Между холмами разросся шиповник. Поодаль виднелись заросли боярышника и шелковицы. Ребята направились туда. Пахло гнилью, прелыми листьями и травой. Где-то трещала встревоженная сорока. В кустах порхали воробьи.
Красивая осень в этом краю. Земля под деревьями устлана шуршащим ковром из желтых, красных и коричневых листьев. Опустели огороды, бахчи, только желтеет помятая ботва. Вдали одиноко торчит покосившееся пугало. На его голове, сделанной из полой тыквы, сидит сорока и шелушит орех. Ветер взъерошил ей перья. Небо очистилось и стало прозрачным, как стекло, лишь изредка поблескивают в вышине шелковые нити паутинок…
Вдруг под кустом зашуршали листья. Серый пушистый комок метнулся в сторону и скрылся в ложбинке. Это был заяц. Ребята кинулись за ним. Заяц выскочил на открытое место и помчался крупными скачками, прижав к спине уши. Анвар забыл про ружье, залюбовавшись шустрым зверьком. Но тут же спохватился, вспомнив, что охотникам такой оплошности не прощают. Стало стыдно перед другом. Быстро снял из-за плеча ружье. Но Энвер, кажется, и не заметил, какую Анвар дал промашку. Он смотрел вслед убегающему зайцу, и глаза его горели от восторга и удивления.
Неожиданно птицы смолкли, будто испугавшись приготовлений Анвара. В воздухе послышался шум больших и сильных крыльев. Что-то серое промелькнуло над деревьями. Ребята увидели несущегося вдогонку за зайцем серого орла.
— Стреляй! — закричал Энвер.
Анвар вскинул ружье и, зажмурившись, нажал курок. Курок щелкнул, а выстрела не последовало. Нажал еще раз — то же самое.
— Эх-х, ты! — закричал в досаде Энвер. — У тебя же патронов нет. Ружье не заряжено!
Анвар открыл ствол. Он действительно оказался пустым. Анвар готов был провалиться сквозь землю. Он чуть не плакал от досады, видя, как орел, взмахнув несколько раз огромными крыльями, оказался над зайцем и камнем обрушился вниз.
Но ловкий зверек в последнее мгновенье опрокинулся на спину и ударил задними лапками птицу в грудь. Хищник, видно, уже считал зайца своей добычей и не ожидал такого отпора. С клекотом отпрянул. Перья разлетелись в разные стороны и стали плавно опускаться на землю. Заяц вскочил и опрометью пустился вскачь. Рассерженный орел снова нацелился на жертву и ринулся вниз. Но говорят же: злоба ослепляет. Заяц шмыгнул между камней. Орел не успел увернуться, напоролся на острый выступ. Опрокинувшись, он шумно бил о землю крыльями, которые больше не могли поднять его в небо. Все произошло так быстро, что ребята и опомниться не успели. Когда они подбежали, хищник был мертв.
А неподалеку на бугорке вновь появился заяц. Он приподнялся на задних лапках. Уши торчком. Разглядывает ребят. Передние лапки подобраны к груди, как у боксера. Словно хочет сказать: «А вот подойдите-ка поближе, то ли еще с вами сделаю!..»
Он был совсем близко. Всего минуту назад Анвар непременно метнул бы в него камень. А сейчас ему и в голову не пришло такое.
Заяц юркнул под куст и был таков.
— Кто, по-твоему, сильнее, — заяц или орел? — спросил Энвер.
— Конечно, заяц! Сам не видел, что ли… — сказал Анвар.
— Нет, орел.
— Черта с два! Почему же тогда победил заяц? А?
— Не растерялся в самый опасный момент и не струсил. Вот и победил.
Анвар подобрал орла, взвалил на спину.
— Оставь. Зачем он тебе? — сказал Энвер.
— Нужно, — буркнул Анвар, смущенно глядя в сторону.
Анвару не хотелось объяснять, для чего ему эта птица. Если признается, что расхвастался перед ребятами: не вернусь, мол, без добычи, — у Энвера будет повод посмеяться над ним. Скажет: «Тебя же на охоте трусишка заяц выручил! Если б не он, к твоему имени ребята прицепили бы прозвище «хвастун». И быть бы тебе отныне Анваром-Хвастуном!» О, он еще и не такое может сказать. Энвер умеет вышутить кого угодно.
Так размышлял Анвар и с трудом тащил свою добычу. Но когда приблизились к кишлаку, не выдержал:
— Энвер, а Энвер, — сказал он, растягивая слова, — знаешь, для чего мне эта дурацкая птица?
— Для чего?
— А ты никому не расскажешь?.. Поклянись.
У Анвара и Энвера не было секретов друг от друга. Ведь если появляются секреты, распадается дружба.
ВЕРА АКСАКАЛОВ
В густой тени чинаров, кряжистых и выросших до неба, устроен глиняный помост. Если хотите, на него можно взобраться с ногами, предварительно разувшись, чтобы не испачкать постланной кошмы в узорах, и, сидя по-узбекски, пить чай. Самовар тут же — пыхтит, клокочет, силясь приподнять крышку. Воду чайханщик набирает из хауза. Зеркальная поверхность его рябится порою, и ходят по ней круги — это рыба разыгралась. А старики чинары, ухватившись корневищами за берега, величаво воздевают к небу руки, держат зеленый шатер из листвы кружевной.
Говорят, чинары живут очень долго, как живет память о добром человеке.
В полдень в чайхане особенно людно. Многие колхозники, которые трудятся в разных концах кишлака, проходят даже мимо своих дворов, спеша сюда, чтобы повидаться друг с другом, чтобы за пиалой поговорить о том о сем. Ертешарцы знают цену такой беседе, когда за разговором можно потихоньку прихлебывать горьковатый зеленый чай с леденцами или с печеньем, а то и просто с лепешкой, смачивая ее в пиалушке.
С утра был дождь. И снова, кажется, быть дождю: сизая туча заслонила солнце, набросив густую тень на опустевшие ертешарские поля, на полураздетые неоглядные сады, меж которыми теряется присыпанная галькой дорога. Лишь тополя еще не сбросили свой осенний наряд и полыхают, словно охваченные пламенем. А туча вдали пока еще бесшумно вспыхивает мгновенным голубоватым светом. Но под чинарами можно не бояться дождя — листва не пропустит ни капли.
Люди на помосте пришли в движение, подвинулись, усаживаясь плотнее, учтиво предлагая место Саттару-ота. Он в полотняной рубахе навыпуск, перепоясанной косым платком — бельбо́гом. Полосатый халат накинут на плечи — жарко. Только что отнес в пилляхану[2] тяжелую вязанку дров из сада, где с утра обрезал деревья.
Морщины избороздили лицо Саттара-ота, и волосы его белы. В кишлаке к нему относятся с почтением: старики-сверстники — за бодрость, за веселые анекдоты из жизни Насреддина-апанди́, которые умеет рассказывать Саттар-ота (они заставляют порой забывать о преклонных годах и смеяться до слез); молодежь же — за незлобивое лукавство, за острые шутки, что понуждают иных опускать глаза и не давать больше деду повода для острот.
Вчера Саттар-ота пожаловал с джайляу. В горах уже выпал снег. Оттуда ветер приносит в долину холод. Скоро придется перегонять отары на зимовку. Чабанам сообщили, что кошары — загоны для овец — уже подготовлены. Но лучше раз увидеть, чем десять раз услышать. Вот и решил старый чабан сам поглядеть на кошары. Как он и думал, не все было сделано. Строго-настрого наказал бригадиру, чтобы тот выделил людей для ремонта кошар и подвоза корма. Саттар-ота взял протянутую ему пиалу с чаем. Положил в рот леденец.
— Эй, джигит! — позвал он сына чайханщика, помогавшего отцу. — Разыщи-ка Анвара и позови сюда. Скажи, что я жду.
Мальчик кивнул и убежал.
Сегодня почему-то Саттар-ота нахмурился, молчит. Все еще душно. И тишина. И сумеречно от туч. Может, сероватый день навлекает на старика уныние? Где-то близко, на клеверном поле, защелкал перепел: словно перекатывает в клюве звонкий шарик. А думает старик, по-видимому, о чем-то сокровенном, большом, что не вмещается в нем. Это видно по его задумчивым глазам, спрятанным под белыми нависшими бровями.
Не прошло и десяти минут, Анвар предстал перед дедом, встретившим его недобрым взглядом. Анвар сразу понял, что дедушка позвал не для того, чтобы дать гостинец. Остановился в шаге от него понурый.
— Почему на уроках бездельничаешь? — строго спросил Саттар-ота.
Анвар, не поднимая головы, зашмыгал носом, утерся рукавом.
— Сочинение не смог написать, — пробубнил он. — Про колхоз…
Дедушка укоризненно покачал головой.
— Я сейчас повстречал учительницу, она мне все рассказала. Двойку тебе влепила! Не смог про свой родной колхоз написать! Как это можно?.. Написал бы хоть про наш маленький кишлак. Ведь у нас в Ертешаре… Ленин побывал!
Головы сидящих одновременно повернулись в сторону Саттара-ота.
— Что вы, дедушка, неправда это, — заметил после минутной заминки кто-то из парней.
— Неправда? — Старик, щуря зоркие глаза, посмотрел на парня. В глубине его взора — лукавство. — Я в твоем возрасте и то никогда не врал. Кто не верит, у Боро́н-бобо спросите… Его все наши старики хорошо помнят…
Колхозный бахчевод Борон-бобо, еще более древний старик, сидел рядом с Саттаром-ота и держал пиалу в тоненьких желтоватых, словно янтарных пальцах. Он степенно качнул головой в знак подтверждения слов, сказанных только что приятелем. Все приумолкли, даже перестали пить чай и смотрели в ожидании на стариков, которые нередко вспоминали что-нибудь, поражающее своей неожиданностью.
— Кто долго жил, тот много видел. А кто много видел, тому есть о чем поведать людям, — проговорил Саттар-ота, и раздумчивый взгляд его устремился в прошедшее. — Не вчера то было, года не припомню. Знаю только, что вот эта большая дорога тогда еще через кишлак не пролегала. И эти столбы, на которых провода гудят, как на рубабе[3] струны, не стояли над нею в ряд. И садов вон тех, что за дорогой, что со всех сторон окаймляют наш кишлак, тоже не было. Редко кто наведывался к нам через безводную степь, чаще всего нужда приводила — нищего или странника. Ведь вот эти чинары, под которыми мы сидим, видны далеко вокруг. К ним и направлялись те, кто заплутался в степи…
Зато частым непрошеным гостем тогда был суховей. Хлопок боялся его — задыхался, сгорал; арыки боялись — он заносил их песком; люди боялись — он оставлял их голодными и без одежды.
День-деньской приходилось тянуть лямку на байской земле. Даже на базар съездить в Самарканд или