ие копыта, и схватил бестию за узду. Лошадь внезапно остановилась, глаза ее вращались; копыто поднялось, помедлило, опустилось на землю.
— Умница, — сказал кобыле Айдан. — Вот умница.
Он провел рукой по взмыленной шее. Она медленно успокаивалась. Он отвел ее в сторону, чтобы дать иллюзию безопасности. Толпа снова начала двигаться, сначала опасливо, потом более мощно.
Крики ребенка перешли в икоту. Казалось, ничего хуже это суровое испытание не причинило этому младенцу — шумному, светловолосому франкскому мальчику, сидящему на руках у няньки, которая, как было слишком очевидно, собиралась удариться в истерику. Когда ребенок увидел Айдана, то прекратил кричать и начал глазеть. Его глаза были огромными, грозовой сини, темные не от ужаса, а от гнева; хотя гнев уже уступал место любопытству. Мальчик хотел потрогать чудесное, ужасное животное с летающими копытами. Его нянька едва ли не душила ребенка в объятиях и не давала ему покоя своими завываниями и причитаниями.
Позади Айдана сквозь толпу пробилась женщина и выхватила ребенка из рук няньки. Ее глаза были того же грозового синего цвета, как у мальчика; и лицо было так же яростно нахмурено. Она поддержала мальчика бедром и тыльной стороной ладони ударила няньку по лицу.
Это было жестоко, но оказало действие. Завывания женщины резко прекратились. Новоприбывшая, разобравшись с кормилицей, обрушилась на Айдана:
— Ты когда-нибудь что-нибудь можешь сделать без шума?
Он открыл было рот — и закрыл его. Это было не то приветствие, какого он ожидал. Если он вообще ожидал приветствий.
Джоанна уперлась кулаком в бок. Дитя, которое она держала на другом бедре, должно было быть Аймери. Было больно видеть это; знать, что это значит. И все же было радостно переносить даже гнев его матери, видеть ее, знать, что она здесь, невредимая, и совершенно неизменная.
— Если бы этот, — подбородок указал на Арслана, выглядевшего побитым и напуганным, — не зажал меня в углу, я могла бы прекратить истерику этой глупой твари, убрать ребенка с дороги и уберечь тебя от бесконечных объяснений. Итак. Ты готов объясниться?
Айдан выпрямился.
— Мадам, я сожалею, что мой слуга так явственно утратил власть над своей лошадью и тем доставил вам огорчение. Если вы потребуете должного удовлетворения…
— Ты можешь, — резко сказала Джоанна, — объяснить, почему твое возвращение длилось так чертовски долго?
Он скрипнул зубами. Он успел забыть, как совершенно, до безумия нерассудительно она может вести себя.
— Почему, во имя Господа, я должен…
— Король ждал тебя. Они нашли мужа для Сибиллы; он ей нравится, и он от нее тоже в восторге, или от ее приданого: графства Джаффа и Аскалон и, быть может, трон Иерусалима. Балдуин надеялся, что ты будешь на свадьбе. Он был опечален, когда тебя не было. Ты понимаешь, что уже прошел Мартынов день[7]? Что задержало тебя так надолго?
— Ассасины.
Она умолкла. Она покраснела, потом побледнела. Когда она заговорила снова, то уже мягче.
— Ты победил. Мы слышали. Прабабушка прислала весть.
— Ты живешь у своей матери?
Она отвела глаза.
— Нет. — Потом вновь посмотрела на него, неожиданно яростно.
— Что еще я могла сделать?
Айдан не мог ответить. Не осмеливался. Он ожидал, что будет горевать, потому что потерял ее. Он не ожидал, что будет ненавидеть Ранульфа, потому что тот отвоевал ее.
Она видела, Бог ей помоги. Краска отхлынула от ее щек. Она стояла недвижно, словно птица перед змеей; она не сказала ни слова.
Аймери, забытый, начал вырываться. Нянька потянулась к нему. Джоанна передала ребенка ей.
Айдан едва не закричал вслух. Она боялась его. Вот почему она так лепетала; вот почему она так крепко обнимала сына, защищая вместе с ним жизнь, которая зрела в ее теле.
— Ты меня совсем не знаешь, — выдохнул Айдан.
У нее перехватило дыхание.
— Если ты могла подумать, что я способен тронуть ребенка… — Он задохнулся на этих словах. Неожиданно он почувствовал, что не может больше вынести это, ни единого мига. Он отвернулся от нее.
Его мамлюки, словно живая стена, отгораживали их от бурлящего города. Джоанна схватила Айдана, когда он дошел до них. Аймери огромными глазами смотрел в ее бедра.
Ее пальцы, сжимавшие руку Айдана, были белыми. Она взглянула на них так, словно они не принадлежали ей; разжала их, отпуская его.
— Я… — голос ее был хриплым. — Не уходи.
— Почему? Чтобы вы могли и дальше бранить меня, мадам? Чтобы я усвоил, как именно вы научились презирать меня?
— Почему я должна этого хотеть? Ты уже все знаешь.
— А что мне оставалось делать, если все это было выплеснуто мне в лицо?
Она вскинула голову.
— Я не сказала ни слова!
— Ты думала это.
— Я этого не думала.
— Думала.
Она ударила его.
Наступило долгое, напряженное молчание. Он даже не думал ударить ее в ответ. Он медленно поднял руку к горящей щеке. Джоанна вдруг рассмеялась.
— Ты выглядишь… — выдавила она. — Ты выглядишь… словно… тебя зарезали!
Он не мог пошевелиться от возмущения. Он едва мог заговорить.
— Если вы все завершили, госпожа моя, могу ли я просить у вас разрешения уйти?
— Нет. — Смех ее прервался. — Не желаете ли вы — пожалуйста — пойти со мной туда, где меньше народа? И начать заново?
Он хотел было воспротивиться, но ее глаза удержали его. Он склонил голову в легчайшем поклоне.
На небольшом расстоянии от улицы стояла церквушка, маленькая, темная и забытая паломниками, с крошечным кусочком сада и струйкой фонтана. Вода была холодная и сладкая. Айдан отпил глубокий глоток и ополоснул лицо.
Джоанна села на кусок упавшей колонны. Остальные не последовали за ними сюда. Даже нянька осталась в стороне, сунув Аймери соску и пронзительным голосом высказывая свои печали мамлюкам Айдана. Айдан подумал, что по сравнению с тем, что вызвал этот случай, сам случай был мелкой неприятностью.
Джоанна говорила резко, быстро, без предисловий.
— Я должна была сделать это. Я не ожидаю, что ты поймешь меня или простишь. Я только прошу, если в твоей душе есть милосердие, оставить нас.
Он засмеялся, и в смехе его звучала боль.
— Это ты говорила себе, чтобы легче было вынести это? Что несмотря на все, что ты знаешь обо мне, я просто бездушное чудовище? Что я могу причинить вред тем, кого ты любишь?
— Ты не можешь быть столь совершенным рыцарем.
— Почему нет?
— Потому что если это так, то мне остается только упасть и завыть.
Он встал и начал расхаживать по саду туда-сюда. Он остановился над ней; кулаки он прятал за спину, чтобы удержаться и не встряхнуть ее.
— Нет. Я не совершенен. Я хотел бы придушить твоего мужа. Я хотел бы колотить тебя до тех пор, пока ты не взмолишься о пощаде. Но я не сделаю этого. Я не унижусь до такого.
— Ты ненавидишь меня, — промолвила она.
— Разве ты не хотела этого? — Он снова сел у фонтана, положив голову на руки. — Джоанна, оставим это. Ты не сделаешь проще, если поссоришься со мной.
Он чувствовал, как она борется, чтобы не коснуться его; стоять так близко и не подойти ближе и не убежать со всех ног. Голос ее был низок и труден.
— Нет. Это не подействует. Это никогда не действует.
— Никогда. Мы притворяемся — иногда достаточно хорошо, чтобы обмануть себя.
Ее рука пришлась по его волосам, легко, словно дыхание. Он сидел неподвижно. Она отскочила от него, обхватив себя руками, дрожа.
— Я думала, что смогу сделать это. Когда я увидела тебя на улице, и дьяволица Тимура начала выкидывать свои дьявольские штучки, и Аймери оказался посреди этого, то не было возможности избежать ни этого, ни встречи с тобой. Выругать тебя. Лишить тебя защиты. Прогнать тебя. Положить конец всему этому. — Лицо ее исказилось. — Как будто это вообще будет легко. Кто-то может догадаться. Кто-то сможет подсчитать.
— Я был в чреве матери почти год.
Она открыла рот, потом закрыла.
— Это невозможно.
— Я не человек.
— Значит…
— Значит.
Он мог простить ей неожиданную, неудержимую радость. Она была так ужасно испугана, пойманная в сеть своего обмана, зная его необходимость и ненавидя его; и не было даже уверенности, что это приведет к чему-либо. Она могла объяснить черные волосы ребенка — он мог удаться в ее родню. Но люди — и прежде всего Ранульф — умеют считать до девяти и теперь, поневоле, будут удовлетворены.
— Я могу тебе помочь, — сказал Айдан. — Если ты позволишь мне.
— Смею ли я?
— Ты не посмеешь не сделать этого. Дети колдунов другие. Они должны получить прикосновение силы, которая вела бы их, пока они не смогут вести себя сами.
Она изучала его лицо, словно могла увидеть за ним его мысли.
— Ты тоже хочешь этого ребенка.
— Я не заберу его у тебя.
Глаза ее наполнились слезами. Она сердито вытерла их.
— Ты так чертовски благороден.
— Я не благороден. Я иду кривым путем. Я могу наложить чары, если они понадобятся. Я могу управлять магией малыша. Я могу помочь тебе там, где никто другой не сможет. Я могу быть истинным дядюшкой королевской крови. И все это, чтобы получить долю в единственном ребенке, который у меня будет в этой эпохе мира.
— Откуда тебе знать это.
— Я чувствую это костями.
Она фыркнула.
— Посмотрим, что ты почувствуешь, когда положишь глаз на другую женщину.
Он вздрогнул, словно она ударила его.
Это была только доля мгновения, но она была женщиной и она получила долю его магии. Она смотрела на него и знала.
— Ты уже сделал это. Так?
Он видел совершенную абсурдность этого. Они не могли больше быть любовниками. У нее был муж, сын, целый мир. У него была одна ночь, чуть больше, чем сговор шлюхи. И он не мог сказать ни слова.
Она бросила в его молчание:
— Кто она? Ты не мог подождать хотя бы… как ты мог… кто она?
— Марджана.