Джуму́ и то некогда. Пять дней спину гнешь на бая, два — на себя. На других условиях бай не уступит дехканину ни сохи, ни лошади… А придет жаркая пора, за воду бай вымогал плату отдельно. Через кишлак всего один арык протекал, его арык…
А тут разговоры пошли между дехкан: мол, басни все это, что аллах наделил земными благами только бая Касыма, а всем другим наказал быть его батраками. Людям и правда невдомек, почему арык в прошлом году проводили от самого Зеравшана дехкане округи, а вода вдруг оказалась личной собственностью бая? Что-то здесь не так…
Дошли эти толки и до ушей бая Касыма.
Как теперь помню, бай сделался мрачнее тучи. На батраков бранится без причины, кулаками трясет. От злости пнул свою собаку, так та, не будь дура, хвать его за штаны — порвала. Еще пуще обозлился бай. В день по нескольку раз прибегает на поле — проверяет, не отправился ли кто в город без его ведома. Очень уж ему почему-то не хотелось, чтобы кто-нибудь в Самарканде побывал.
А тем временем по кишлаку опять слушок прошел. Другой теперь уже. Сорока ли на хвосте принесла или кто-то втихомолку все-таки съездил в Самарканд, а только люди между собой поговаривать стали, радости не таят. И все об одном. В городе, говорят, начальство меняют — драка идет, стреляют на улицах. Говорят, какой-то человек объявился, сказочно сильный — землю у богачей отбирает, бедным раздает. И воду отдает на вечные времена: бери и пользуйся. Бесплатно! И лошадей байских велел якобы отбирать… И зовут будто этого человека Ленин. Ле-нин!
Байские прислужники избили нескольких дехкан за эти разговоры. А бедняки все одно — как сойдутся вместе несколько человек, так им будто говорить больше не о чем: «Сказывают, за рекой Зеравшаном у баев землю отобрали… Дехкане сами хозяева…» И все с нетерпением ждут, когда же Ленин и сюда придет…
Я молодым был. И удальцом, каких поискать. Отчаянный, не то что теперь. До всего мне было дело. Собрал я как-то ночью ребят в джувазха́не, там, где из хлопковых семян масло выжимают. В темноте сидим, удары сердца друг у друга слышим. Боязно… Судили-рядили и решили кого-нибудь в город послать; пусть поглядит, разузнает, что там и как, да потом нам расскажет. Долго выбирали, кому отправиться. И выпало на мою долю собираться в путь-дорогу. Потому что я там был уже не раз.
А город — не ближний свет. И лошади у бая не попросишь: спросит — зачем. Стал я собираться, едва забрезжил за окном рассвет — только что первые петухи пропели. Даже чабан еще не выгонял скота пастись. Мне же надо успеть до вечера назад вернуться.
Жена завернула мне лепешку на дорогу и пошла в коровник за куртом.
Вдруг слышу конский топот. Все ближе, ближе. Гляжу, мимо окон всадники пролетают. Головы к потным шеям коней пригнули. Один, второй, третий… Много. Улицу пылью заволокло. Из подворотен кубарем вылетают псы, с лаем норовят цапнуть коней за хвосты. Переполошился весь кишлак. В комнату жена вбежала. Руки трясутся, бледная.
«Нуке́ры Амирха́на-курбаши́ пожаловали, — говорит шепотом. — Быть беде. Они с добром не приезжают. Не ходите сегодня в город…»
Я приоткрыл калитку, гляжу в щелочку одним глазом.
Вооруженные всадники в косматых бараньих шапках и дорогих халатах, перепоясанные портупеями, сбились в кучу у ворот Касым-бая. Разгоряченные кони толкутся на месте, ржут, храпят. Ворота открыл сам хозяин. Руки к груди прикладывает, кланяется. Гостей человек двадцать. Но гостиная у бая просторная, светлая. И угощения на всех хватит. Тесовые ворота сомкнулись, словно заглотнули приезжих.
Я в тот раз, может, впервые внял уговорам жены. Посоветовался с дружками-приятелями и решил в город отправиться на следующий день.
В полдень, как только мулла прокричал призыв на полуденный намаз[4], на поле прискакал верхом подручный бая. Передал дехканам повеление бая: всем не медля собраться у мечети! Мечеть в то время была самым высоким строением в Ертешаре, возвышалась посередине кишлака, а вокруг нее теснились приземистые мазанки, будто цыплята возле клуши… А сейчас какое здание самое высокое? — спросил неожиданно Саттар-ота и оглядел сидящих.
— Школа, — заметил кто-то.
— Верно. Школа. Но о школе я вам расскажу как-нибудь в другой раз. А сейчас слушайте дальше… Ну так вот, в нашем Ертешаре был издавна установлен обычай — на меджлис[5] собираться у мечети. Но об этом всегда объявляли заранее — за день или два. Люди с утра работали, устали, только собирались пиалушкой чая промочить горло — и на́ тебе!.. Умыться не дают, торопят. Потные, покрытые пылью дехкане отправились небольшими группами к кишлаку, держа на усталых плечах кетмени. Они были встревожены, перешептывались.
На айва́не — широкой веранде мечети — был постлан дорогой ковер. На нем сидел бай, начальник отряда и еще несколько богачей кишлака. Они пили чай с изюмом и ели фрукты. Но было заметно, что они успели выпить и кое-чего другое покрепче. Разговаривают между собой и не обращают внимания на собравшихся. Люди ждали-ждали… Наконец один старый дехканин, стоявший впереди, вежливо заметил:
«Бай-ака, мы собрались».
Бай метнул на него недружелюбный взгляд и не спеша поднялся. Вздыхая от сытости и слегка пошатываясь, он подошел к краю веранды, взялся за опорный столб, подпиравший крышу.
«Уважаемые односельчане, дехкане!» — начал бай ровным тихим голосом, но так, чтобы слышали все.
Прежде он никогда с таким почтением не обращался к нам. Тем более, если был в дурном настроении, как сейчас. Он провел пухлыми пальцами по бороде, и я заметил, что руки его чуть-чуть дрожат. «Ага, значит, и ты чего-то боишься», — подумал я.
«Среди вас ходит дурная молва, будто благодатные земли, данные мне самим аллахом, будут отданы другим — ворам и лентяям, — сказал бай. — Посудите сами, дехкане, есть ли кто на земле сильнее и мудрее аллаха? Он видит нас всех. Он все видит! Своими дарами он наделил тех, кто верно блюдет данные им законы. Так заслужите же и вы, дехкане, его милость! Честно и преданно служите нашей вере… А воры и лентяи, которые имеются среди вас, вместо того чтобы вовремя выполнять пять намазов, положенные на день, и молиться за своих благодетелей, ропщут на них. Может, они работать не желают? Может, они хотят день-деньской возлежать на подушках из лебяжьего пуха и чтобы им подносили все готовенькое?»
«Нас с собой не равняй, бай-ака», — заметил кто-то из толпы.
Люди засмеялись.
У бая Касыма побагровело лицо. Он прищурился и стал ощупывать взглядом толпу. Его нарочитую степенность словно ветром сдунуло. Вдруг бай начал кричать, затопал ногами. Голос его сорвался, и он закашлялся. Подручный проворно поднес ему пиалушку с чаем.
«Сейчас вы увидите того хулителя аллаха, который разносит между вами нелепые слухи», — сказал бай глухим голосом, отпил глоток чая и обернулся.
Сидевший на ковре начальник отряда хлопнул в ладоши три раза. Двустворчатая дверь мечети скрипнула и отворилась. Двое в лохматых шапках вывели высокого белокурого человека. Увидев его, люди задвигались, зашумели. Руки человека были заведены за спину, связаны — так стянуты веревками, что посинели. Даже я, глядя на него, вдруг почувствовал ломоту в плечах. Видно, очень уж богачи боялись его, этого человека. Из-под разорванной гимнастерки проглядывало обмотанное вокруг груди тряпье. Оно в багровых разводах. Кровь запеклась. Касым-бай шагнул к этому человеку и ткнул его в раненую грудь указательным пальцем.
«Глядите все на него! Видели большевика?.. Видели красного?..» — хрипел он сорванным голосом, и в углах его рта выступила пена. Бай называл его и другими какими-то непонятными словами.
А мне невдомек было, почему он этого человека называет красным. Он же такой, как все. Как все мы, только на гимнастерке пятна запекшейся крови. И ничего на нем нет красного. Толпа загудела, как потревоженный улей. А человек выпрямился — как обычно дерево расправляет крону после сильного ветра. Развернул плечи и в упор взглянул на Касым-бая. Мне показалось, он даже презрительно улыбнулся. Под глазами синяки от побоев, волосы слиплись на лбу от засохшей крови — а он улыбается. Да-а, этот высокий человек, должно быть, сильный человек. Бай в страхе даже отступил от него.
«Этот несчастный пожелал изменить жизнь, созданную волей аллаха! — истерично закричал он, показывая обеими руками на пленного. — Да накажет аллах всякого, кто осмелится восстать против его законов, как накажет сейчас этого неверного!»
Незнакомец в это мгновение шагнул на самый край веранды. Он побледнел. Чтобы не упасть, прислонился плечом к столбу, за который только что держался бай. Напрягся, как барс напрягается перед прыжком через бездонную пропасть. Грудь высоко вздымалась и опускалась. Глаза загорелись. Люди поняли, что он хочет что-то им сказать, и притихли.
«Товарищи!..» — сказал человек глухо.
Он говорил медленно, все громче и громче. Будто из звонкого металла чеканил в отдельности каждое слово. Люди затаили дыхание. Вытягивали шеи, прислушиваясь. Но вот беда! Никто из нас не понимал по-русски. Голос же этого белокурого человека пронизывающей болью отдавался в каждом, точно раскаленным железом прикасались к сердцу. Только одно русское слово хорошо знали все. Мы его часто слышали. Слово это — Ленин. С каждым упоминанием этого имени толпа все ближе и ближе подступала к веранде и глухо роптала. Ординарец в черной лохматой шапке, стоявший позади русского, с размаху ударил его револьвером по голове. Человек вздрогнул, покачнулся, как молодой тополек, когда в его ствол вгоняют топор. Но через мгновенье снова начал говорить, торопливо и взволнованно. Будто боялся, что не успеет все высказать.
«Ленин?» — произнес кто-то в толпе недоуменно.
«Люди! К нам шел Ленин, а его схватили!» — отозвался другой голос.
«Он шел, чтобы помочь нам — беднякам!»
Сидевшие на ковре повскакали, в панике опрокинули чайник. Фрукты покатились по полу. Бай подскочил к русскому и наотмашь ударил его по лицу.