Его еще называют «освободителем», он спустился в Аид, чтобы вывести из него свою мать. Да и многое иное, — это так похоже на то, что мы, христиане, рассказываем о…
— Рассказываем о Христе, — закончил Аристарх, и Феликс с удивлением отметил, что он и себя причислил к Его почитателям.
— Но всё это так путано и неверно, что принять за истину невозможно. Это бесы, полагаю, исказили знание о Нем, чтобы нас сбить с толку.
— Но ведь сказания о Дионисе появились раньше, чем родился Иисус?
— Да, — растерянно ответил Феликс, — я тоже об этом думал. Получается, что они узнали об этом заранее, они ведь духи…
— Падшие, Феликс, падшие! — Аристарх говорил уже не как постановщик и не как веселый балагур, его голос звучал, как во время церковной проповеди, — не приписывай падшим духам того, что под силу лишь Всеблагому!
— Так ты веришь в Него? — ахнул Феликс.
— Разумеется, — отозвался тот, — но не обязательно же кричать об этом на всех площадях, как делают некоторые.
— Я…
— Ты всего лишь прилежный ученик Константа и ему во всем подражаешь, в том числе и в этом. Но я приоткрою тебе тайну.
Аристарх взял в правую и левую руку по маске, поднес сначала одну, потом другую к огоньку масляной лампы так, что по очереди у каждой на мгновение загорелись теплым светом глаза…
— Всеблагой посылал людям знаки задолго до того, как случилось всё то, о чем повествует Евангелие. И поверь, что комедии Менандра (он снова поднес к огню одну из масок) содержат ясные намеки не меньше, чем, к примеру, культ Диониса (поднес другую).
— Какие же знаки? — у Феликса в горле пересохло.
— Да они везде! Ну что ты услышал, приведи пример?
— Кабанчика там собирались зажарить на свадебку.
— Вот и отлично! Тем самым отвергается ничтожная придирчивость иудеев, которые не едят свинину, гнушаясь тем, что сотворено на потребу человека.
— Ну уж… — Феликс все же сомневался.
— Ладно, это мелочь, про иудеев и кабанчиков. Ты же знаешь сюжет «Суеверного»?
— Да, со слов друга, Мутиллия.
— И о чем комедия?
А маски, развешенные по стенам, все улыбались — алчно и строго. Там, на проскениуме, для зрителей они щерились нарочитой улыбкой, что называется — рот до ушей. А сейчас, в смутном колебании теней, хищно разевали пасти.
— Мне кажется, об этом лучше расскажешь ты, — чуть погодя ответил Феликс.
— Прекрасно, — Аристарх был явно доволен, — первый шаг к мудрости — отказ от привычных ответов. И ты его сделал. Осталось пройти посвящение в таинства, но это долгий сложный путь…
— Отчего бы не начать его сейчас? — простодушно спросил Феликс. Нет, ему явно повезло с этим человеком, который готов был дать ему куда больше, чем Феликс просил или ожидал.
— И в самом деле, — согласился тот, — только придется отодвинуть внешнее и заглянуть вглубь. Комедия Менандра — такой же намек на таинства, как и эти сказания древнего Израиля, которые иудеи присвоили себе, вообразив, будто им открыт их смысл, и даже что открыт он только им.
— Ты равняешь Менандра с Законом и пророками?
— Я равняю знаки со знаками, а невежество с невежеством. Не будем переходить на личности, но и среди следующих за Иисусом немало таких, кто выдумал, будто всё знает и ничему не должен уже учиться. Кто не видит, что и повествование Евангелия — лишь знак, а не самая суть.
— Ну уж… Бывает, конечно, и у нас невежество, но…
— Евангелие — знак. Знак, указующий на Бога, а не само Божество, не так ли? Письменное или устное слово никогда не выражает всей полноты бытия, согласен? Но оно полезно, если ведет нас к Истине. Вот так и с «Суеверным» Менандра. У Истины уровней много, на внешнем — это просто комедия про суеверного человека, который придает значение всякому чиху и не хочет задуматься о вещах действительно важных. Полезно такого высмеять и обличить. Не так ли?
— Именно так.
— Но на уровне более глубоком… Итак, есть у нас этот суеверец Демарх, его прекрасная дочь Софана, влюбленный в нее юноша Херей и мудрый советчик Лахет. А, ну и соперник Херея Никандр, неудачливый, конечно. И еще два раба, кто же будем им всем там стряпать, убирать и в делах любовных помогать. Вот и всё, и вполне достаточно для комедии. Обычной комедии про влюбленного, где он при помощи соседа и рабов обманывает строгого и глупого отца своей возлюбленной. А на самом деле… — Аристарх взял в руку одну из масок, мужскую, достаточно спокойную. Сразу видно, что носил ее положительный герой. — Тут всё открывают имена, разве это не ясно? От какого слова, к примеру, происходит имя Лахет?
— Видимо, от λαχεῖν, «получать в удел от судьбы», не так ли? Или даже напрямую от имени одной из Мойр — Лахесы, которая определяет судьбу человека.
— Видишь, как просто! Итак, Лахет — необоримая судьба, рок, с которым бессмысленно спорить, но если внять его указаниям, он подскажет тебе верную дорогу. Так и поступай.
— А как же им внять?
— На то и таинства, чтобы приоткрыть веления рока! Идем дальше. Софана?
— Несомненно, Мудрая. Необычное имя для девушки из комедии.
— Конечно. Потому что имя совсем не из комедии, оно только немного изменено. Это София, великая и прекрасная Премудрость, которую так трудно обрести в этом мире.
— И поэтому к ней так стремится Херей? Его имя, безусловно, связано со словами χαίρειν «радоваться» и χάρις «благодать». Кто обрел благодать, обрел премудрость и повод для радости, не так ли? — Феликсу начинала нравиться эта игра, подобная игре теней на поверхности масок. Да игра ли то была?
— Для душевных людей такое объяснение подойдет. Но человек духовный может взглянуть глубже. Попробуешь?
— Даже не догадываюсь, Аристарх.
— Всего две буквы, две согласных буквы, Х и Р. Кого они обозначают?
— Ты намекаешь…
— Нет, это ты начинаешь познавать.
— Но не Христос же, в конце концов!
— Почему же не Он?
— Да потому что… ну сам посуди, в этой комедии Херей уже был… уже был близок с Софией! То есть с Софаной!
— И что? Тебя удивляет, что Христос прежде сотворения мира был причастен Высшей Премудрости?
— Но не…
— Что не? Комедия — череда масок, вроде той, что у меня в руках.
А в руках у него — уже совсем другая маска, пылкого юноши, героя-любовника.
— Тайна этой предвечной близости Христа и Софии — отчего бы не передать ее через маску рассказа о соитии? Тем более что самого соития не сцене нет даже и в помине.
— Еще не хватало!
— Но думай дальше. Где они сошлись?
— На празднестве в честь Пана, рогатого демона[57].
— Демон — это ведь еще одна маска, просто пугалка для детей. И никакого Пана в комедии нет, заметь. Его никто не видел в этом мире, он недоступен нам, мы можем лишь о нем рассуждать. А что означает имя Пана, слово πᾶν?
— Детский вопрос. Оно означает «всё». Даже гимны в честь Пана обыгрывают это созвучие.
— Так это не созвучие. Это таинство, приоткрытое духовным, тем, кто имеет уши слышать и глаза видеть, а ведь мало кто таков из людей. Пан — полнота всего…
— Сущего в нашем мире?
— Не торопись, ты рассуждаешь, как плотский, но ты духовен, это я вижу. Это полнота всего, всех сущностей, всех веков и миров, что были прежде сотворения нашего.
— Но…
— А ты послушай.
Аристарх говорил предельно серьезно — повесил на свой гвоздь очередную маску, раскинул руки в молитвенном жесте.
— Премудрость, пребывая в Полноте, обладая предвечным, надмирным, невыразимым и наивысшим благом, возжелала большего, придумала лучшее, лишилась покоя, покинула Полноту. Оказавшись в бесприютном одиночестве, она вынуждена была теперь пребывать с тем, кого комедия называет Демархом, а на самом деле он…
— …ее отец.
— Нет! Это слишком приземленное, плотское понимание. Имя Демарх намекает на имя Демиург, то есть Создатель, и тут надо признать, что Менандр, а вернее, сила, которая им управляла, произвела небольшую перестановку. Не Демарх породил Софану, но напротив, Премудрость, или вернее, то, чем она стала, оставив Полноту, произвела от горького одиночества этого Создателя. А уже он сотворил видимый нами мир. И вот как раз бедные иудеи всё перепутали, сочтя этого самого Демиурга, довольно-таки злобного и ограниченного, своим отцом, приписали ему все пророчества и заповеди. Нет, наш Отец всеблаг! Он не опустился бы до мелочей вроде свинины.
— Ты хочешь сказать…
— Взгляни на этот мир. Сколько в нем страдания и зла, сколько несовершенства. Думать, что его породило высшее Благо — поистине, нелепая ошибка, безумная путаница, обман чрезмерно доверчивых. Этот мир стал порождением неразумной и недоброй силы, оттого в нем так много зла. Но в нем есть и Высшая Премудрость — пусть ныне она связана, пленена Демиургом, но все же не утратила полностью ни своей силы, ни тоски по Полноте. И вот в этот мир приходит Христос, чтобы избавить Премудрость от Демиурга, чтобы вернуть ее на прежнее место внутри Полноты.
Феликс молчал, ошеломленный. Он только спросил:
— А кто же тогда эти рабы… ну, Сосия и Дав. Обычные же имена рабов для комедии…
— Как и мы с тобой носим обычные имена. Как и мы с тобой порабощены Демиургом, но тянемся к союзу Премудрости и Христа, потому что в нем мы берем начало и к нему возвратимся, преодолев сопротивление Никандра — «победителя мужей». Это мы с тобой, Феликс, и все наши единоверцы. И Никандр этого мира, злой искуситель, не сможет нас одолеть[58].
— А что же все-таки значат имена? Сосия и Дав? Сосия — не от слова ли σωτηρία, «спасение»? Мы — спасены Христом, так?
— К чему тебе цепляться за имена, если ты познал суть, друг мой Феликс? Ты мне вот на какой вопрос лучше ответь: «да будут светила на тверди небесной для освещения земли и для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной», — это в какой день творения было сказано?