и нигде не встречали крылатых змиев, притом говорящих.
Но и это не было пределом человеческого безумия и пустословия. Прошло время, и попалась ему в руки одна книга о детстве нашего Господа и Спасителя. В этой книге маленький Иисус представал волшебником, который насылает немедленную смерть на всех, кто