Обнаружился аппарат случайно.
В среду, накануне Петрова дня, из стада потерялась пестрая корова Семена Вороненкова. Санька знал, что коровенка блудливая, всегда за ней особо присматривал, но в этот день прозевал. Стадо паслось как раз возле поскотинных ворот в Черную дубраву. Очевидно, ворота прикрыты были неплотно, и она ими воспользовалась.
Хватился Санька Пеструхи лишь вечером, когда пригнал стадо в село. Семен орал на него визгливым бабьим голосом, грозился кулаком, а его жена, толстая Авдотья, причитала по корове, как по самому дорогому существу.
Потерял, так найди! Такова уж неписаная обязанность пастуха.
Поужинал Санька, положил в карман кресало с фитилем, чтобы на всякий случай, если понадобится, огоньком согреться, и пошел. За гумнами остановился: страшновато одному идти в Черную дубраву.
Подумал и повернул обратно. Через два переулка, на той же Третьей улице жил Иванко Петушок. К нему и постучался в окошко. На счастье, Иванко был дома. Поговорили. Иванко всегда был верным дружком. Плечи у него широкие, руки крепкие и надежные: однажды ударил Алеху Брагина в ухо — того как ветром сдуло!
Из-за озера, со стороны Каменных гор, накатывалась черная туча. Доносились отдаленные раскаты грома, будто где-то перекатывали бревна. А в лесу стояла тишина и такая темнота, что даже вблизи березы казались черными.
Искали Пеструху всю ночь. Корову в поле, как иголку в сене, не скоро разыщешь. Забрела куда-нибудь в высокую пшеницу, наелась до отвала и лежит, жует жвачку. Кричали, звали: «Тпру-ка! Тпру-ка» — не отзывается. А может, еще с вечера попала волкам на зубы.
Перед рассветом разразился теплый проливной дождь. Косые струи хлестали по невидимой в темноте березовой листве. Огненными стрелами разлетались молнии. Земля вздрагивала от грома.
Пришлось искать укрытие, чтобы переждать непогоду, просушиться хоть немного возле костра. Свернули с полевой дороги в мелколесье, пересекли его и тотчас же наткнулись на загородку. За мокрым пряслом на большой поляне — избушка. Под навесом у избушки всхрапывают кони, стоят две телеги с поднятыми оглоблями, а в оконце избы — свет. Отблески его, словно свеча на ветру, то вспыхивают, то гаснут: значит, на очаге горит огонек.
Петушок, не останавливаясь, первый перепрыгнул через прясло.
— Обожди, Иванко! — остановил его Санька. — Чья это загородка?
— Пошли да и все! — невозмутимо ответил Петушок. — Чья-то из наших, октюбинских, небось, не прогонят.
— А может, мы не к месту пришли. Гляди — скоро светать начнет, а они, хозяева-то, не спят. Пошто?
— Смутно вот и не спят! Либо коней караулят. Айда, пошли!
Санька тоже перелез через прясло и, как Иванко ни настаивал, все-таки остановил его, решив предварительно проверить, кто там.
— Как бы лихо не вышло!
— Ну, ладно, проверяй! — Петушок присел на траву. — Мне-то уж все равно: до последней нитки мокрехонек! Обожду!
Подобравшись к вырубленному в стене крохотному оконцу без стекла, Санька прислушался. Был отчетливо слышен мужской разговор. С первых же слов он узнал по голосам Максима Большова и Прокопия Юдина. Не будь поблизости Иванка Петушка, он сбежал бы отсюда. Да, пожалуй, и с Иванком сбежал бы, если б не услышал, с какой насмешкой и злорадством упоминаются в разговоре имена дорогих людей.
— Дурак Федотко! — сказал Юдин. — Где хитер, а тут до ума ему не дошло, как следовает Егорку Горбунова потрясти.
— Егорко беднеющий класс, потому он его и не стал ущемлять. А я так и думал — провалюсь. — Голос Большова звучал солидно и довольно. — Вообще, согнул он Егорку круто, еще бы чуть-чуть — и быть бы мне при пиковом интересе. Не то ли что аппарат, но и кое-какой хлебушко потерял бы.
— А Ефросинья тебя все же подвела.
— С Фроськой я сам чуток виноват. Велел ей Пашку Рогова поймать на крючок, а она по бабьей глупости перестаралась.
— Бросит она тебя теперича, не снесет побоев.
— Отойдет! Не родилась баба, коя бы из моих рук самовольно ушла! Но на Пашку ее теперича не натравишь. Пугнула ее Маланья, да и Пашка мимо окон, небось, перестанет ходить. Убрать бы его, что ли, как того!
— Его из-за угла не скоро возьмешь, — с сомнением сказал Юдин. — Постоянно ходит при револьвере. Зоркий и сторожкий, недаром в солдатах служил. Но, с другой стороны, иного выхода, пожалуй, нет. Я думаю, придавит он все же нашего брата.
— На Петров день надо что-то придумать. Чем завтре в Октюбе будет пьянее, тем лучше. Эвон отец Никодим прошлый раз как баял: бог-де в христианском деле завсегда поможет! А тут еще и святой Петро на пристяжку возьмется.
Оба засмеялись. Который-то из них прошелся по земляному полу избушки, пошарил на нарах. Звякнул ковш.
— Давай-ко, Максим, хлебнем еще по малому в честь святого Петра. Кто ж его знает, может, он и вправду поможет. На крайний случай, это ведь он у ворот рая с ключами сидит. Доведется на том свете с ним повстречаться, авось добро вспомянет, выдаст андельские крылья и золотые круги на голову.
Булькая, полилась в ковш самогонка. Выпили. Оба откашлялись.
— Хо-ро-ша! — похвалил Юдин. — Много ли ты ее нагнал?
— Ведер до двадцати.
— Всю сбыл?
— Ведра четыре, те что Федотко у Ефросиньи в чулане нашел, забрали и вылили, но остальные Фроська успела сбыть. — Товар-то перед праздником ходкой.
Дождь продолжал шуметь. От мокрой одежды, от напряжения Саньке стало холодно. Иванко Петушок, которому, очевидно, уже надоело лежать в траве, свистнул. Под навесом кони забеспокоились, в избушке заурчала собака. Санька испуганно метнулся от стены, запнулся о вбитый у завалины кол и плашмя упал. Дальше все произошло в одно мгновение. Дверь избушки широко распахнулась, с бешеным лаем выскочила собака.
Петушок видел как следом за разъяренным псом, сразу накинувшимся на Саньку, из избушки, озираясь, вышел мужик вооруженный дробовиком. Потом по лесу раздался отчаянный Санькин крик.
Перемахнув через прясло, Иванко сломя голову побежал от загородки, а вдогонку ему грохнул выстрел и по траве, словно крупные градины, посыпалась дробь.
Грубые руки подняли Саньку за ворот, протащили волоком по мокрой траве, бросили на земляной пол избушки.
— Опять шпиенишь, паскудник! — наклонившись и поворачивая Саньку к себе лицом, прохрипел Большов. — Который уж раз!
Он так сдавил горло, что Санька не мог даже охнуть от боли.
— Обеспамятовал, наверно, со страху, — равнодушно заметил Прокопий Ефимович. — Гляди, как собака его ухамаздала: от шаровар одни клочья остались.
Большов кинул Саньку на пол, ударил его ногой в бок. Санька опять дико вскрикнул и застонал.
— Не бей шибко, Максим Ерофеевич, ненароком убьешь. Эй, консомол! Ты еще жив?
Огненные круги плыли перед Санькиными глазами, уже не шумел в лесу дождь, а невыносимо звенело в голове. Не дождавшись ответа, Юдин взял из очага горящий сучок, посветил.
— Чего молчишь-то, консомол?
— Па-аскуд-ник! — снова, не сдерживая озлобления, прохрипел Большов. — Второй-то убег. Его счастье, в дробовике картечи не случилось. А эту падаль дай-ка сюды мне.
Он замахнулся, чтобы повторить удар, Санька сжался, закрыл глаза. Юдин отпихнул Большова.
— Горазд ты бить, Макся! Не сдержан! Сказываю, убить можешь!
— Туда ему и дорога! Дай душу отведу! — и схватив от очага соковитое тяжелое полено, поднял его над распростертым Санькой. — Господи, благослови!
— Обожди, ты-ы, идол! — выхватывая полено, прикрикнул Юдин. — Хочешь руки марать, делай это один, но меня в это место не впутывай!
— За ради бога, пусти Прокопий Ефимович!
— Обезумел ты, что ли?
— А ну, как выдаст?
— Мы уж и так себя выдали. Второй-то, сам видел, убег. Не успеет эта падаль остыть, накроют. Иди-ко лучше на двор, аппарат хорошенько укрой, запряги коней, поставь на телеги лагуны с вином. А я тем временем с энтим консомолом сам поговорю. Ну-ко, ты, шпиен, подымайся с полу-то! Небось, мы не звери, а крещеные люди.
Превозмогая боль в боку, Санька поднялся, со сдавленным стоном сел на обрубок бревна возле очага. Широко расставив ноги, прямо перед ним стоял Прокопий Ефимович, а за ним, у дверей, Большов, еще более ненавистный, чем прежде. Нет, от них теперь не уйти! Не вырваться. Не скрыться в лесу. А жить хочется, ох как хочется жить. Именно сейчас, когда этой жизни остаются совсем малые крохи. «Не уйти! — опуская голову, подумал Санька. — Не на что понадеяться. Кругом глухая дубрава, безлюдье: никто не увидит, никто не услышит!» А пока Петушок добежит до деревни, пока соберет народ, убьют. Вспомнились слова Сереги Бурана: а ежели пытать тебя станут?.. Спиридону тоже, небось, жить хотелось!.. Тут, брат, в деревне-то, класс против класса идет! Стало быть, и за себя, и за класс надо выстоять! Коли уж остались от жизни крохи и нет больше выхода, то пусть не ему, не Саньке, будет страшно.
— Разве вы люди! — ответил он Юдину.
— Но, но, ты-ы, щенок! — меняя тон, сказал Юдин, — Еще огрызаться вздумал. Небось, за дело получил! Не на что пенять! Иной раз не станешь, куда не следовает, нос совать. С кем был-то?
— Это вам запросто не пройдет! — оставляя вопрос без внимания, еще смелее и решительнее произнес Санька. — Федора подшибли, молитесь богу — никто не видел! Но за меня с вас спросят! Под землей разыщут!
Юдин усмехнулся, недобро посмотрел на парнишку, однако сдержался.
— А ты, слышь, Субботин, не дурак и не трус. Иной в твоем положении давно бы штаны испачкал, а ты… смотри какой! Еще и стращаешь! Пожалуй, зря я у Максима полешко отобрал, пусть бы вдарил, дал тебе памяти!
— Я ему мозга хоть сейчас вышибу! — намереваясь исполнить угрозу, зыкнул Большов. — У-у! Па-даль!
— Вышибай! — вкладывая в это слово всю свою ненависть, крикнул Санька, подымаясь ему навстречу. — А я тебе, коли хочешь, за себя, за отца, за все твои подлости в морду плюну!
Большов, не ожидавший такого отпора, попятился назад.