– Шли века… – лирически известил Раздрай. – А название города оставалось неизменным. Каким образом мы убереглись от переименования в советские времена, даже не берусь судить. Должно быть, выручило слабое знание властями греческого языка. Ну сами подумайте: строительство социализма – и вдруг город негодяев!
– А что, Павел Первый имел какое-то отношение к Понерополю? – спросил Влас, задержавшись перед небольшим портретом курносого самодержца.
– Прямого – нет, – отозвался Раздрай. – Заслуга романтического нашего императора, как величал его Александр Сергеевич, в ином. Павлу мы обязаны принципом, на котором, собственно, всё у нас и держится: наказывать наказанных. Сам-то принцип, разумеется, был известен и раньше, но именно Павел применил его с подлинно российским размахом…
– Если можно, подробнее, – попросил Влас.
– С удовольствием! Знаете, как он уничтожил речной разбой?
– А он уничтожил?
– По сравнению с тем, что было? Да! Несомненно… Он стал карать не разбойников, а ограбленных купцов. Причём карать жестоко – конфискацией и Сибирью. Дал себя ограбить – значит, преступник. А? Каково?
– И?!
– И всё. И разбоя не стало. Во всяком случае, на бумаге.
– А на самом деле?
– На самом деле разбоя поубавилось. Разбойнички несколько утихомирились, остереглись – ремесло-то становилось всё опаснее: купцы озверели и сами начали уничтожать грабителей. Обратите внимание, Влас, умный государь никогда не станет делать того, с чем и так могут самостоятельно справиться его подданные, – какой смысл? Возьмите Сталина! Ну не сам же он, согласитесь, писал доносы на соседа…
– И у вас здесь было… то же самое?
– В общем… да, – с некоторым сожалением признал Раздрай. – Особенно поначалу… Где-то даже хуже девяностых… Но, знаете, тоже утряслось… со временем… Практически за десять лет выбили почти всех отморозков, маньяков… Тех, короче, кто совершал преступления вопреки понятиям…
– И правдолюбков?
– Этих – поменьше. Они ж в большинстве своём мигом покаялись, перековались…
– А вы уверены, что все маньяки, кого тут выбили, действительно были маньяками? Самосуд, знаете, такая штука…
– Нет, – довольно-таки бодро отозвался смотритель музея. – Совершенно не уверен… А вы уверены, Влас, что все, кого у вас бросают за решётку, действительно виновны?.. Думаю, ошибок везде хватает… Однако я, с вашего позволения, продолжу. После смерти Александра Македонского и распада империи пограничный Понерополь, увы, утрачивает самостоятельность и самобытность. Такова плата за выживание. Сначала он входит в состав Хазарского каганата, затем – Золотой Орды и наконец становится заурядным провинциальным городком Российской империи. Меняются религии, меняются законы, и только название напоминает о его древнем происхождении… Пройдёмте дальше…
Следующая экспозиция была целиком посвящена известным историческим личностям, в то или иное время посетившим Понерополь. Со стен глядели Ванька Каин, Кудеяр, атаманы Баловень и Неупокой-Карга, Стенька, Емелька, Алексашка Меншиков, Сонька Золотая Ручка, Мавроди, Мишка Япончик…
– А это кто такой? – не понял Влас.
На портрете был представлен в профиль пухлый восточный мужчина, увенчанный чалмой.
– Арудж Барбаросса, первый султан Алжира.
– Неужто и он…
– Нет. В Понерополе он не был ни разу, если вы это имеете в виду. Просто не успел, да и не до того ему было… Здесь он присутствует как создатель пиратского государства. Вообще-то, конечно, пиратов в Алжире хватало и до него, но сделать пиратство основой экономики удалось лишь Аруджу и младшему его брату Хайраддину… Теперь направо, пожалуйста…
Притолока дверного проёма, ведущего направо, была декорирована следующим изречением: «Если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности». А. С. Пушкин, «Капитанская дочка». Чуть выше располагалась небольшая копия барельефа, что украшал собою фронтон.
Влас переступил порог и приостановился, неприятно поражённый открывшимся зрелищем. Помещение было уставлено и увешано орудиями пытки и казни. Шипастые цепи, колодки, дыбы, железные клетки, незатейливые кнуты и плахи, соседствующие с куда более изощрёнными гарротами и коленодробилками. Кое-что проржавело, тронулось трухлецой, но кое-что выглядело как новенькое – отшлифованное, умасленное и вроде бы готовое к употреблению.
– Таким вот образом, – с прискорбием произнёс Раздрай, – одно государство за другим в течение многих веков выжигало, вырывало и выламывало с корнем древние наши традиции, тщетно пытаясь исказить душу народную…
– Экспонаты часто пропадают? – поинтересовался Влас.
– Почему вы спрашиваете?
– Да вон там…
Они приблизились к стеклянному ящичку, снабжённому вселяющей дрожь надписью: «Ложка глазная острая жёсткая». Ящичек был пуст.
– Ах, это… – Такое впечатление, что Раздрай несколько смутился. – Не обращайте внимания… – сказал он, снимая табличку и пряча её в карман. – По ошибке выставили… Это не орудие казни, это медицинский инструмент… Проделки моего бывшего помощника – порезвился мальчуган напоследок…
– Напоследок? – встревожился Влас. – А что с ним стряслось?
– Ничего, – невозмутимо отозвался Раздрай. – Решил сменить отмазку. По-вашему говоря, уволился, нашёл другую работу… Послушайте, Влас! – оживился он. – А что, если вам натурализоваться, осесть в Понерополе, а? Я бы вас в музей принял помощником смотрителя… Юноша вы умненький, языкастый…
Странно. Второй случай за день, когда Власу предлагали сменить гражданство.
– Вы не спешите с ответом, вы подумайте, – не отставал Раздрай. – Посмотрите, какие перед вами сразу открываются возможности… Криспинада вам гарантирована!
Влас чуть не вздрогнул – и неудивительно, если учесть окружающее обилие пыточных приспособлений с мудрёными названиями, но тут же, слава богу, вспомнил, что речь идёт не о роде казни, а всего лишь о спонсорстве.
– На что криспинада?
– На издание книжки!
– Какой?
– Напишете! Взгляд на Понерополь со стороны. Свежим, так сказать, незамыленным глазом… Знаете, как сразу уцепятся!
– Так я ж хвалить не стану!
– Замечательно! Когда нас перестают ругать, наступает всеобщее уныние. Становится непонятно, зачем живём. Так что ругань нам необходима! Я бы даже сказал, живительно необходима! Видимость смысла, знаете ли…
Влас улыбнулся:
– Хорошо, подумаю…
– Подумайте. А сейчас давайте вернёмся в фойе, а оттуда уже в зал, посвящённый двадцатому веку…
Коридорчик, соединявший залы, напоминал просеку в ало-золотых зарослях знамён. По сторонам дверного проёма стояли, подобно караульным, два небольших бронзовых вождя. Точнее – выкрашенных под старую бронзу. Над притолокой распластался транспарант, возвещавший: «В лозунге „Грабь награбленное“ я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история. Если мы употребляем слова „экспроприация экспроприаторов“, то почему же нельзя обойтись без латинских слов?»
– Начинала советская власть хорошо… – заверил Раздрай, поправляя бахрому стяга. – Временами казалось даже, что большевики и впрямь скажут нечто новое. То есть вспомнят хорошо забытое старое. Борьба государства с преступностью, да будет вам известно, самая беспощадная форма конкуренции. К восемнадцатому году она была фактически прекращена, однако после Гражданской войны вспыхнула с новой силой. Советское правительство, повторяя ошибку своих предшественников, торжественно отреклось от криминалитета и принялось искоренять его, причём гораздо успешнее, чем Российская империя, Золотая Орда и Хазарский каганат, вместе взятые…
Они ступили в зал, свидетельствующий об успехах индустриализации и ужасах ГУЛАГа.
– Опять помощник нашкодил? – сообразил Влас, увидев в очередном стеклянном ящичке пару столовых ножей: один – мельхиоровый, не подлежащий заточке, со скруглённым кончиком, другой же – вполне современный, широкий, бритвенно-острый, хищных очертаний.
– А вот и ошиблись, – сказал Раздрай. – Данная экспозиция наглядно показывает, насколько советская власть старалась обезвредить своих граждан. Не то что снайперского ружья – порядочного ножа не раздобудешь! – Аверкий Проклович открыл стеклянную крышку ящичка и достал изделие из мельхиора. – Смотрите сами. Разве таким ножиком кого-нибудь убьёшь? Хлеб разрезать и то затруднительно. А теперь обратите внимание на вторую кухонную принадлежность. Сразу после краха коммунизма в России подобные клинки поступили в продажу, причём сотрудники милиции со свойственным им юмором тут же прозвали их оружием массового поражения. Именно ими было совершено в те времена большинство бытовых убийств. Поэтому сохранение запрета на свободную торговлю пистолетами и револьверами кажется мне откровенной нелепостью… Да что там ножи! – с горячностью воскликнул он. – Что там пистолеты! Какой смысл было их запрещать, если с девяносто первого года в руки людей попало самое страшное оружие – деньги! Наймите киллера, а уж он как-нибудь сообразит, чем конкретно ликвидировать неугодного вам человека… Словом, как всегда, остановились на полпути… – жёлчно заключил Раздрай. Затем личико его смягчилось, обрело несколько мечтательное выражение. – Но бог с ним, с прошлым… Перейдём к настоящему…
Настоящее Власа не впечатлило – так, что-то вроде того магазинчика под липовой вывеской «Скупка краденого», где он приобрёл фляжечку Вована. Предыдущие залы, следует признать, смотрелись поинтереснее. Тем не менее старческий теноришко Аверкия Прокловича торжественно взмыл, зазвенел:
– И, лишь обретя независимость, став самостоятельным государством, мы наконец очнулись, вспомнили наконец, что не безродные мы, что у истоков наших стоит не кто-нибудь, а сам Филипп Македонский… Однако нам предстоял ещё один горький урок, надеюсь последний. Помните мемориал?