– А ты давно выступаешь? – щурится юный тореро из Нима.
– Да всего второй год и пока в помощниках.
– Тю-ю-ю, второй год в «подай-принеси»? Эй, бык, смотри сюда, я здесь, сейчас покажу тебе язык! – обидно кривляется новый знакомый.
– Помощники рискуют больше всех! Защищают матадоров!
– Что-то я не слышал, чтобы публика приходила глазеть на искусство помощников. Или, может, в Испании их тоже удостаивают salida en hombros?[42]
Такой издевки Лола стерпеть не может. Она и сама извелась в ожидании альтернативы[43], а этот самовлюбленный кретин еще и подливает масла в огонь. Девушка смачно плюет под ноги противного француза и разворачивается, чтобы уйти.
– Погоди! Смотри, что покажу.
Лола глядит на два сжатых кулака.
– Собираешься поколотить меня? – Она делает шаг назад и занимает оборонительную позицию. – Я и сама могу наподдать тебе, понял?
– Понял, – усмехается юнец и торжествующе раскрывает руки. На ладонях лежат два бычьих уха.
Лола не может сдержать зависти:
– Твои?
– Ага, – надменно кивает он. – У меня первый сезон в неофитах – и уже два уха.
Девушка пожирает взглядом вожделенные трофеи. Она знает: самое правильное – сказать что-нибудь скучное, вроде «поздравляю» или, еще лучше, равнодушно пожать плечами и произнести «ну и что». Но Лола собирается стать великим матадором, Лола не привыкла отступать. Она принимает вызов:
– Знаешь что? – Вместо больших глаз на лице узкие черные щелочки.
– Что? – ехидно веселится французик.
– Ты приедешь через год на «Монте Пикайо ищет торреро»?
– Не знаю.
– Приезжай. Я покажу тебе кое-что получше. У меня будет два уха и хвост.
– Да что ты? – саркастически удивляется юнец. – А если не будет?
– Тогда выйду за тебя замуж и нарожаю кучу ребятишек.
– Ну-ну! – гогочет неофит. – Смотри не обмани. Буду ждать.
Он уходит, Лола снова плюет ему вслед и шипит:
– Идиот. Я же пошутила.
– Шутки здесь неуместны, Долорес. – Дон Диего берет гильотину, поднося ее к ароматной кубинской сигаре.
Лола зажмуривается, будто собеседник собирается обезглавить ее.
– У тебя серьезный материал, я бы даже сказал, трагедийный. И вдруг такие нелепости.
– О чем вы?
Девушка не понимает, где опять допустила промашку. Материал кажется ей отменным. У нее получилось настоящее документальное кино. В нем есть всё: и исторические справки, и хроника, и сильные кадры, и проникающий в душу текст, и цепляющее название «Пробежка за смертью»… Лола потратила целый месяц на съемки, разрывалась между Меридой, Мадридом, могилами погибших тореадоров и лабораторией, в которой Флеминг изобрел свой спасительный пенициллин. Она провела несколько суток возле Лас Вентас, прежде чем научилась спокойно рассказывать о тех, памятники кому стояли за ее спиной, не обращая внимания на око объектива. Лола уверена, что может гордиться своей работой. Она не ограничилась упоминанием известных всем имен Манолете и Хоселито[44]. Более того, список, медленно проплывающий на экране в конце фильма под траурный марш Шопена, включает не только шестьдесят три фамилии матадоров, навсегда оставшихся на арене. Она провела немало часов в архивах, но отыскала более трехсот имен давно забытых бандерильеро, пикадоров, помощников и церемониймейстеров. Лола уверена, что эти пять минут экранного времени – кровавые буквы на черном экране, уходящие в вечность под звуки произведения, посвященного жертвам русско-польской войны – войдут в историю. В фильме нет ни одной случайной фразы, ни одного проходного кадра. Она даже музыку подбирала так скрупулезно, чтобы не осталось ни одного равнодушного зрителя. Лола отказалась от Бизе – «слишком обыденно и понятно», от тематического пасодобля – «искусственно и нарочито весело». Остановилась на музыке, далекой от темы корриды, но выбрала именно ту, в которой светлые лирические ноты сочетаются со скорбными паузами и вздохами скрипки, неторопливое звучание превращается в нарастающий тревожный гул, мужественные образы рассыпаются в драматических интонациях и открывают картины неравной борьбы. Лола проделала титанический труд, Лола два дня не выходила из монтажной, Лола устала, Лола не видит ни одной нелепости, ни одного промаха в своей работе.
– О чем вы, дон Диего? – растерянно повторяет она.
– Во-первых, Шопен… Какое он имеет ко всему этому отношение?
– Лично Фредерик – никакого, но музыка его кажется мне весьма подходящей, – пытается шутить девушка.
– А мне нет, – сумрачно выпускает дым главный редактор.
– Вы можете спорить со мной, но будете ли вы спорить с признанными гениями? Например, Лист писал об этой музыке, что «поистине нельзя было найти других звуков, чтобы выразить, как оплакиваются великие потери».
– Ты отменно подготовилась, Долорес. И дискутировать с Листом я не берусь. Я даже соглашусь с тобой – произведение прекрасно. Но у тебя была другая задача. Не надо демонстрировать свой интеллект неискушенному зрителю, публику следует кормить тем, что она жаждет съесть, – и тогда, только тогда, у тебя будет рейтинг. Кому нужна коррида без пасодобля?
Лола вскакивает с дивана, буквально подпрыгивает к столу матерого журналиста и рубит сплеча:
– Это неправильно! Я не согласна! Меня учили по-другому. Никогда нельзя опускаться до уровня других, надо подтягивать их к своему. Нельзя топтаться на месте!
– Ты опять топчешься на месте. Это коррида, Лола. Двигайся![45] – Пепе Ривера внимательно наблюдает за дочерью. – Не успеваешь, девочка, не успеваешь!
Лола кидает взгляд на часы. Пошла одиннадцатая минута[46]. Да, такими темпами вместо ушей она, пожалуй, получит предупреждение.
– Прекрати стоять, Лола! Делай же что-нибудь!
– Я хочу выполнить ресибьендо[47].
– При чем тут ты? Надо думать о том, чего хочет он, – отец кивает на помощника, изображающего быка. – Если гора не идет к Магомету…
Лола делает глубокий вдох и срывается с места. Мулета развевается понизу в левой руке, шпага зажата в правой. «Volapie, volapie, volapie»[48], – напоминает она себе на бегу, как вдруг «бык», для убедительности агрессивно фыркнув, дергается и несется навстречу. Юная матадорша делает резкий выпад шпагой, останавливая ее в миллиметре от человека – и вот уже «заменитель противника» падает между ней и барьером арены. Лола широко улыбается.
– Suerte Contraria[49], – объявляет она и кланяется лежащему юноше. – Ну как? – оборачивается она к отцу.
– Неважно, Лола, неважно…
– Почему? Я же все сделала правильно!
– Не все, детка! Ты забыла о главном.
Девушка в недоумении смотрит на учителя. «О чем он говорит? Что может быть главнее победы? Она выиграла бой. Какие могут быть нарекания?»
– Я не понимаю.
– А ты подумай, Долорес! Без чего нельзя представить корриду?
– Без быка, – тут же хмыкает Лола.
– А еще?
– Ну, без всех участников.
– И много их? – подмигивает ей отец.
Лола злится. Опять эти загадки, которые она так и не научилась разгадывать.
– Восемнадцать, – все же отвечает она.
– Всего? – саркастически усмехается сеньор Ривера.
Лола хмурится и считает про себя: «Три матадора, по три помощника у каждого и у всех по два пикадора. Три плюс девять и еще плюс шесть. Получается восемнадцать». Кого же она забыла?
– Ну, еще рабочие арены и альгвасилы[50].
– Все?
– Все, – уверенно кивает она.
– А как же зрители, дочка? Что за коррида без публики? Какой смысл выделывать пасес и оттачивать удары, если некому оценить твое искусство? Матадора прославляют трибуны – а ты оставила их без внимания, не удостоила ни жестом, ни взглядом. Тебе этого не простят: сотрут в порошок и забудут на следующий же день. Зрителя надо любить и уважать. Не стоит думать, что вокруг тебя – невежды, жаждущие зрелищ, хотя и таких на корриде достаточно. Ты должна помнить, что среди них есть те, кто пришел не смотреть на убийство быка, а любоваться тобой, твоей техникой, твоей грацией, твоим бесстрашием. Если бы не их интерес, кому бы ты стала демонстрировать все это? Будь благодарна, Лола! Всегда работай для искушенной публики, для того, кто сумеет понять, даже если за барьером арены будет сидеть лишь один такой человек.
– Я работаю для искушенного зрителя, – горячится Лола. – Даже если по ту сторону экрана будет сидеть хотя бы один человек, который узнает музыку Шопена и поймет, почему она здесь звучит, я буду считать, что выполнила свою работу на «отлично».
Дон Диего барабанит по столу кончиками пальцев. Сигара тлеет в его руке, наполняя кабинет едким запахом.
– Я принимаю твою позицию, Долорес, хотя мне она кажется весьма спорной. Тридцать лет в информационном отделе заставили меня работать по схеме «четко, ясно, понятно если не всем, то большинству». Меня не прельщает подтекст, намек, штрих или оттенок. Мне импонируют прямота, полнота и яркость. В данном случае мы с тобой просто расходимся во мнениях, но на это можно закрыть глаза, и пустить в эфир твоего Шопена я еще могу. Но предложить зрителю дурацкую шутку о размышлениях над судьбой быков, убивших матадоров…
Лола набирает в грудь побольше воздуха:
– Это не шутка.
Выпущенная из пальцев сигара мгновенно прожигает брюки. Редактор вскакивает, опрокидывая стул, и выпучивает глаза:
– Как нет?
– Нет, и все.
– Ты на полном серьезе предлагаешь зрителю подумать о том, стоит ли убивать зверя, лишившего жизни человека?
– Я гораздо лучше вас понимаю, что оставлять его в живых нельзя, но я понимаю также и то, что в данном случае с быком поступают как с убийцей, а не как с победителем корриды. И мне, как истинному матадору, неприятно такое обращение с моим доблестным соперником, оказавшимся к тому же сильнейшим.