Итак, самым первым был гость – единственный гость, который рано или поздно, но неизменно находит путь в любое человеческое жилище, – и в этом случае Смерть рано переступила порог Дома с Семью Шпилями.
Внезапная и таинственная кончина полковника наделала много шума в тот день. Возникло множество слухов, и некоторые из них смутно доносятся и до наших дней: о том, что призрак совершил злодеяние, о том, что на горле полковника были следы пальцев и кровавая ладонь отпечаталась на крахмальном воротнике и что подстриженная борода была взъерошена и скручена, словно ее яростно хватали и тянули. Ходил также слух, что решетчатое окно возле кресла полковника было распахнуто и всего за несколько минут до рокового открытия кто-то видел человеческую фигуру, спускавшуюся по садовой решетке позади дома. Но было бы слишком безрассудно полагаться на истории такого рода, что обязательно возникают вокруг подобных событий и которые, как в данном случае, порой живут еще много веков, словно поганки, продолжающие расти на месте, где давным-давно сгнил и растворился в земле древесный ствол. С нашей же стороны, мы признаем в них ровно столько правды, сколько и в упоминании руки скелета, которую лейтенант-губернатор якобы увидел на горле полковника и которая исчезла, стоило ему подойти ближе. Наверняка известно лишь то, что над телом покойного совещались и спорили доктора. Один – по имени Джон Суиннертон, – судя по всему, весьма образованный, придерживался мнения, если мы правильно растолковали его мудреные термины, что полковник скончался от апоплексического удара. Его собратья по профессии имели собственные гипотезы, той или иной степени уместности, но выражались столь запутанно и таинственно, что, это если и не вызывало вопросов у их коллег, наверняка приводило в полное замешательство необразованного слушателя их мнений. Члены коллегии при коронере, осмотрев тело и будучи разумными людьми, огласили неопровержимый вердикт: «Внезапная смерть!»
Поистине сложно было представить, что возникнут серьезные подозрения в убийстве или же малейшие основания для обвинения в содеянном любого отдельно взятого присутствующего. Положение, богатство и выдающаяся личность покойного должны были стать причиной тщательного расследования всех неясных обстоятельств. Однако в документах ни о каком расследовании не упоминается, а потому мы смело можем предположить, что оно не проводилось. Предания – которые порой доносят правду, упущенную историей, но куда чаще являются лишь нелепыми толками, которые раньше рассказывались у каминов, а в наше время наполняют газеты, – предания виновны во всех расхождениях фактов. В прощальной проповеди на похоронах полковника Пинчеона, которая была опубликована и дошла до наших дней, преподобный мистер Хиггинсон упоминает в числе множества добродетелей выдающегося покойного и счастливую своевременность его смерти. Полковник выполнил свой долг – достиг высочайшего успеха, род его и будущие поколения обрели достойную основу под ногами и надежную крышу над головой на много веков вперед; какой же шаг оставался столь доброму человеку, кроме последнего шага с грешной земли к золотым вратам Неба? Благочестивый священник наверняка выбрал бы иные слова, будь у него хоть малейшее подозрение в том, что полковник отошел в мир иной не по собственной воле, а по воле жестокого убийцы.
Семейство полковника Пинчеона на момент его смерти, казалось, было обеспечено состоянием, достаточным для безбедного существования при всей нестабильности человеческого положения. И можно было смело предположить, что течение времени скорее преумножит и укрепит их процветание, нежели истощит и уничтожит. Ведь его сын и наследник не только немедленно вступил в права владения богатым поместьем, но и, как было известно, благодаря своему мужеству в боях с индейцами получил в безвозмездный дар от законодательного собрания немалый, пока еще не исследованный и не измеренный участок восточных земель. Эти владения – которые вполне поддавались почти точному измерению – составляли большую часть того, что ныне известно как округ Уолдо в штате Мэн, и по европейским меркам превышали размеры герцогства, если не земель наследного принца. Когда непроходимый лес, в те времена все еще покрывавший его владения, уступил бы – а он неминуемо должен был уступить, пусть даже многие годы спустя, – золотому плодородию человеческой культуры, он стал бы источником неисчислимого богатства наследников Пинчеонов. Проживи полковник еще несколько недель, он наверняка употребил бы свое политическое влияние и мощные связи дома и за морем, чтобы завершить все необходимые приготовления для реализации этого плана. Однако, несмотря на поздравительную эпитафию доброго мистера Хиггинсона, то был единственный шаг, который полковник Пинчеон, расчетливый и дальновидный человек, не успел довести до конца. Для дела перспективной территории, он без сомнения, умер слишком рано. Сыну полковника не хватало не только выдающегося положения отца, но таланта и силы характера, чтобы достичь того же, потому он не представлял политического интереса, а чистая справедливость или законность притязаний после кончины полковника оказались не столь очевидны, как при его жизни. Некое связующее звено выпало из цепи событий, и его никто не сумел найти.
Пинчеоны искренне старались, не только тогда, но и в разные периоды практически всего следующего века, получить то, на что так упрямо продолжали заявлять свои права. Но с течением времени территория была частично пожалована более привилегированным людям, частично расчищена и освоена новыми поселенцами. Эти последние, заслышав о Пинчеонах, смеялись над самой мыслью о том, что человека можно наделить правом – силой лишь заплесневелых пергаментов, поблекшими подписями губернаторов и законников, давно почивших в забвении, – на земли, которые они или их отцы отвоевывали шаг за шагом своим собственным тяжким трудом. Эта неоправданная заявка, следовательно, существовала лишь в виде передающегося из поколения в поколение абсурдного заблуждения по поводу важности их семьи, крайне характерного для Пинчеонов. Самые бедные члены семейства могли благодаря этому чувствовать себя так, словно унаследовали дворянство и вскоре получат богатство принцев, способное подтвердить титул. В лучших представителях рода эта особенность проявлялась в поистине идеальной возвышенности над грубой материей жизни земной, при этом не лишая их истинно ценных качеств. У менее благородных собратьев упоминание о наследии лишь увеличивало склонность к зависимости и неповоротливости и заражало своих жертв тенью надежды избавиться от усилий в ожидании реализации их мечты. Заявление о правах уже стерлись из памяти общества, но еще годы и годы спустя Пинчеоны сверялись с древней картой полковника, на которой весь округ Уолдо был отображен в первозданной лесистой дикости. Там, где древний картограф нарисовал леса, озера и реки, они отмечали расчищенные участки, точками обозначали селения и города, подсчитывая постоянно растущую ценность всей территории, словно все еще было возможно сформировать для себя королевство.
Почти в каждом поколении, однако, случался один потомок, одаренный порцией острого ума, жесткости и той самой практической энергии, которой так отличался достойный предок. Его характер можно было проследить в той же четкости и мере, словно сам полковник, пусть и слегка измельчавший, был награжден своего рода прерывистым бессмертием на земле. В две или три эпохи, когда состояние семьи истощалось, подобное проявление наследных качеств в представителе их рода возбуждало традиционные слухи в обществе и среди своих: «Вот снова ожил старый Пинчеон! Теперь Дом с Семью Шпилями поменяет черепицу!» От отца к сыну Пинчеоны все так же наследовали странную преданность родовому поместью. Однако по тем или иным причинам и по соображениям, которые слишком плохо обоснованы, чтобы предать их бумаге, писатель искренне верит, что многие, если не большинство, владельцев этого особняка страдали от моральных сомнений в праве им обладать. С точки зрения закона право было безупречно, однако страх перед Мэттью Молом тяжкими шагами следовал из прошлого в грядущее, вызывая муки совести у Пинчеонов. Если так, то нам не остается ничего иного, как задаться жутким вопросом: не каждый ли наследник владений – знающий о плохом и не желающий исправить его, – совершал заново великий проступок своего предка, навлекая на себя те же последствия? А если предположенное нами – правда, то не искренней было бы сказать, что семейство Пинчеон унаследовало великое несчастье вместо богатства?
Мы уже намекали, что не будем отслеживать всю историю семейства Пинчеон и его непрерывной связи с Домом с Семью Шпилями; не будем также показывать, словно в волшебном фонаре, как ветшал и поддавался течению лет сам почтенный их особняк. Что же касается внутренней его жизни, то большое мутное зеркало раньше висело в одной из комнат и, по преданиям, таило в своих глубинах тени всех, кто когда-либо в нем отражался, – и самого старого полковника, и многих его правнуков; некоторых – в старинных детских платьицах, иных – в расцвете женской красоты и мужской силы или же покрытых морщинками зимней поры жизни. Знай мы секрет этого зеркала, то с удовольствием сели бы перед ним, перенося откровения на страницы книги. Но было и предание, для которого крайне сложно найти основание: о том, что наследники Мэттью Мола также обладают связью с загадкой зеркала и что каким-то волшебным образом они могут извлечь из глубин стекла все образы покойных Пинчеонов, но не такими, как видел их мир, и не в лучшие и самые счастливые их часы, но совершающими вновь и вновь какое-то грешное дело или в период самых жестоких своих страданий. Без всяких сомнений, воображение общества долго не могло отвлечься от дел старого пуританина Пинчеона и колдуна Мола, проклятье которого слетело с эшафота в людскую память и, что не менее важно, стало частью наследия Пинчеонов. Стоило одному из семьи всего лишь прочистить горло, и рядом стоящий скорее всего тут же шептал, отчасти серьезно, отчасти в шутку: «Он будет напоен кровью Мола!» Внезапная смерть Пинчеона, случившая сотню лет назад при таинственных обстоятельствах, лишь усилила общее мнение по данному вопросу. Более того, считали зловещим и мерзким то, что портрет полковника Пинчеона – согласно, как говорили, его завещанию, – так и остался висеть в комнате, где он погиб. Жесткие, неумолимые черты покойника, казалось, оказывали злобное влияние на его потомков, и столь темной была его тень, что никакие благие мысли и цели не могли расцвести у его портрета.