— Тю, ты-ы, паршивец! — становясь между ними и отталкивая Саньку обратно к очагу, вмешался Прокопий Ефимович. — Забылся, что ли, против кого в драку лезешь? Эк вас там, в консомоле, против нас-то науськивают!
— Волки вы!
— Мы-то, может, и вправду волки, но ты, Субботин, все же нас не пужай! Мы, слышь, пуганые. И наперед заруби на носу: коли хоть слово скажешь своему Пашке Рогову про нас и про то, что здесь слышал и видел, ну, тогда мозга вышибем наверняка. Либо возьмем да привяжем к березе на мурашиную кучу, так они, мураши-то, живо тебе кости обгложут!
— Скажу!
— Не-е, не скажешь! Так сделаем, все шито-крыто будет. Ну-ка, Максим, налей из лагуна первача. Угостим гостя!
Ковшик с самогоном острыми краями врезался в губы, каменные пальцы давнули на челюсти, разжали рот. Первач, как огонь, обжег глотку. Вылив Саньке в открытый захлебывающийся рот ковш самогона, Юдин потребовал второй, потом третий, и когда Санька потерял сознание, бросил его на нары.
— Вот так-то спокойнее! — вытирая руки о пиджак, поучающе сказал он Большову. — Спрос ясный: околел от самогону! Забрался в чужую избушку, натакался на самогон, нажрался и сдох! Кто виноват? И было, да не было! А ты — поленом! Не те времена-то ведь, Максим Ерофеевич! Теперич иди скорее, укрывай заведение и ударим по коням. Ищи ветра в поле!
Накануне Петрова дня октюбинские мужики рано бросили полевые работы. По субботнему топились бани, наполняя древесным дымом и банной гарью переулки и улицы. До одури парились мужики на жарких полках, распаренные, разомлевшие нагишом отлеживались на зеленых полянах у предбанников, а потом опивались ядреным тройным травником, сдобренным сладким суслом.
Наконец вымытая, умиротворенная баней и квасом вся мужская половина Октюбы завалилась спать, едва лишь спустились на землю сумерки. Немного погодя перестали появляться на улицах и бабы. Лишь кое-где мелькали, как тени, фигуры парней и девок, пробиравшихся на свидания в загумны.
Шел час за часом. Полное безмолвие сковало Октюбу. Изредка падал на землю медленный колокольный звон. Это сидевший на звоннице дежурный извещал: все в порядке, можно спокойно спать!
Но не видел дежурный, как в сумерках ушли в Черную дубраву Санька и Иванко Петушок искать Вороненкову Пеструху. Не заметил в темноте, как незадолго до полуночи выехал на хорошо смазанной телеге Максим Большов, как он встретился в поскотине с ожидавшим его Прокопием Ефимовичем и оба погнали по чернодубравинской дороге.
Не спала в своей избе Дарья Субботина, беспокойно ворочалась на жесткой постели, вставала, смотрела в окно: все ждала возвращения сына.
В сельсовете, не угасая, горел свет.
Большая керосиновая лампа тускло освещала серые утомленные лица Павла Ивановича, Федота Еремеева, Антона Белошаньгина и Сереги Бурана. Вот уже и полночи прошло, затем пропели во дворах первые петухи, но мужики все сидели, словно не могли насытиться разговорами. А говорить было о чем: плохо выполнялся план хлебозаготовок, усилился кулацкий саботаж, кулаки не только укрывали хлебные излишки и занимались самогоноварением, но и подстрекали наименее сознательных бедняков запасаться хлебом. В комитет бедноты начали поступать заявления о помощи хлебом от бедняков, имеющих лошадей, малосемейных и, стало быть, не особо нуждающихся. Но более всего тревожил и настораживал завтрашний день. Никогда еще праздник святого Петра не обходился без пьянства, драк, разбоя. А ликвидировать запасы самогонки не удалось. Большов со своим самогонным аппаратом не попался. Было совершенно очевидно, что все прошедшие дни он и его люди не сидели сложа руки. И самогонный дурман мог завтра хлынуть на улицы Октюбы, распалить страсти, натворить немало беды.
У Федота Еремеева насчет Большова и Юдина было решительное мнение.
— Все ж таки надо их хоть на время праздника заарестовать. Глядя на них, может, и другие первоулошные показнятся. Хлеб, конечно, энтим мы не возьмем, но зато руки укоротим.
— Посадить их дня на два-три я тоже не прочь, — согласился Павел Иванович. — Однако же без причины нельзя.
— Самогонка, кою у Ефросиньи нашли, — вот и вся им причина! А мало, так еще издевку над властью прибавим. Гляди, как с хлебом расщедрились: от этаких хозяйств двадцать фунтов зерна решили пожертвовать!
— Все это не веско, Федот Кузьмич! Ты их потом выпустишь, а они на тебя жалобу в район либо в округ настрочат. Ну, нам же с тобой влетит за превышение закона.
— А пусть! Я и на то согласный. Вызовут в райком — поеду. Расскажу обо всем правду.
— Скидку в райкоме тебе не дадут. Коли что, скажут: ты, Федот, кулака на подозрении держи, но пока его не поймал, не трогай! Иначе он, кулак-то, свою отсидку в каталажке против нашего общего дела повернет.
— Выговор влепят? Ладно, пусть, даже выговор! По крайности, хоть за дело.
— А народ в Октюбе как это примет?
— Народ поймет!
— Может понять наоборот. Вот, скажет, так советская власть! Не разобрался председатель да завсяко-просто человека обидел. Найдутся, пожалуй, у них и защитники. Не без того! Пьяным людям море по колено. Сорвут замок с каталажки, пойди потом разбирайся.
Белошаньгин и Серега Буран тоже не согласились с Еремеевым. Нужно было придумать такое, что не возбудило бы среди населения разноречивых толков и недовольства, и в то же время разъединило бы силы первоулочных богатых хозяев, сократило пьяный разгул. Самой разумной мерой в этом случае было занять Большова, Юдина и еще кое-кого из хозяев неотложными делами и вместе с тем держать начеку весь октюбинский актив.
— Добро! Так и порешим! — подводя итог, сказал Павел Иванович. — Значит, Большова с утра пораньше позовем в сельсовет и наново начнем с ним беседу о сдаче хлебных излишков. Прокопия Юдина сразу, как он придет из церкви, нарядим с подводами в Челябу: пусть везет зерно из казенного амбара на элеватор. Для досмотра придется с ним поехать ну, хоть тебе, что ли, Сергей. Здесь на виду у людей подержим Синицына, Шерстобитова, Саломатова. В Дальний околоток с десятком мужиков пошлем Илюху Шунайлова. На крайний случай, он всякую драку разгонит, парень не трусливый. А самую сильную группу, человек тридцать, надо собрать возле сельсовета. Об этом позаботишься ты, Антон!
— Ведь с утра до ночи не усидят мужики, — отозвался Антон Белошаньгин. — Чем их на энто время занять? Сказки, что ли рассказывать?
— Площадь возля совета большая, шаровки и шарик найдете. Вот тебе и занятие!
— Пожарный-то инвентарь, Павел Иванович, тоже надо не забыть, — напомнил Сергей Буран, — чтобы не случилось, как веснусь, когда горела изба Акима Окурыша. Хватились ехать, а дежурный еле на ногах стоит — до того пьян! Кони без хомутов, бочки без воды.
— Тогда дежурил Егорко Горбунов, — как бы находя смягчающее обстоятельство, ответил Федот Еремеев.
— На этот раз дежурных надо поставить надежных. Самолично проверить и коней, и упряжь, и бочки. И чтобы на колокольне порядочек не нарушался. Теперича кто у тебя там, Федот Кузьмич?
— С вечера караул несет третьеулошный Петрован Шишов. А на день Ефима Сельницына назначил. Ему с одной рукой такая должность на праздник самая подходящая.
Так звено за звеном, как цепочку, проверяли каждую мелочь на завтрашний день. Готовились, словно невидимый враг уже подступил к Октюбе.
А время бежало своим чередом.
Дежурный на колокольне Петрован Шишов по-прежнему отбивал в малый колокол размеренные удары, сообщая жителям: «Спите! Вокруг спокойно!»
Перед рассветом мелкой дробью застучало высокое крыльцо, распахнулась входная дверь: еле держась на ногах, вбежал Иванко Петушок. Он был мокрый, грязный, растрепанные волосы налипли на лоб, нижняя губа дрожала от испуга.
Минут через пятнадцать после этого, забыв об усталости, Павел Иванович и Федот Еремеев на дежурных сельсоветских конях погнали по чернодубравинской дороге.
Вышедший на двор Михайло Чирок, услышав топот конских копыт, залез на прясло, приложил руку козырьком к глазам и долго смотрел вслед двум верховым. Когда они скрылись, Чирок в раздумье сказал:
— Вроде, война давно уже кончилась, а все, как на войне…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Короткий проливной дождь вымыл поля, огороды, кулацкие дома, бедняцкие избы. Солнышко, тоже умытое, выкатило на небосвод. Над всей Октюбой поднялись дымовые столбы: почти в каждом доме бабы затопили печи. Пономарь октюбинской церкви Иван Богомолов ударил в большой колокол к ранней заутрене. Подбирая длиннополый подрясник, чтобы не запачкать землей, прошастал по площади отец Никодим вкупе с приезжим калмацким псаломщиком Аполлоном Филипповым. Лицо у отца Никодима помятое, невыспавшееся, зело задумчивое. Бредут по улицам старухи в черных платках и юбках, сгорбленные, медлительные, как дряхлые жужелицы. Степенно, похоронным шагом, идут старики, подпираясь суковатыми батогами. Играют рожки пастухов. Подоенные коровы, обмахиваясь хвостами, сбредаются в стада. И только в гуменном переулке, где обычно собирал свое стадо Санька Субботин, не слышно на этот раз его пастушьего хлопунца. Беспастушные коровы одна за другой по привычке уходят в поскотину.
А Санька лежит у себя в избе на кровати матери. Рвота поминутно скрючивает его, сводят судороги стынущие ноги и руки. Заплаканная Дарья греет сына горячими кирпичами, насильно вливает ему в рот парное молоко, сбиваясь до крика, без конца повторяет:
— За что так-то тебя, родимый мой? За что, господи?
На заре сквозь тревожный сон услышала она конский топот. Почуяв недоброе, выскочила из избы в одной исподней рубахе. У ограды всхрапывали взмыленные неооседланные кони, слышались знакомые голоса: «Осторожней снимай, Федот! Да голову-то выше придерживай, выше, эко какой ты неуправный!» Вгляделась Дарья: Павел Иванович и Федот Еремеев снимают… и сразу затмило, померкло перед глазами: «Санька! Сынок!»
Опоздали они, никого не застали в полевой избушке, кроме опоенного самогоном Саньки.