– Ох, Лола, лет через десять может быть поздно для всего остального, – укоряет бухгалтер. Он был близким другом сеньора Риверы и, конечно, свидетелем всех его переживаний.
– Со всем остальным я завязала.
– Как знаешь, Лола, как знаешь…
– Я просто не могу сейчас остаться в Мадриде, понимаете? Не могу каждый день приходить сюда и видеть все эти вещи в кабинете отца. Не могу возвращаться домой и слушать гнетущую тишину. Мне необходимо уехать и жить прежней жизнью. Так, будто все осталось по-старому.
– По-старому уже никогда не будет, Лола. Пепе не вернешь, а тебе нужен кто-то близкий, кого не встретишь на арене.
– У меня есть публика.
– Нет любви мимолетнее, чем любовь толпы. Кому, как не тебе, этого не знать. Сегодня ты кумир, а завтра о тебе никто и не помнит.
– Коррида – единственное, что у меня осталось. И пока она не отказалась от меня, я не предам ее.
– Что бы такое сотворить этим несчастным быкам, чтобы ты наконец оставила их в покое?! – в сердцах восклицает пожилой мужчина.
– Убить.
3
– Воскресить я не способна. Могу лишь попытаться спасти.
Катарина отстраняет женщину сочувственным, но уверенным движением и, не оборачиваясь, уходит в приемное отделение.
Оглядываться незачем. К сожалению, она прекрасно знает все, что происходит за ее спиной: закрытое руками лицо, сгорбленные, трясущиеся плечи, объятия убитых горем родственников. Человеческие трагедии – обычная иллюстрация жизни практикующего хирурга. Та самая иллюстрация, привыкнуть к которой до конца невозможно. Катарина и не пытается, но старается отстраниться от навязчивого дыхания смерти, заглянувшей в операционную. Ее главное правило – ничего не спрашивать об умершем пациенте: где жил, чем занимался, кого любил. В больнице она для того, чтобы работать, чтобы думать о тех, кто нуждается в ее помощи, а не для того, чтобы сокрушаться о прерванной судьбе тех, кого она не в состоянии вернуть.
Конечно, так было не всегда. За годы практики Катарина обросла черствой коркой. Она и раньше понимала: есть вещи, с которыми она не захочет и не сможет смириться, поэтому она режет взрослых и никогда не дежурит за коллег в детском отделении. Она старается избегать смен в приемном покое. Ее график заполнен плановыми операциями, а нештатные ситуации – удел ординаторов. Этого Катарина в свое время нахлебалась сполна. На ее счету – молодой наркоман, упавший грудной клеткой на металлический штырь со второго этажа, сбитая машиной беременная женщина и ее неродившийся младенец, сорокалетний отец семейства, изувеченный в пьяной драке, еще несколько таких же «счастливчиков» и, наконец, сегодняшний любитель прогулок по крышам. Катарина никогда не была жестокой или бесстрастной, но ее научили зашторивать душу от переживаний.
Тот разговор она помнит в мельчайших подробностях и по сей день.
– Иначе нельзя, Катарина. Перестань сокрушаться, а не то из хирургического угодишь прямиком в неврологию, а там и до психиатрии недалеко, – говорит профессор Виллебранд, заставший ее у стекла операционной, откуда еще не убрали тело погибшего наркомана.
– Но он такой молодой! – Катарине тридцать, и двадцатилетний мальчишка, в мгновение обрубивший свою жизнь, кажется ей сущим младенцем. – Я должна была его спасти!
– Ты возомнила себя Богом? – строго спрашивает светило хирургии. Он – заведующий отделением, и перед ним робеют все ординаторы, в том числе Катарина.
– Нет, конечно, но…
– Никаких «но»!
– Понимаете, я просто думаю, возможно, я что-то сделала не так. Может, у него был шанс, а я им не воспользовалась.
– Шанс у него был. Только не воспользовался им он сам. Шанс не брать в руки шприц.
– И все же это несправедливо! Единственный сын! Несчастная мать!
– В мире столько несправедливости, Катарина… Ты решила спасать людей, но это вовсе не значит, что ты обязана вытащить с того света каждого. Кто тебе рассказал о его семье?
– Мать и рассказала. Хватала меня за руки в приемном покое и кричала: «Умоляю, спасите его! У меня больше никого нет!»
– И что ты ответила?
– Что-то вроде: «Успокойтесь. Я постараюсь».
– Дай мне это! – Профессор сердито забирает у нее историю, в которой записаны все показатели умершего пациента, быстро пробегает глазами листы. – Повторяю тебе, Катарина! Ты не Бог! Воскресить ты не способна, можешь лишь попытаться спасти. Что ты и сделала. И на этом необходимо остановиться. Нельзя пережевывать, переживать в себе каждую рабочую потерю, иначе ты не хирург. А если ты не хирург, то знаешь, что это значит?
– Что?
– Что я ошибся, взяв тебя в штат, а мне бы не хотелось так думать.
Катарина жалобно вздыхает. Профессор прав, но как избавиться от ощущения, что ее ладони все еще скованы ледяными цепкими руками несчастной женщины, потерявшей сына?
– Даю тебе неделю, чтобы решить, Катарина! Либо ты навсегда перестаешь грызть себя за чудом не спасенных пациентов, не вникаешь в детали их жизни и живешь своей, либо отправляешься в травматологию гипсовать конечности. Ясно?
– Ясно.
– И не вздумай являться в больницу. Подыши свободным от эфира воздухом. Отправляйся куда-нибудь.
– Куда? – ошарашенно спрашивает девушка. На внеочередной отпуск она никак не рассчитывала.
– Это тебе лучше знать, – пожилой врач хитро улыбается в седые усы. – Куда молодежь тянет весной…
Куда молодежь тянет весной, Катарина не знает, а ей всегда хотелось махнуть в Италию, только не было случая. Поездка возвращает ее в хирургию и превращает в законченную фаталистку.
Целый день Катарина подпевает черноглазым гондольерам, кормит голубей у Дворца дожей, расталкивает туристов на узеньких улочках, пьет обжигающий кофе в зеленых двориках и катается по каналам. Следующие сутки она, как во сне, бродит между резными мраморными фигурами на крыше Дуомо[88], зачарованная изысканным кружевным орнаментом, украшающим своды; выискивает лучшие крокусы в коллекции Vivaio Riva[89] в подарок фрау Агнессе; любуется полотнами в Амброзианской пинакотеке и уверена в том, что приехала в Италию ради всей этой красоты.
Катарина поглощена открытиями, озарениями, впечатлениями. С лица очаровательной блондинки не сходит улыбка. Она предвкушает встречу с берегами Арно[90] и сокровищами Уффици, ей грезится вкус болонского мороженого и видится блеск монет на дне фонтана Треви. Ее ждут Давид, Пьета, замок Ангела и прорубленная в плитах застывшей лавы дорога к присмиревшему на время Везувию. Ее манят домик создателя «Божественной комедии» и библейские образы «Сикстинской капеллы». Катарина мечтает о Флоренции, Риме, Неаполе… Но между Миланом и городом Данте в ее путевом листе стоит Генуя.
– Scusi[91], – обращается она к велосипедисту, который пытается отцепить от забора своего железного коня, – mi sa dire dove si trova la[92]… – Катарина не отрывает глаз от разговорника, старательно воспроизводя итальянские фразы. Она не замечает интереса, мелькнувшего в глазах собеседника.
– La mia casa?[93] – улыбается он.
Катарина отрывает взгляд от страницы. Слова должны были застрять в горле, но они вылетают бездумными птенцами:
– Che? Come? Che cosa? Quale? – выдает она весь осевший в памяти арсенал вопросительных предложений.
– Я говорю по-английски, – сообщает ей «Челентано».
– Я тоже, – говорит девушка вслух. «Его родной итальянский, мой – немецкий. Найдем ли мы общий?»
– Откуда ты?
– Из Австрии.
– Это недалеко.
– Ага.
«Это очень далеко. Гораздо дальше, чем я себе представляла две минуты назад».
– Надолго к нам?
«На один день».
– На пять дней.
«Колизей, Форум, Помпеи, простите! Огненная лава решила спалить меня вдалеке от Неаполя».
– Так что ты искала?
«Думала, что Лантерну, а оказывается, тебя».
– Маяк.
– Тебя проводить?
«Конечно!»
– Можешь просто показать на карте.
Молодой человек берет у нее из рук путеводитель («Боже мой! Что я наделала?!») и выкидывает его в урну.
– Я все-таки провожу.
– Как хочешь. – Катарина изображает деланое равнодушие и краснеет.
Они спускаются по виа Милано к порту. Велосипедиста зовут Антонио, он сажает девушку перед собой. Его правая рука обнимает ее талию, ноги касаются бедер, дыхание щекочет шею. Катарине становится тошно от самой себя. Давешняя смерть наркомана перестает казаться ей случайной и несправедливой. Теперь она выглядит как рука судьбы, которая привела ее в объятия итальянца.
Все, что случилось потом (чувства, свадьба, совместная жизнь), лишь укрепило Катарину в этой мысли. Отныне смерть пациентов превращается для нее в стечение обстоятельств, которое она не смогла изменить. Не смогла не потому, что сделала ошибку, но по велению более сильной субстанции, которая с какой-то одной ей известной целью вырвала победу из чудодейственных рук врача. Катарина больше не казнит себя. Да, день оказался тяжелым. Да, дежурство прошло неудачно. Да, она вновь потеряла больного, вздумавшего подшутить над бледнолицей дамой с косой. Но это случилось сегодня, а завтра ее ждут диафрагмальная грыжа и ушивание прободной язвы, послезавтра – холедохолитотомия[94] и спленэктомия[95], а в пятницу у них с Антонио годовщина.
– Потеряли? – спрашивает медсестра у Катарины, вернувшейся в приемный покой.
Хирург неохотно кивает.
– Жаль. Такой молодой…
Катарина изучает записи на доске, смотрит на часы: ее дежурство закончится через пятнадцать минут.
– Не знаешь, что там на «Скорых»? Хирург потребуется?