Прежде чем взяться за вожжи и тронуть подводу, Осип остановился в раздумье, словно не зная, в которую сторону ехать. Потом круто повернулся к Антону Белошаньгину, отвесил земной поклон.
— Ты, Осип, одурел, что ли? — прикрикнул на него Белошаньгин. — За кого меня принимаешь: за Большова либо за Проню Юдина? Чего спину гнешь?
— Не тебе кланяюсь-то, Антон! Через тебя — обществу! Сумлевался я насчет заготовок. Полагал, забижаете вы мужиков с Первой улицы, гребете с них хлебушко не знай для кого. Значит, не в ту сторону глядел. А оно вон как: общество для общества и живет!
— Ладно, поезжай! Эх ты-ы, матушка-темнота!
На дороге, посреди улицы, стояли Егор Саломатов, Степан Синицын, Андрон Чиликин и Михей Шерстобитов. Вскоре к ним присоединился и Юдин. Шипели между собой:
— Наш хлебушко делют!..
С гордым и независимым видом проехал мимо них Иван Якуня, потом Осип Куян, Тимофей Блинов и еще многие их бывшие батраки, должники и работники. Ни один не снял шапку, не оглянулся на хозяев.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Прошла неделя. Саньке приходилось теперь спать совсем мало. По предложению Павла Ивановича Федот назначил его избачом. Дни и вечера были заполнены до отказа. А работы не убывало. По примеру Федора Балакина он писал письма под диктовку неграмотных баб и старух, читал мужикам газеты, рисовал плакаты и лозунги, но чаще всего Павел Иванович посылал его на помощь Ефиму Сельницыну. Комиссии по хлебозаготовкам перестали уговаривать и убеждать богатых первоулочных хозяев. Их вызывали на бедняцко-середняцкие собрания, ставили лицом к народу, и ни один кулак не выдерживал. Даже Прокопий Юдин согласился вывезти в казенный амбар пятьдесят пудов. Самогонщики притихли. Погорельцы расчищали горелую землю, копали новые погреба, вывозили из лесу строевые бревна и рубили срубы.
На полях наливались колосья. Прокаленная земля покрывалась трещинками. Надвигалась страда. Уже постукивали по наковаленкам молотки, отбивающие литовки с граблями. Мужики отскребали от прошлогодней грязи серпы, чинили телеги и холщовые пологи.
Собрание октюбинской партийной ячейки поддержало предложение Фомы Бубенцова об общественном гумне. Комитет бедноты решил покупать молотилку. Слух об этом побежал из двора во двор. Бедняки, особенно безлошадные, радовались. Жители Середней улицы начали чаще захаживать в сельский совет, узнавать нельзя ли им тоже попользоваться общественным гумном. Молотьба на кулацких молотилках обходилась дорого. Санька написал в стенгазете:
«Общественное гумно — удар по кулацким элементам!»
Место для гумна выбрали по соседству с гумном Прокопия Юдина, на пустыре. Дед Половсков, которого назначили старшим по городьбе гумна и расчистке места для скирд, посмеивался:
— Потягаемся с Прокопием Ефимовичем! Небось, нынче у него молотильщиков будет мало. Придется цену сбавлять.
Потом снова наступили тревожные дни. Стало известно, что Фенька Кулезень сбежал из Калмацкой административной части. Тимофей Блинов, ездивший в Черную дубраву смотреть хлеба, видел его в кустарниках и передавал, будто грозится Фенька расправиться с Санькой. Ночью приходил Иван Якуня, рассказывал о появлении Кулезеня в Октюбе. Словно вор пробирался он огородами к избе Ефросиньи. Павел Иванович и Федот Еремеев собрали актив, окружили Ефросиньин двор, но Кулезень успел ускользнуть. Передав Ефросинье какой-то наказ, он снова скрылся в лесу. На следующий день дебелая просвирня тоже куда-то исчезла. По-видимому, она поступила против наказа Феньки. В следующую ночь он топором изрубил все ее оставшееся имущество. На него снова устроили облаву, и снова, он, как иголка в сене, исчез.
Вернувшись с облавы, Павел Иванович предупредил Саньку:
— Ты ночью один по улицам не ходи и к окну близко не садись. Не ровен час, у Феньки может оказаться обрез. Большов-то его все время поил и кормил. А для какой цели?
Переулки между Первой и Третьей улицами узкие и безлюдные. Возле прясел лебеда, полынь, крапива. Несколько ночей, возвращаясь из читальни домой, Санька вздрагивал от каждого шороха, опасливо вглядывался в глубокую темноту. Дома света не зажигал. Ложился на полу, поближе к дверям и держал наготове топор.
Но Кулезень, по-видимому, не торопился.
Павел Иванович все-таки не переставал беспокоиться. По опыту он знал, что рано или поздно встречи с Фенькой не миновать. Из Черной дубравы тот не уходил, и видели его по ночам то в одном, то в другом околотке Октюбы.
Переговорив с Федотом Еремеевым и заручившись его согласием, Павел Иванович написал письмо начальнику Калмацкой административной части с просьбой «выдать Александру Никитичу Субботину, 18 лет от роду, избачу, активному комсомольцу, огнестрельное оружие для самообороны». При этом он, как секретарь партийной ячейки, обещал, что «Субботин парень проверенный и зря револьвером махать не станет».
Отправляя Саньку в Калмацкое за получением оружия, Павел Иванович поручил ему попутно разузнать о судьбе Максима Большова.
— Самолично зайди к начальнику, передай ему от меня вот этот пакет и на словах от моего имени узнай: долго ли они еще намерены его держать. Почитай уже две недели прошло, а они никак с ним управиться не могут. Тут, мол, у нас в Октюбе кулаки разговоры ведут всякие. Забрали его, дескать, напрасно, безвинно за то лишь, что он погорельцев вином угощал, оказывал свою доброту. В письме я начальнику написал: «Прошу дать разрешение открыть двор Большова, все до тонкости у него осмотреть». Разрешение получишь и, смотри, больше нигде не задерживайся.
Санька выехал в веселом настроении. Личное оружие имели при себе только члены партии. Из комсомольцев Октюбы он первый удостаивался такого большого доверия. Фенька Кулезень, пусть даже вооруженный обрезом, перестал казаться страшным.
Для поездки Еремеев выделил дежурную подводу. Очередным дежурным в этот день был Егор Саломатов. Но сам он не поехал, а отправил с подводой батрака, такого же молоденького, как и Санька, парня.
В районной административной части Саньке выдали короткоствольный, пузатый, поржавелый револьвер. В его шестизарядном барабане торчали всего лишь три патрона. Для запаса ни одного патрона не нашлось. Усатый милиционер, выдавший оружие, обнадеживающе посоветовал:
— Ты там, у себя в Октюбе, сходи к кузнецу, он тебе барабан-то без патронов зарядит. Спереди надо поставить капсулю от винтовочного патрона, опилить ее со всех сторон, хорошенько подогнать, а пулю можно забить прямо в гнездо. При выстреле капсулю даже если и выбьет, то не опасно, улетит в сторону. Небось, стрелять придется не часто, а только при надобности.
— Конечно, не для баловства! — согласился Санька, вполне уверенный, что все равно найдет способ зарядить револьвер.
— Бульдожку эту мы у одного кулацкого сынка отобрали. Еле его скрутили. А успел, негодяй, в одного нашего мужика три патрона в расход пустить.
Словоохотливый усач разобрал и смазал «Бульдог», показал Саньке, как им пользоваться, и только после этого отпустил парня.
Во дворе милиционер Уфимцев чистил скребницей коня, готовился к поездке на участок. Санька не решился зайти в кабинет к начальнику и передал пакет через Уфимцева. Тот ушел и долго не возвращался. Санька терпеливо ждал на крылечке. Возле конюшни рылись в навозе куры. На солнцепеке верещали воробьи. Заузданный конь жался к стене пригона, в тень, обмахиваясь хвостом и беспокойно мотая головой. Все, как в обычном крестьянском дворе.
Но из полуподвального окна слышались приглушенные голоса арестованных. Кто-то не то ругался, не то спорил. От близкого соседства с этим окном Саньке стало не по себе, и он старался туда не смотреть.
Уфимцев вернулся с постановлением, написанным на форменном бланке, и, передавая его Саньке, сказал:
— Небось, забот у нас не только об одном вашем Большове. Какую деревню ни возьми, повсюду кулаки каверзы строят. Сразу со всеми не управишься. Так что, пусть Рогов не пеняет на задержку. Да и Большов-то, сам понимаешь, хитер и увертлив. Ничего не подтверждает. Водили его к прокурору, он и там стоит на своем. Прокурор велел его обратно в Октюбу отправить.
— Освободить? — взволнованно спросил Санька.
— Пока под конвоем. Вот тут, в постановлении все сказано, как с ним быть. Придется, видно, у него в хозяйстве маленько пошуровать. Постановление отдашь в совет, Федоту Кузьмичу. Пусть начинает, меня не ждет. Я, наверно, задержусь по другим делам.
— А Большова сам доставишь?
— Не-е, я же говорю, мне самому недосуг. Придется тебе с ним до Октюбы ехать. Оружие-то получил?
Санька вынул из кармана «Бульдог», показал Уфимцеву, тот поморщился.
— Револьверишко хреновенький. Только воробьев пугать. Но, ничего, сойдет. Все ж таки вид!
Саньке не нравилась перспектива быть конвоиром Большова, и он попробовал отговориться.
— Может, сам его доставишь? Вдруг он у меня вздумает сбежать.
— Не сбежит! — уверенно сказал Уфимцев. — Это тебе не Феофан Кулезень. Тому терять нечего. А у этого эвон какие хоромы! Он из-за них хоть на край света пойдет и к любому сатане на сковородку сядет. Однако, на крайний случай будешь стрелять. Мы его об этом предупредим.
Максим Большов вышел из полуподвальной камеры мрачный и еще более заросший бородой. Хозяйской самоуверенности и властности у него уже не было. Спина стала сутуловатой. Только клешневатые пальцы все время шевелились, словно чего-то искали, да неугасимым огнем горели угольно-черные зрачки.
Увидев Саньку, ощерился.
— Небось, этот щенок поведет?
— Осторожнее, гражданин, в выражениях, — предупредил Уфимцев.
— Щенок и есть! Возьмет, да и убьет по дороге. Спросить не с кого.
— Побежишь, так убьет. Ему на это права даны.
— Нашли, кому поручать. Я с ним не пойду.
— Счеты потом сводить будете, — равнодушно заметил Уфимцев. — Сейчас он тебе ничего не сделает, ежели будешь сидеть на телеге спокойно.