Вечер кровью коней купал.
Слушай, каждый: – нужно ветру в
Грудь курком оголить на взвод,
Так, чтоб в вывихе первой же ветки
Не себя простудить, а его.
Вот как я встретился,
Продрав прищур свой липкий
От меда зорь,
От льдин – от белизны слепой.
О, я ведь знал,
Я знал, что будет после.
Пой ветер,
Пой на губах козла:
И вспомнил я, как скрип моей калитки
Будил в ночи дремоту диких роз.
О, если б знали вы, как сладостно аукать
В пещере дум любимые слова.
И целовать, на ветер целовать
Ответную раззыбленную муку.
Я в буйволиный вздох запропастил
Без облаков и с облаками небо.
Усесться мне б
Опять на лысом пне,
Помахивая длинной хворостиной.
И ведь никто не спросит почему,
Как будто бы я присмирело злею?
Кизилом тлеет
Губ моих чубук,
И брови дудочкой надежд замученные змеи.
Кто ж не ломает голос свой в потерях?
Кому не ведом предмогклькый страх?
Я у костра пещеры,
У дум костра.
Любимое я в синь запропастил.
Какую ж муку целовать на ветер?
О, родина, измену мне прости,
Прости мне, родина измену эту.
И в этот день, когда не мрут, а дохнут,
Когда нам камни выпеченный хлеб,
Когда забыли кони, где
Причосанный кортеет стог: –
Я на Арбате,
Пропахшем хлебным квасом,
Учуял скрип арбы,
Тяжолый след быка….
Москва, Москва,
Ты Меккой мне Москва,
А Кремль твой – сладость чорная Каабы.
Москва 1921 г.
Песочные часы
Александру Николаевичу Чумакову.
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской.
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток.
Воспоминание, опять воспоминание.
Текут часы – янтарный тает сок.
Ах, бейся, бейся пламенный висок,
Разлей чернилами мое воспоминанье.
Не потому, что я сегодня пьян.
Я пьян всегда! – А разве я пьянею?
Ползет мой день. – Так по реке туман
Ползет, ползет… И вечная затея,
И вечный зачарованный обман:
Писать стихи, когда минувшим веет.
Часы текут – янтарный тает сок:
Неторопливая, ленивая походка.
Ах, бейся, бейся пламенный висок,
Мне все равно, пусть это кровь, пусть водка.
Теперь я многое могу не различать.
Я часто слезы рассыпаю смехом
Себе на боль, а другу на потеху.
Но иногда горчайшим смехом вдруг
Я тороплюсь упиться сгоряча…
Неверный смех, неверный друг,
И безразличие неверное в плечах.
Что жизнь моя? – (Не думать бы об этом):
Два встречных ветра, пыльный столб – и нет.
Подумаешь, и хочется кричать зажатым ртом,
Зажмуриться и мчаться на коне…
Но это только миги. – А потом
Устанешь, и как прежде без ответа.
Уже устал. И увядает стих.
Быть может, завтра допишу его, быть может, брошу.
О, сколько их забытых, недописанных…
В ногах свинец – и тяжелеет ноша,
Под кожей дрожь – и увядает стих.
Рванулся звон, и тишь рванулась,
Рванулся я, рванулся стих…
Но стынет хмель. И на губах моих
Гармошкой горечь сухо растянулась.
Уже рассвет в окне моем закислился,
Уже я нем для уличного гула.
Так стынет хмель, так увядает стих,
Быть может, завтра допишу его, быть может, брошу.
Ну, вот и завтра, и как вчера, я пьян,
И, как вчера, плывут кругами стены,
Мой стол плывет, чернильница моя,
И безоглядочный и беспокойный я –
Мы все плывем в круженьи волн к пены.
О, как легко без суеты забот,
Когда досада не хрустит на пальцах: –
Пусть на весне линяет тощий скот,
Пусть в осень розы осыпаются.
Что мне Сережа, Толя и Вадим
(Любовь друзей – сокрытая измена)!
Вот так бы плыть, чтоб кольца позади
Сбивали волны перехватом пены.
Но беспокойствие оглядками живет,
Но безоглядочный случайно оглянется:
И пены нет, – и пена лед…
Все на часах размеренно прольется.
Где же мои родственники и где же буйвол мой?
Где все мое? – Опять воспоминанье?
Нет больше сил, хочу скорей домой,
В улыбку Чеча я под морщины няни.
Ведь лишний день – преградных стен броня
Ах, лейся, мутная Кубань, ах, лейся ленью
Я двадцать лет на дно твое ронял
Зрачков моих кремневые каменья.
Я двадцать лет…
Но нет,
Не буду, нет,
Трясти повторы облегченной рысью.
Весь мир летит. – Ещо сопит самум.
А чем я жил, живет в моих стихах
До корня пня, до пневой лысины,
До первой радости и до печали первой.
Быть может, все это не надо никому,
Быть может, все стихи мои
Случайностью написаны?
Но нет,
Конечно нет: –
Это страх,
Это бред
Это… дрогнули вербы.
Не мог же стоязыкий я таить
То, что вынашивалось молча двадцать лет.
Текут часы – янтарный тает сок:
Я знаю, что мне жить совсем не много.
Ах, лейся, лейся в трубочках песок,
Ах, бейся, бейся, пламенный висок,
Залей чернилами следы моей дороги.
И все-таки не избежать оглядок –
В затылке мукой высверлится глаз:
Тень моих братьев на Октябрь легла –
Оглядку выжмуришь – другая рядом.
И не поймешь, не разберешься сразу,
И не уловишь выплыва кругов;
Как будто тот же, но всегда другой
За кругом крут.
И так случайно, и так неждано вдруг…
Я ворожу затейную игру –
Дуть на узлы, чтоб тишину не сглазить.
О, пять узлов, – о пять октябрьских лет,
Не развязать вас, не разрубить я силюсь…
А предо мной на письменном столе
Два всадника разноздренкой России.
И как смолчать, как в небо взвыть руками,
Как уложить в морщины боль свою?
Один сошел с ума, другой убит в бою –
Два Красных Ордена остались мне на память.
Что память?
Часы текут. И тает
Янтарный сок – моя любовь и страсть.
И пылкая надежда и немая –
Дымок синеющий потухшего костра.
Что память?
О милые, о дорогие братья,
О, два портрета с чорною каймой.
Проклятье всем, живущим всем проклятье
В те дни распахивал навзрыдный шопот мой.
Но все смиряется, и утихает все,
Как после ливня в дождевом накрапе.
И Революция устало лижет лапу.
Смирился я, скипела месть и злоба.
Лишь память сукровице мне сквозь ночь несет
Два Красных Ордена, два Красных Гроба.
Идут… идут…
За днями дни идут,
Идут горбатые, идут безгорбые,
Верблюды белые идут… идут… идут…
И только след, безмолвием надорванный,
Покорно стелется на новую беду.
Кто крикнет – стой? Кто караван удержит?
Погонщик кто?… О, наш всезнайский век!
Нет, не придумать ни рычагов, ни стержней,
Ни стрелок электрических в ответ.
Вчера порыв, сегодня равнодушье.
Да, все смиряется и утихает все,
Смывая даль, верблюжья поступь глуше,
И глуше шаг раззыбленный трясет.
Чего я жду? Потек на каждом слове.
Какой рассвет мне окна застеклит? –
Текут часы. Две ночи протекли,
И третья ночь течет чернильной кровью.
Порой вгляжусь – и ничего не вижу,
Прислушаюсь – не слышу ничего.
Лишь тишина на стенах тени лижет,
И сердце хохлятся под холодком тревог.
Есть в правде ложь, святая и лучистая.
Есть в муках сладость,