Айдан попытался успокоить его улыбкой. Тот даже не увидел этого. Он простирался в пыли, как это делают обитатели Востока, бормоча что-то, в чем Айдан не мог уловить никакого смысла.
Постепенно слова становились понятными.
— Я видел, как пришла твоя госпожа, я приветствовал ее, я стоял на страже до твоего прихода. Когда ты был там, я смотрел через перила в сад. А когда я снова обрел память, я лежал на галерее, как будто спал, и твоя комната была пуста, и все говорили, что ассасин пришел, нанес удар и исчез. Это моя вина, мой господин, моя прискорбная вина. Я плохо нес стражу. Я должен умереть за это.
Айдан схватил его за плечи и тряс до тех пор, пока тот не перестал бормотать.
— Ты должен умереть? Она была в моих объятиях, когда ее ранили. Как же я должен поплатиться за это?
Райхан громко сглотнул. Его кулаки сжимались и разжимались.
— Но, господин мой… Вы были заняты.
Айдан коротко, отрывисто засмеялся.
— А почему я был занят? Нет, Райхан. Я не буду наказывать тебя. Ты был заколдован очень сильным и коварным демоном. А я был просто непростительно глуп.
— Господин мой! — протестующе и оскорбленно воскликнул Райхан.
— Иди спать, — сказал Айдан. — Нам предстоит долгий путь.
Райхан набрал в грудь воздуха, как будто собираясь продолжить спор, но взгляд Айдана был непреклонен. Райхан медленно пошел прочь, нашел свое место и лег на него. Вздох его был громким и очень тяжелым, но выглядел он чуть менее несчастным, чем до этого.
Чувство вины покинет его, хотя, быть может, и не скоро. Айдан не знал, уйдет ли это чувство и от него.
Когда дневной жар стал спадать, они снова пустились в путь. На дороге было немного путников. Пастух, окруженный свои стадом; караван, предвкушающий завершение пути в Алеппо. Земля была ровной — голая бурая пустыня, тут и там мелькали островки зелени. Там, где была зелень, были и люди, деревеньки, пристроившиеся у источника или ручейка.
Они разбили лагерь много времени спустя после захода солнца, под растущей луной. Даже неугомонные кипчаки едва не засыпали в седле. Айдан смотрел, как люди размещались и договаривались о несении стражи. Первую очередь он взял на себя. Мамлюкам это не понравилось, но он не нуждался в сне. Его могущество оставалось пустой чашей, хотя первые капли новой силы уже коснулись краешка его сознания. Он присматривался, прислушивался и принюхивался, как поступала бы всякая земная тварь. Он обходил лагерь по кругу и ждал, пока проползут долгие часы.
Он мог бы оставить их всех и отправиться в одиночку. Но они последовали бы за ним; и пока у него не было силы на большее, нежели проникновение в мысли того, кто стоял возле него на расстоянии вытянутой руки, он не мог ни ускользнуть из-под их присмотра, ни защитить их от демона из Масиафа.
Айдан зарычал, продолжая ходить. Демон. Марджана. Чудовище из его собственного племени. Слепая ползучая тварь без сердца и души, одна только ненависть и похоть, которую она называет любовью. Было ли это сущностью того, чем он был? Без человеческого воспитания, без человеческой любви, не более, чем волк или пантера. Животное. Убийца без понимания и милосердия.
И он считал ее прекрасной. Он желал ее, грезил о ней. В то время как она лгала и расставляла ему ловушки, и заманивала его к гибели.
Он бросил в воздух:
— Марджана. Марджана, охотящаяся в ночи. Теперь я знаю тебя. Я иду к тебе.
У него не было возможности узнать, услышала ли она его. Она не ответила.
Еще будет время и место для этого. В Масиафе; или, если ее сталь окажется быстрее, чем его ярость, в аду.
Айдан не знал, когда ему стало ясно, что он ошибся в своих расчетах. Его мамлюки, казалось, не видели ничего неправильного. Медленно наполнявшаяся чаша его могущества пыталась убедить его, что эта дорога — правильная, дорога на Гаму, откуда ему предстоит начать путь на Масиаф. Дорога вела на юго-запад по солнцу и луне.
Но глубоко под этой уверенностью крылось беспокойство. Броселианд, любимое место его матери, был точно таким же, непостоянно-изменчивым, и привкус на языке и дрожь на коже говорили о магии. Их вели, их сбивали с пути.
Он уверился в этом в тот день, когда они, передвигаясь со взятой ими скоростью, должны были прибыть в Гаму. Там, где широкая бесплодная равнина должна была блеснуть извивами Оронтеса, не было ничего, кроме пыли, песка и камней. Дорога убегала вдаль, пустая и дразнящая, и горячее марево плясало над ней.
Однако они еще не были в трудном положении. Они избегали больших городов, но в последней из маленьких безымянных деревушек они наполнили меха водой и хорошо напоили верблюдов. На этом настоял Айдан. Остальные считали это глупостью — так близко от реки и города готовиться словно бы к переходу через всю пустыню.
Айдан остановил своего мерина. Тот вытянул поводья из его пальцев, наклонив голову, чтобы почесать зудящее место на передней ноге.
Арслан остановился рядом с Айданом.
— Ты видишь что-нибудь, мой господин?
— Ничего, — ответил Айдан. — Вообще ничего.
Арслан поднял бровь. В последнее время это вошло у него в привычку. Айдан почувствовал, как его собственная бровь ползет вверх, когда осознал, у кого парень перенял эту привычку.
— Мой господин? — переспросил Арслан.
— Я ничего не вижу, — повторил Айдан. — А должен видеть Гаму или по крайней мере реку.
Подъезжали остальные, останавливаясь так близко, как позволяли их лошади. Кобыла Тимура, как всегда, негромко ржала и покусывала коня его брата, который, как обычно, набирался храбрости прекратить эти попытки познакомиться. Этот мерин, казалось, никогда не решится на это.
Ильхан похлопал его по шее.
— Дурашка, — сказал он мерину. Потом обратился к Айдану: — Мы не можем увидеть Гаму. Она лежит в ложбине, вырытой рекой.
— Так где же река?
Никто из них не мог дать ответ. Большинство, казалось, и не хотело этого.
— Мы, должно быть, ехали медленнее, чем считали, — сказал Дилдирим.
— Или свернули не там, — предположил Конрад.
Андроникос нахмурился:
— Разве это похоже на холмы вокруг Гамы?
— А на что это вообще похоже? — резко парировал Арслан.
Он хмуро уставился на дорогу. Постепенно лицо его становилось все мрачнее. Он выругался по-турецки, коротко и яростно.
— Аллах! — ответил он сам себе. — Ничего похожего на холмы нигде. Где мы, во имя Господа?
— К югу от Алеппо, — отозвался Тимур.
Но даже он стушевался под их свирепыми взглядами.
— Я скорее хотел бы узнать, почему, чем где, — промолвил Андроникос. А когда все уставились на него, добавил: — Если мы поймем, почему сбились с дороги, мы можем понять, где находимся.
Греческая логика. Для сарацина она была бессмысленной. Для франкского колдуна она означала больше.
— Что касается «почему», — сказал Айдан, — то я могу ответить довольно легко. Мы были заколдованы. — Все уставились на него, но он не отвел глаза. — Да, даже я. Я не непобедим.
Они громко запротестовали. Он ждал, пока они устанут перекрикивать друг друга. Потом сказал:
— Нам лучше поискать места для лагеря. Нам надо отдохнуть, успокоиться и подумать, как выбраться отсюда.
Они нашли весьма подходящее для стоянки место, низкий холм, увенчанный развалинами древней крепости. Одна стена по-прежнему высилась в рост верблюда; каменная кладка была прочной, а на холме было достаточно молодого кустарника для верблюдов, хотя источник давно пересох. Как обычно, присутствие Айдана было защитой от змей и скорпионов, и даже мухи избегали подлетать близко. Он сам не обращал на это внимания, но его мамлюки тянули жребий за места поближе к нему; и каждую ночь новый счастливчик дремал в тепле у его спины.
Кажется, этой ночью счастливый жребий выпал Андроникосу. Когда последний отблеск заката исчез в небе, он сел, поджав ноги, рядом с Айданом, принюхиваясь к аппетитным запахам, поднимавшимся из котелка и помешивая верблюжий помет в костре ножнами меча. Арслан, положение которого еженощно обеспечивало ему место по правую руку от Айдана, смотрел на котелок безразлично. Его сильно тревожило, что они — даже они — пали жертвой колдовства. И рука Айдана у него на плече почти не успокаивала его.
Они ели почти в молчании, никто из них не выкидывал мальчишеских шуточек. Их глаза то и дело устремлялись на Айдана. Было ясно, что если надо думать, то этим предстоит заниматься ему.
Его аппетит, и всегда-то невеликий, совсем пропал. Он проглотил последний кусок и слизал жир с пальцев. Он знал, что должен сделать. Но не знал, хватит ли у него для этого силы.
Все прекратили жевать, уставившись на него. Он рявкнул на них. Они отшатнулись, но глазеть не перестали.
— Тело Господне! — взорвался Айдан. — Где еще сыщешь такую кучу пучеглазых идиотов?
— Нигде, — пробормотал кто-то.
Айдан рассмеялся, резко и коротко.
— Ну что ж. Но то, чем нам надо заняться — это отнюдь не размышления. Не совсем.
И пока он говорил, он отступил чуть назад от костра, пыли на брусчатке двора, разбросанных камней. Там, где был огонь, зияла пустота, но камень перед ним был ровным и неповрежденным. Айдан глубоко и медленно вздохнул, созерцая это. Пламя в нем едва горело, но все же горело. Решимость его мамлюков питала это пламя. С величайшей осторожностью он собрал его в ладонях, словно в чаше. Огонь мерцал; Айдан дохнул на него. Пламя стало ровнее. Айдан опустил его на камень. Он переливался, словно драгоценность, созданная из света, рубин в сердце, лунный камень по краям. Айдан простер над ним ладони. Самоцвет расплавился и растекся. Воля Айдана придала ему облик и вещественность, сделала его изображением мира. Восток засверкал, вырос и заполнил круг между Айданом и огнем.
Тут был Алеппо, белый как кость город с выступающим клыком цитадели. Дамаск, зеленый самоцвет в пустыне. Иерусалим, сердце мира, мгновенный золотой отблеск Скального Купола. Меньшие города становились отчетливее один за другим по мере того, как он называл их. Шаизар, Гама, Хомс вниз по течению Оронтеса. Антиохия, Тортоса, Триполи, к западу и по направлению к морю. А между ними, в горах Сирии, Масиаф.