Все ожидали вызова. В сельсовете заседала главная Октюбинская комиссия по хлебозаготовкам: Павел Иванович Рогов, Федот Еремеев, Антон Белошаньгин и дед Половсков.
Прокопий Ефимович уже высидел перед комиссией три часа, но не сдался.
— Дознались откудов-то лешаки, — рассказывал он со злорадством и легкой усмешкой, — как я прошлой ночью в Черную дубраву на подводе гонял и там самогонку варил. Вот и гнули: где? Они мне вопрос, но я им тоже вопрос: вы что, мол, своими глазами все видели али как? Вы, мол, гражданы, хоть и начальники, но все ж таки не забывайте: не пойман — не вор! Это мало ли кому что в башку взбредет на меня набрехать! Набрехать можно, власть ваша, ну, совесть тоже поиметь нужно. Мне и так самому жрать нечего, а вы еще о какой-то самогонке толмачите. Креста на вас нет!
— Поди-ко, отбился? — полушепотом спросил Синицын.
— Не так, слышь, скоро! Пристали, словно репей ко хвосту. Я доказываю: не ездил, а Пашка с Федотом одно свое: ездил! И насчет хлеба нас-де тоже обманываешь!
Долговязый Егор Саломатов слегка подтолкнул Юдина в бок:
— Хороша ли самогонка-то получилась? Не подгорела?
— Первач чище слезы. По крепости — огонь!
— Ты еще табаку подмешай! При такой крепости да с табаком ни один гость двух стаканов не выдержит, особливо ежели натощак.
— Добрый, стало быть, у Максима Ерофеича самогонный завод? — вмешался в разговор Андрон Чиликин. — Пожалуй, и мне надо попользоваться.
— Цыц ты-ы, Андрон! — зашипел на него Прокопий Ефимович. — Тише говорить не можешь? Обязательно гудеть во всю глотку. — Затем, обращаясь к остальным собеседникам, сказал: — А попользоваться завсегда можно. Аппарат у Максима без сумления, настоящий, самогонку гонит легко. К тому же в надежном месте. Пашка Рогов сегодня его пробовал найти, но ни с чем с Дубравы вернулся.
— Ну, Большов-то ловкий, вокруг пальца обведет, — заметил Михей Шерстобитов.
— Уж ловок-то, да-а!
— Как бы рога не сломал.
— Именно так! Против Пашки устоять не легко.
— Пашка теперича злой. За избача и за бельзин на нас, первоулошных, клеплют. К тому же и заготовка идет никуды. Окромя нас, хлебушка ни у кого, видать, нету. Собирались обоз отправить, но двух возов не набрали.
— А вы вот чего, хозяева: уговор не забывайте! — усмехнувшись в бороду, наставительно сказал Прокопий Ефимович. — Хлеба и у нас нет! Для близиру подачку дать надо, но дальше ни шагу.
Некоторое время спустя, когда обо всем, кажется, уже было переговорено и ожидание стало надоедать, Егор Саломатов сходил в помещение, заглянул в комнату, где заседала комиссия и, вернувшись, доложил:
— Все еще Максима Ерофеича исповедуют.
И опять на крыльце пошел приглушенный разговор.
Бледными, чуть видимыми призраками, проступали в темноте ближние дома, палисады, высокий колодезный журавль. Потом чуткое ухо Прокопия Ефимовича уловило из темноты чьи-то легкие шаги. Все примолкли. По шагам слышно, идет не свой, не первоулочный человек. Так оно и есть! К крыльцу подошел Санька Субботин. Все знали его: этот парень из молодых, да ранний. Правая рука Павла Рогова! Уже немало добрых хозяев он в стенгазете размалевал. На прошлой неделе Егора Саломатова высмеял перед всей Октюбой за то, что держал Егор батрака без договора с батрачкомом и по старой памяти заставлял работать сверх меры. Мало того, что обидные слова написал щенок, так еще и картинку поместил. И ведь похоже малюет-то, сразу узнать можно: где хозяин и где батрак! Потому-то, взглянув на него, Егор почесал кулаки, но тотчас же отвернулся, сплюнул — лучше подальше от греха!
Санька прошел по крыльцу, словно сквозь строй, чувствуя на спине острые недружелюбные взгляды.
В помещении сельсовета стоял густой табачный дым. На большом, залитом чернилами столе горела керосиновая лампа с надбитым стеклом. Язычок пламени освещал тусклым светом стол, а дальше царил полумрак. Возле стен, за недостатком скамеек, на грязном, затоптанном полу сидели мужики из бедняцкого актива. В углу, возле печки, Фома Бубенцов и Илюха Шунайлов играли в самодельные шашки.
В желтом полукружье света перед Павлом Ивановичем была развернута на столе поселенная книга, прозванная «поминальником»; в ней кроме фамилии владельцев дворов и количества едоков числилось тягло, рогатый скот, птица и количество посевных площадей.
Справа от Рогова, постукивая карандашом по столу, разместился председатель сельсовета Федот Еремеев, слева — Антон Белошаньгин и дед Половсков. Дед позевывал, жмурил глаза и, по-видимому, чувствовал себя очень усталым.
А напротив, пряча руки под стол, горбясь, словно готовясь к прыжку, сидел Большов.
Санька явился по вызову Сереги Бурана. Не найдя его среди мужиков, он в раздумье остановился у дверей, но, взглянув на Большова и поняв, что сгорбился тот не зря, Санька пробрался ближе к столу, уселся на подоконник.
Максим Ерофеевич метнул исподлобья сердитый взгляд, но не обернулся. Судя по всему, он и так уже был раздражен.
— Значит так, Максим Ерофеевич, — по-видимому, уже не в первый раз спрашивал Рогов, — все-таки непонятно, где ты находился прошедшую ночь?
— Сказываю, с вечера гостевал у отца Никодима, это вон хотя бы твой подручный может подтвердить, — покосился Большов на Саньку, — потом допоздна по хозяйству управлялся. Нам ведь робить надо, так что обивать чужие пороги недосуг.
— Как же ты все-таки в ограде у Прокопия Ефимовича оказался? И зачем?
— У Юдина не бывал. Мне с ним днем-то судачиться не о чем, не то ли что ночью. Да и о чем ночью говорить? К чужим бабам ходить на пару с ним, вроде, уж совестно, насчет грабежей не приучены. А кого и грабить-то у нас в Октюбе? Тебя, что ли, или эвон дедку Половскова?
— Не увиливай, Максим Ерофеевич, от прямого ответа. Ведь нам-то хорошо известно, зачем ты у Юдина побывал.
— Знаю, разведка у вас работает. Без подглядки, небось, даже в пригон по нужде сходить нельзя, — ядовито возразил Большов. — Однако же, подбирали бы вы для разведки людей посурьезнее, нежели вон энтот сопляк Субботин. И знаете тоже кого подсылать! Он вам наговорит про меня сорок коробов. От горшка еще не отрос, а уже за отца счеты сводит. Еже и за избача на меня скажет!
— Врешь ты, Максим Ерофеевич! — не выдержал напраслины Санька. — Никогда я за тобой не подсматривал.
— Ладно, Санька, — не меняя тона, сказал Павел Иванович. — А тебе, Максим Ерофеевич, все это не к лицу. Никакой разведки у нас нет, но все же заметь: ведь шила в мешке не утаишь! У народа глаз много.
— Сказываю, не бывал у Прокопия!
— Стало быть, и самогонного аппарата у тебя нету?
— Сейчас-то о чем вы хотите со мной баять? — вопросом на вопрос ответил Большов. — Спрашивай чего-нибудь одно: либо за хлеб, либо за вино!
— В этом никакой разницы нет, Максим Ерофеевич. На самогон вы ведь не мякину переводите, а натуральный хлеб.
— Аппарата у меня не бывало.
— Юдин, стало быть, не к тебе в поле ездил?
— Раз так, то, видно, не ко мне. Ты сам же побывал у меня в загородке, ну и оследовал бы каждый куст.
— Правда, у тебя в поле аппарата не видать, — согласился Павел Иванович. — Тогда, значит, придется поставить точку, — при этом он прищурил глаза, усмехнулся в усы. — Ну, а на счет хлебушка, что-нибудь надумал?
— Надумывать нечего. Который уже раз я вам сказываю: хле-ба в за-па-се нет! Неужто не ясно?
— Отчего же! Все нам ясно, Максим Ерофеевич, но вот беда: сумление берет! Вроде, мужик ты грамотный, считать умеешь не хуже, чем мы, а досчитаться до правды не можешь?
— Я себя не ущитываю. Это вы все нашего брата ущитываете, а мне нипочем. Что в сусеке лежит, то пусть и лежит — не ворованное. Чужого добра мне не надо.
— Нам тоже твоего не надо. Все, что нужно для хозяйства, оставь, а остальной излишек обществу передай. Покажи сознательность.
— Какую еще надо сознательность? — не скрывая злости, произнес Большов, вытаскивая из кармана сверток бумажек. — Без того все отдал. Вот тебе квитки: сначала двести пудов, потом еще тридцать, потом, уже нынче весной, двадцать пудов. За зиму зерно у меня в анбаре наверно не выросло. Откудова брать прикажешь?
— Коли так, давай снова все посчитаем, — как ни в чем не бывало ответил Павел Иванович, наклоняясь над поселенной книгой.
— Ущитывай, ежели время есть.
— Ничего, у нас время найдется. Деду Половскову эвон спать уж приспичило, смотри, как зевает, но все равно посидим. У нас, Максим Ерофеевич, сам понимаешь, характер не хуже твоего. Как, мужики, посчитать еще раз следует?
— Повторяй, надо же к чему-то путному подойти, — за всех сказал дед Половсков.
— Выходит, если ты правду записывал в поселенную книгу, Максим Ерофеевич, посеву у тебя в прошлом году было пятьдесят десятин. Двадцать своих да тридцать в башкирских степях арендовано. — Павел Иванович взял длинную линейку, положил ее на страницы поселенной книги. — И намолотил ты осенесь, ежели на круг взять, по восемьдесят пудов с десятины, не менее, чем четыре тыщи пудов.
— Когда молотили, тогда и пришел бы да смерял пудовкой, — не глядя на него, возразил Большов. — Теперича урожай доказывать попусту. С одной-двух десятин, может, было и больше, а на протчих полях еле-еле семена наскреблись. Не по черным парам ведь сеял-то — где по суглинку, где по солончаку. Да и овсы, небось, были, ячмень, рожь, льну десятины полторы и конопли.
— И овес, и ячмень, и рожь — тоже хлеб. Но на круг по восемьдесят-то пудов, говоришь, не обошлось?
— Если бы вышло, чего скрывать?
— Ладно! Возьмем тогда на круг самый бедняцкий урожай: по шестьдесят пудов. Собралось, значит, три тыщи пудов. Сдал ты двести шестьдесят. Да семье и скоту на прокорм оставил. Сколько у тебя семьи: ты, жена да сын? Трое. И два работника. Всего пять. Сколько каждый из них может за месяц съесть хлеба, так чтобы вволю было? Два пуда? На еду тут понадобится сто двадцать пудов. На коней, на коров, телят и овец кинем в расход, к примеру, пятьсот пудов.