Алая радуга
АЛАЯ РАДУГАПовесть
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Когда пели вторые петухи, председатель Октюбинского комитета бедноты Антон Белошаньгин уехал на подводе в Калмацкое. Еще вечером, обсуждая положение в селе, комитет единодушно решил обратиться за помощью в райком и райисполком. Так и записали в протоколе:
«Дать Антону Белошаньгину строгий наказ, чтобы с пустыми руками из Калмацкого не вертался. Пусть нам выделяют какое ни на есть тягло, потому как становится невтерпеж — надо пахать пары, иначе на будущий год придется нам сеять по жнивью и опять кланяться кулакам за хлеб. Кулаки-то уже давно пары наготовили, а мы, которые при одной лошаденке либо совсем без тягла, все еще в затылках чешем, не знаем, как быть, впору самим в борозду становиться. Раньше, ежели кому туго становилось, те шли к богатым мужикам, кланялись: вот-де помогите пары вспахать, а мы потом осенью вам своим горбом на молотьбе отработаем. В нонешное лето наши дороги с кулацкими элементами совсем разошлись. Больше подступу к ним нет. И хлеб для советской власти они дать не хотят, и с нашего брата за каждую мелочь три шкуры дерут. Так что пусть нам райком и райисполком помогают. На крайний случай, коли негде тягла взять, может, председатель райисполкома своих выездных коней препоручит на время. Доверяем Антону Белошаньгину дать райисполкому любой залог в том, что кони после подъема паров будут сданы обратно в целости и сохранности».
На выезде из села повстречался Белошаньгину Иван Якуня. Шел Иван походкой усталого человека, наклонив голову и опустив плечи. Поравнявшись с ним, Белошаньгин приостановил коня.
— Ну, чего ты, земляк, голову-то вешаешь? Совсем, что ли, нужда одолела?
— Небось повешаешь! — мрачно ответил Якуня. — Поди-ко, сам знаешь, какие, наит, у меня дела. В начале вёшны кобыла сдохла от ящура, потом Пелагея здоровьем заскудалась, все лето на печке лежит, стонет. Куда ни коснись, везде надо самому: и в поле, и дома. За вёшну да за лето, наит, по уши в долги влез. Одному Прокопию Юдину задолжал столько, что с двух десятин урожай соберу и, наверно, не рассчитаюсь. Да и хлеба-то, наит, того… растут, как на грех, худые. Вот сейчас с поля иду. Не глядели бы глаза, наит, на такие хлеба. Как жить дальше? Да вот и пары тоже не подняты, а земля-то гудёт, просит. Эх, жизня, чтоб ей, наит, провалиться в тартарары!
— Жизня-то да-а! Никуды у нас пока жизня не гожа, — подтвердил Белошаньгин. — Но ты, Иван, держи грудь колесом! Кончается она, эта темная наша жизня, потерпи малость, и взыграет она по-другому.
— Ничего она не взыграет, — безнадежно махнул рукой Якуня. — Коя доля радости нам от бога была положена, всю ту долю богатые мужики в свои клети под замки закрыли да, наит, накрепко припечатали.
— Ну, мы те клети откроем!
— Где уж вам открыть! Хлеб-то у первоулошных не могёте стребовать, не то ли нашу долю. Старики бают, будто слово надо какое-то знать.
— Может, и без слова обойдемся! — засмеялся Антон Белошаньгин, трогая коня. — Вот пар подымем и возьмемся за них всем обществом.
Вскоре подвода скрылась в предутреннем мраке, но Иван Якуня еще долго смотрел ей вслед, размышляя над словами Белошаньгина. Потом, не торопясь, дошел до своего двора, постоял у покосившихся жердяных ворот и только тут сообразил, что, по-видимому, Антон не зря посоветовал держать грудь колесом и головы не гнуть. О ночном заседании комитета бедноты Якуня не знал, однако догадался: по пустяковому делу не погнал бы Белошаньгин в Калмацкое ни свет ни заря. И он начал думать, какое все-таки дело и какая связь есть между ним и той новой жизнью, которая должна в скором времени наступить. Но чем больше думал, тем больше становилось ему это неясно. Наконец, окончательно запутавшись и расстроившись, он, не заходя в избу, отправился в сельский совет.
На высоком крыльце сельсовета сидел дежурный исполнитель Фома Бубенцов и, чтобы не дремать, стругал палку. Во дворах богатых мужиков полно злых собак, каждый день ему приходится от них отбиваться, иначе хозяев в совет не вызовешь. Так что палка вроде помощника, и потому стругал он ее с особым старанием.
— Здоро́во живешь, Фома! — сказал Иван Якуня, подходя к Бубенцову и садясь с ним рядом. — К дню, что ли, готовишься?
— Ага! Служба, язви ее! Хочешь не хочешь, а готовиться надо. Вот, того и гляди, явится начальство, погонит по дворам. Они, мужики-то, как хомяки, по норам сидят. К иному раза два-три приходится сбегать. То ему некогда, то недосуг.
— Не спит начальство?
— Не спит. Павел Рогов незадолго перед тобой из совета ушел, должно все-таки сморило его. Белошаньгин в Калмацкое на подводе угнал, а Федот, кажись, все еще у казенных амбаров — обоз, что ли, собирается отправлять.
— Забота кому хочешь уснуть не даст, — сочувственно вздохнул Якуня. — Время, наит, больно горячее.
— Да уж горячее-то некуда. Хлеб надо заготовлять и сдавать государству, это тебе раз! Пары пахать — два! Сенокос не пропустить — три! И все надо. Все надо! Добро бы еще мужики не шумели. А то ведь шумят! Никому не охота в экую пору хлеб отдавать. Вот уж и петровки близко. Хлебушко-то лишь у богатых мужиков и остался. Да поди-ка у них его выпроси! Как собаки на сене.
— Белошаньгин-то чего в Калмацкое погнал? Тоже насчет хлеба либо по другому какому делу? — перебивая Фому, спросил Иван Якуня. Разговор с председателем комитета бедноты все еще не давал ему покоя.
— Не-е! Энтому поручили насчет тягла добиваться, — ответил Бубенцов. — Пары хотят подымать в складчину, за тягло не кланяться больше богатым мужикам. Тут позавчера главный партейный секретарь из Калмацкого был и будто бы посулил коней нам выделить, а то еще лучше: похлопотать перед шефами из городу насчет машины, по прозванию трактор.
Якуня беспокойно заерзал, завздыхал, но как ни сдерживал любопытства, все-таки не утерпел:
— Какая еще, наит, такая машина? Поди, врут!
— Кто ее знает! И соврут, так недорого возьмут. Но партейный-то секретарь баял, будто в самом деле такая машина в городу есть: сама пашет, сама боронит за десятерых коней. Бегает, как самокат. Карасину либо бельзину в ее залил и валяй, куда хочешь, любое дело исполнит.
— Наит, так и есть: врут! Тому партейному секретарю чего не побрехать? Небось, жалованье получает и сам в земле, как жук, не ковыряется. Отводит глаза. Разве может машина супротив коня соответствовать?
— Вечор на комитете мужики тоже так сказывали и велели Белошаньгину все ж таки коней просить. Может, такая машина и есть, но кони надежнее.
— А кому пахать-то станут? Только комитетчикам, наит, или же всем?
— Порешили в первую голову помогать безлошадным. Дадут на каждые три двора пару коней с сабаном. И пахать чтобы вместе, не делиться, друг друга не обижать.
— Эх ты, притча какая, — озабоченно сказал Якуня. — Вот было бы ладно, коли не сбрехал тот партейный секретарь. А то ведь душа изболелась, хоть в поле не ходи. Ежели до Петрова дни пары не поднять, там, наит, дальше поднимать их без пользы.
— Бог даст, подымем! — Бубенцов кончил стругать палку и с силой ударил ею по резным перилам крыльца, как бы в доказательство своей уверенности и решительности. — Белошаньгин-то, сам знаешь, какой настырный: от своего не отступится. Вот увидишь: не успеет солнышко росу выпить, как пригонит Антон тягло!
Выяснив главный вопрос, ради чего он пришел сюда, Иван Якуня поднялся с крыльца, потоптался на месте, но не ушел. У него вдруг по всему телу поднялся зуд, словно сразу напала на него целая стая блох. Сначала он поскреб ногтем в густой свалявшейся бороде, потом снял старую, похожую на смятый блин шапку и поскреб голову, наконец скинул с себя рваный пониток, повернулся спиной к деревянной стойке и начал чесаться. Этот зуд всегда появлялся у него в минуты крайнего напряжения.
— Ну и отощал же ты, Иван, — осмотрев его фигуру, сказал Бубенцов. — Ишь ты-ы, мослы кругом выпирают. Все, наверно, за коня переживаешь да за Пелагею?
— За всех, наит, понемногу: и за коня, и за бабу, и за детишек! Каждому надо кусок хлеба дать, а в сусеке с вёшны помелом подмели. После Николы комитет выдавал на подмогу десять пудов ржи, ну, и ту уж успели подобрать. А просить, наит, еще — совестно. Ходил к Максиму Большову, тот отказал. Я, говорит, наит, теперича сам хуже бедняка.
— А ты, поди-ка, и поверил ему?
— Верь, наит, не верь — хлебушка нет!
— Это он за советскую власть с нашим братом расчет ведет. Ты лучше спросил бы его: не твой ли, мол, Максим Ерофеич, хлебушко прошлый раз консомольцы в озере нашли? Целый воз пшеницы был ссыпан в воду и как раз недалеко от его двора. Хорошо, язви его, с поличным не попал, а то бы руки и ноги стоило оторвать.
— Эх, жизня, жизня! — перестав чесаться и снова напялив на себя пониток, вздохнул Якуня.
Стало светать. В ближних к сельсовету домах из труб потянулся дымок. Неподалеку скрипнул колодезный журавель, звонко брякнуло ведро. Шлепая босыми ногами по остывшей за ночь земле и сгибаясь под тяжестью нагруженных на коромысло мокрых половиков, прошла к озеру чья-то девка. На соседней улице гулко, как выстрел, хлопнул пастуший хлопунец: это пастух Санька Субботин собирал стадо на выпас. Напротив сельсовета, на обширной площади, в угрюмом молчании стояла белая церковь. Но вот и она ожила. Под карнизом загулили голуби. С колокольни сорвалась стая галок. О высокий, уткнувшийся в небо крест ударился первый луч солнца, скользнул ниже, к колоколам, затем упал еще ниже, на верхушки тополей и акаций, на крыши домов и побежал вдоль улицы, покрывая золотым сиянием окна домов, палисады и все-все, что попадалось ему на пути.
Иван Якуня наклонился к земле, потрогал ее ладонью. Под руку попал ему круглый камушек. Он поднял его, нашел еще восемь камушков и, забрав их в пригоршню, осторожно кинул на крыльцо. Ударившись об истоптанные грязные доски, камушки покатились без всякого порядка. Тогда Якуня снова собрал их в ладонь и кинул еще более осторожно. Камушки легли группками: в одном месте по два, в другом — по три и четыре.