Лёня Кологрив делает скорбное лицо и вдруг ловит себя на том, что сочувствует Кире Кирилловне как бы свысока. Исчез страх перед начальством, исчезло опасение, что следующей жертвой может стать он, Кологрив. Достаточно взгляда в глаза, чтобы… Чтобы что? И Лёня испуганно прислушивается, как в нём прорастает, ветвясь, гордая независимая личность.
Затем возникает соблазн. Лёня пытается с ним бороться, но соблазн неодолим. Словно некий чёртик толкает его локотком в рёбра и подзуживает: проверь, а? Вдруг не показалось! Чем рискуешь-то? Так и так сократят…
Тварь ты дрожащая или право имеешь?
Лёня встаёт, входит без стука в кабинет, что уже само по себе иначе как безумием не назовёшь, и, опершись обеими руками на край стола, долго глядит в испуганно расширяющиеся зрачки начальника. Наконец говорит – негромко и внятно:
– Сейчас без десяти десять. – (И глаза начальства волшебно стекленеют точь-в-точь как у того верзилы-контролёра.) – Ровно через пять минут вы покинете кабинет и попросите прощения у Киры Кирилловны. О нашем разговоре вы забудете, как только я закрою за собой дверь. Меня здесь не было, и мы с вами ни о чём не говорили.
Поворачивается и выходит. Кажется, он только что совершил главную глупость в своей жизни. Сократят. И не через два месяца, как он рассчитывал, а в рекордно краткие сроки.
Лёня оседает за стол и обречённо смотрит на часы. Две минуты прошло… три… четыре… На пятой минуте дверь кабинета неуверенно отворяется – и показывается начальник. Движется он как-то заторможенно, механически. Вроде бы сам себе удивляясь, останавливается перед столом Киры Кирилловны и, ни на кого не глядя, глуховато бубнит слова извинения. Затем, неловко покашливая, удаляется.
Немая сцена.
Лёня Кологрив в изнеможении падает грудью на стол.
До конца рабочего дня он пытается прикинуть дальнейшую свою судьбу и, к чести его следует сказать, ничего грандиозного пока не замышляет. Главный вопрос: утаить ему свою способность или обнародовать? Податься в профессионалы, в гордые одиночки, или, напротив, сделать карьеру, втихомолку внушая начальству самые лестные мысли о незаменимом работнике Леониде Кологриве?
А ещё его беспокоит то обстоятельство, что гипнотизирует он как-то неправильно. Вот, например, не скомандовал: «Спать!» – и никакого не дал кодового слова. А ведь положено вроде…
Впрочем, у каждого своя метода.
Возможно, нынешнее продвинутое поколение не поверит или покрутит пальцем у виска, но, возвращаясь со службы, Лёня купил в киоске пять талончиков на трамвай и один из них честно пробил компостером.
А дома – нервы, нервы, нервы… Хлопают дверцы платяного шкафа, летают блузки. Сегодня вечером Кологривы идут в гости, и уже ясно как божий день, что не поспевают вовремя. И во всём виноват, разумеется, Лёня. Угораздило же выйти замуж за такого недоделанного!
Минут пять он задумчиво слушает упрёки, потом берёт супругу за плечи и поворачивает к себе лицом. Та от неожиданности смолкает.
– Ты любишь меня, – тихо, повелевающе информирует Лёня. – С этой минуты ты обращаешься со мной бережно. Ты не чаешь во мне души.
Не как книжник и фарисей говорит, но как власть имущий.
Нужно ли добавлять, что глаза жены при этом стекленеют!
До знакомых, к которым приглашены супруги Кологривы, ходьбы минут пятнадцать. Чёрно-синие сумерки, склонённые над асфальтом ослепительно-белые лампы. Притихшая похорошевшая жена время от времени удивлённо поглядывает на незнакомого Лёню, а перед самым подъездом порывисто прижимается щекой к его плечу.
На вечеринку они, понятное дело, опаздывают. Разуваясь в передней, Лёня слышит взрыв хохота из комнаты. Там наверняка уже приняли по второй – и травят анекдоты.
– А ты?.. – привизгивая от смеха, спрашивает хозяйка. – А ты что ему?..
Кологривы проходят в зал, но остаются пока незамеченными, потому что внимание собравшихся приковано к рассказчику – огромному детине, сидящему к дверному проёму спиной. Точнее, даже не спиной – спинищей. Синеватый валун затылка, оббитые бесформенные уши.
– А я что? – отвечает он обиженным баском. – Сделал вид, что проверил, и дальше пошёл… Знаешь, какие у него глаза были? Вот-вот укусит!..
Далее, видимо почувствовав, что за спиной у него кто-то стоит, рассказчик оборачивается – и заготовленное приветствие застревает у Лёни в горле. В обернувшемся он узнаёт того самого громилу-контролёра, которому сунул утром взамен трамвайного талона квитанцию из прачечной.
2004
По ту сторону
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна.
– Ваши документы, будьте добры…
Захваченный врасплох Разяев судорожно сунул руку во внутренний карман куртки, но не в правый, с паспортом, а в левый, где залёг плоский приборчик «Атас», обязанный, как было обещано в гарантийном свидетельстве, реагировать на появление сотрудника милиции в радиусе двадцати метров. Что за чёрт! Кнопка утоплена, включён. Почему тогда не дал знать? Вчера ещё работал…
Разяев поднял глаза. Перед ним стояли: суровый пролетарий, ясноглазая пигалица и непомерно огромный юноша – все трое в безрукавых, не достающих до колен балахончиках, испещрённых по жёлтому полю чёрными зодиакальными символами.
Вот оно что! Внештатники. Прикид у них, однако! Прямо хоть на аутодафе…
– Ребята, – сказал им Разяев, простецки улыбаясь, – я ж за сигаретами выскочил. До киоска и обратно. Ну не прихватил я паспорта. Если хотите, зайдёмте ко мне, покажу, тут рядом…
– Кто вы по гороскопу?
О эти бесстрашные ясноглазые пигалицы! Вечно им нужно бороться – самозабвенно и с кем укажут. Пролетарий стоит молчит, непомерно огромный юноша поёживается от неловкости (возможно, балахончик жмёт), а ясноглазой больше всех надо.
– Рыба, – со вздохом соврал Разяев, мысленно кляня себя за то, что, проглядывая утром прессу, как всегда, не поинтересовался чужими гороскопами.
– Рыба? – В девичьих пальчиках возникла (а может, и раньше там была) вырезка из газеты. – «Рыбам сегодня не следует выходить на улицу, ибо за порогом их подстерегают неудачи и неприятности», – уличающе зачитала дружинница.
Ну вот она и неприятность. Лучше бы уж правду сказал.
– Да я ж на минутку… – с прежней подкупающей улыбкой напомнил Разяев.
Не подкупил. Серые прозрачные глаза девчушки заледенели.
– Какая разница? – возмущённо произнесла она.
– Девушка, вы не курите, вам этого не понять. Ни табачинки в доме. Уши вон уже опухли…
Пролетарий сочувственно крякнул.
– Вы понимаете, что подвергли себя опасности? – не унималась пигалица.
– Да, понимаю… – мялся Разяев.
– Можно подумать, законы не для вас пишутся! Не для вашего же блага!
– Да ясно…
Но тут, прерывая беседу, во внутреннем левом кармане куртки нарочито мерзкий металлический голосок отчётливо скрипнул: «А-тас!»
Время пошло. В отличие от дружинников профессионалы с задержанным церемониться не станут. Разяев метнулся в арку – и следует заметить, что шансы его на успех были весьма высоки: грандиозный молодой человек публично гнаться за нарушителем, скорее всего, постесняется, пигалица – та вообще на шпильках, а пролетарий… Пролетарию мы в резвости не уступим. Кроме того, дворик, в который метнулся Разяев, был знаком ему до последней колдобины.
Впрочем, свои легкоатлетические способности он, как вскоре выяснилось, переоценил. Сначала, правда, оторвался, но тут же почувствовал, что задыхается. Курить надо меньше! Кроме того, самочинно приняв на себя знак Рыбы, Разяев, надо полагать, угодил под неблагоприятный астрологический прогноз: кодовый замок нужного ему подъезда оказался сломан, отсечь преследователей не удалось.
Ну, давай бог ноги! Взбежав на второй этаж, задохнулся окончательно. Позвонить не успел – дверь открылась сама. Не говоря ни слова, Анфиса схватила беглеца за руку и сдёрнула с половичка в прихожую. Щёлкнул металлический язычок. Очень вовремя – внизу в подъезде лязгнуло, басовито громыхнуло, послышались голоса.
– Хорошо бежал, – заметила Анфиса, проворачивая ключ и надевая на дверь цепочку. – Я из окна прямо залюбовалась.
Топот и голоса тем временем достигли второго этажа. Сначала позвонили к соседям, потом к Анфисе.
– Кто?.. – выдержав паузу, спросила она дребезжащим старушечьим голоском.
– Дружина «Зодиак»… К вам не забегал мужчина в светлой бежевой куртке?
– Ни-эт…
– Откройте, будьте добры!
– Ни-эт… – с ужасом отвечала она. – Нельзя-а…
– Почему?
– Я – Рыба…
За дверью опешили.
– Ну и что?.. Вы же наружу выходить не будете! Дверь-то открыть можно…
– А по телевизору сказали: нельзя-а…
– Да не могли так сказать по телевизору!
– Сказа-али…
Разяев, привалясь плечом к стене, стоял и отдыхивался. На лестничной площадке посовещались вполголоса.
– А в той квартире?..
– Похоже, никого дома нет…
– Да выше он прячется, – хмуро сказал пролетарий, и голоса двинулись вверх по лестнице.
Анфиса, в коротком не по возрасту халатике, повернула к Разяеву раздвинутое в самодовольной улыбке лицо, которое почему-то вдруг захотелось назвать обнажённым.
– Под душ – и в койку! – скомандовала она. – Или коньячку для начала?
Потом они пили на кухне кофе.
– Смешно тебе… – ворчал Разяев, особо, впрочем, не пережимая. Романтическим героям, если и положено ворчать, то исключительно в шутку, как бы скрадывая излишнюю романтичность. – Месяца два назад тоже, помню, остановили, а я чего-то вздёрнутый был, говорю: «Да отстаньте вы от меня, я вообще в гороскопы не верю!»
– Помогло?
– Ага, помогло! Штрафанули за милую душу. Вот тебе, говорят, квитанция, можешь в неё не верить…