Медленно – потому что она видела священника!
19Дитя на берегу ручья
– Ты искренне ее полюбишь, – повторила Эстер Принн, когда они со священником наблюдали за маленькой Перл. – Разве она не красива? И посмотри, с каким врожденным талантом она украшает себя цветами! Если бы она собирала в лесу жемчужины, бриллианты и рубины, и те не смогли бы украсить ее лучше! Она прекрасное дитя! И я знаю, чьи у нее брови!
– Если бы ты знала, Эстер, – сказал Артур Диммсдэйл с нервной улыбкой, – сколько это милое дитя, всегда сопровождающее тебя, доставило мне тревог! Я думал – о, Эстер, что то были за мысли и как ужасно было пугаться их! – что мои черты частично повторяются в ее лице, настолько явно, что мир не может этого не увидеть! Но в основном в ней твои черты!
– Нет, нет! Не столь уж и мои! – ответила мать с нежной улыбкой. – Еще немного – и тебе не понадобится бояться, что в ней узнают твое дитя. Но как странно и красиво она выглядит с дикими цветами в волосах! Словно одна из фей, которых мы оставили в доброй старой Англии, украсила ее ради вашего знакомства.
И с чувством, которого никто из них никогда еще не испытывал, они сидели и наблюдали, как медленно приближается Перл. Она была олицетворением связи, объединявшей их. Она была предложена миру все эти семь минувших лет, как живая надпись иероглифами, в которой раскрывался секрет, что оба так отчаянно желали сохранить, – все было в этом символе, все было на виду, и не было пророка или волшебника, обладавшего бы даром читать огненные письмена! Перл была единением их обоих. Каким бы ни был их предыдущий грех, как они могли сомневаться, что их будущая судьба и земные жизни соединены, глядя на плод материального их союза и духовной идеи, в которой они сплелись и вместе обрели единое бессмертие. Такие, или почти что такие, мысли – и, возможно, иные, которых они не желали признать или облечь в слова, – смешивались с восхищением девочкой, которая к ним шагала.
– Пусть она не увидит ничего странного, ни страсти, ни нетерпения, когда обратишься к ней, – прошептала Эстер. – Наша Перл бывает иногда порывистым сказочным эльфом. В особенности она не переносит эмоций, когда не вполне понимает, к чему они и отчего. Но как крепки ее привязанности! Она любит меня, и она полюбит тебя!
– Ты не можешь представить себе, – сказал священник, скосив глаза на Эстер Принн, – как мое сердце боится этого разговора и жаждет его! Но, как я тебе уже говорил, дети не слишком стремятся со мной сближаться. Они не садятся ко мне на колени, не воркуют мне в ухо, не отвечают на мою улыбку, но отходят подальше и странно на меня смотрят. Даже младенцы, которых я беру на руки, начинают горько плакать. И все же Перл уже дважды в ее крохотной жизни была добра ко мне! В первый раз – ты отлично его помнишь! А второй случился, когда ты пришла с ней в дом нашего старого упрямца губернатора.
– И ты так храбро выступил в нашу защиту! – ответила мать. – Я помню это, и наверняка помнит маленькая Перл. Не бойся. Она может быть странной и смущаться поначалу, но вскоре научится тебя любить!
К этому времени Перл уже дошла до края ручья и стояла на дальнем его берегу, молча глядя на Эстер и священника, сидевших рядом на замшелом поваленном дереве и ждавших ее. Там, где она остановилась, ручей формировал озерцо, такое гладкое и тихое, что в нем отражался идеальный образ ее маленькой фигурки, во всех деталях ее красоты, с украшениями из цветов и переплетенных веток, но образ этот был чуть более тонкий и одухотворенный, чем реальность. Тот образ, почти идентичный живой маленькой Перл, казалось, придавал какую-то собственную призрачность и неосязаемость самой девочке. Было странно то, как Перл стояла, неотрывно глядя на них сквозь смутный лесной полумрак, сама при этом освещенная солнечным лучом, который словно сам по себе тянулся к ней. В ручье отражалась другая Перл – другая, и в то же время та же, – окутанная схожей пеленой золотого света. Эстер ощутила неявную и мучительную отстраненность от Перл, словно дитя в своем одиноком пути по лесу покинуло сферу, в которой путешествовало вместе с матерью, а теперь тщетно ищет пути назад.
Это впечатление было одновременно истинным и ложным, дитя и мать действительно отдалились друг от друга, но в том была вина Эстер, не Перл. Когда девочка отошла от нее, иной сосед оказался в кругу материнских чувств и так их изменил, что Перл, вернувшаяся странница, не сумела найти своего прежнего места и едва ли понимала, какое же теперь занять.
– У меня странное ощущение, – отметил чувствительный священник, – что этот ручей будто граница между двумя мирами и ты можешь уже никогда не встретиться с Перл. Или она действительно эльф по духу и, как учат нас сказки нашего детства, не может пересечь бегущей воды? Прошу, поторопи ее, эта заминка уже вызывает у меня нервную дрожь.
– Иди ко мне, дражайшее дитя! – ободряюще позвала Эстер, протягивая к ней руки. – Как медленно ты шагаешь! Разве когда-нибудь ты так медлила? Со мной здесь друг, который станет и тебе другом. И отныне ты будешь получать вдвое больше любви, чем могла подарить тебе твоя одинокая мать! Перепрыгни ручей и иди к нам! Ты же умеешь прыгать, как маленькая лань!
Перл, не отвечая на эти сладкие увещевания, оставалась по ту сторону ручья. Ее яркие дикие глаза смотрели то на мать, то на священника, то на обоих сразу, словно пытаясь разглядеть и объяснить связь, которая была между ними. По какой-то необъяснимой причине Артур Диммсдэйл, ощутив на себе детский взгляд, почувствовал, как рука – жестом настолько привычным, что он получался непроизвольно, – прижалась к сердцу. В отдалении, приобретая странную ауру властности, Перл подняла руку и указала пальцем на грудь своей матери. Внизу, в темном зеркале ручья, другая украшенная цветами и солнечным светом Перл тоже указывала пальцем.
– Ты странное дитя! Почему ты еще не подошла ко мне? – воскликнула Эстер.
Перл все еще указывала на нее пальцем, и лоб ее начинал хмуриться – и это выражение казалось особенно впечатляющим на ее детском, почти младенческом личике. Мать все продолжала ее звать, и лицо ее расцветало непривычными праздничными улыбками, но дитя топнуло ножкой с еще более властным выражением и жестом. Фантастически прекрасное отражение в пруду повторяло все, от указывающего пальца до властного жеста, подчеркивая каждую черточку маленькой Перл.
– Поторопись, Перл, иначе я на тебя разозлюсь! – крикнула Эстер Принн, которая, хоть и привыкла к эльфийским капризам, сейчас выказывала естественное недовольство столь явным их проявлением. – Прыгай через ручей, капризная девчонка, и беги сюда! Иначе я сама за тобой пойду!
Но Перл, ничуть не испуганная угрозами матери, равно как и не тронутая ее посулами, внезапно поддалась порыву истерики, яростно жестикулируя и принимая самые странные позы. Это сочеталось с дикими пронзительными криками, которые эхом отдавались в лесу со всех сторон, и детская беспричинная ярость, казалось, получает от невидимого множества искреннюю поддержку и симпатию. В ручье еще раз повторялась туманная ярость Перл, коронованной и увенчанной гирляндами цветов, но топающей ногами и дико жестикулирующей, а посреди подобного срыва все еще указывавшей на грудь Эстер Принн.
– Я вижу, что смущает ребенка, – прошептала священнику Эстер, побледнев, несмотря на попытки скрыть свое беспокойство и раздражение. – Дети не любят любых, даже самых малых изменений в привычном облике вещей, к которому привыкли. Перл не хватает того, что она всегда наблюдала на моем платье.
– Молю тебя, – ответил священник, – если у тебя есть способы успокоить дитя, поспеши! Больше всего на свете, – добавил он, пытаясь улыбнуться, – за исключением пагубной ярости старой ведьмы миссис Хиббинс, я хотел бы избежать подобной страсти в ребенке. В юной красоте Перл, как и в старой морщинистой ведьме, это приобретает неестественный эффект. Успокой ее, если любишь меня!
Эстер повернулась к Перл с алым румянцем на щеках, стараясь не глядеть на священника, но затем, после тяжелого вздоха, румянец поблек до смертельной бледности, даже раньше, чем она начала говорить.
– Перл! – сказала она печально. – Посмотри под ноги! Вот нам! Перед тобой! На этом берегу ручья!
Дитя взглянуло в указанном направлении. Там лежала алая буква, так близко к потоку, что золотая вышивка отражалась в воде.
– Принеси ее сюда! – попросила Эстер.
– Спускайся и сама ее подними! – ответила Перл.
– Ну что это за ребенок! – шепнула Эстер священнику. – О, я так много должна тебе о ней рассказать! Но, по правде говоря, она права относительно ненавистной метки. Я должна выносить эту пытку немного дольше, – лишь несколько дней еще, – пока мы не покинем эту область и она не станет казаться нам далеким сном. Лес ее не спрячет! Но сердце океана может забрать ее из моей руки и проглотить навсегда!
С этими словами она приблизилась к руслу ручья, подняла алую букву и вновь пристегнула к груди. Всего мгновение назад Эстер была полна надежд, когда говорила о том, что утопит ее в глубине моря, и вот уже неотвратимый рок навис над ней, самой рукой судьбы протягивая обратно ненавистную метку. Она швырнула ее в пространство! Она целый час могла свободно дышать! И вот опять алое страдание мерцает на прежнем месте! Так всегда бывает и подтверждается этим наглядными примером, что единожды совершенное злое деяние приобретает характер рока. Эстер собрала тяжелые пряди волос и спрятала их под чепец. И словно повинуясь иссушающему заклятию скорбной буквы, ее красота, тепло и богатство ее женственности исчезли, как солнечный луч, и серая тень накрыла ее.
Завершив эту мрачную перемену, она протянула руку к Перл.
– Теперь ты узнаешь свою маму, дитя? – спросила она вкрадчиво, но без просительного тона. – Теперь ты перейдешь ручей, признаешь свою мать, когда она вновь надела свой позор, когда она снова стала печальной?
– Да, теперь да! – ответила девочка, перепрыгивая ручей и обнимая Эстер обеими ручками. – Теперь ты действительно моя мама! А я твоя маленькая Перл!