Санька помогал Илюхе Шунайлову проткнуть колом толстый слой сена на сеновале. Острие кола во что-то уперлось.
— Не иначе, как мешок с зерном, — сделал вывод Илюха Шунайлов, за прошедшее лето немало наживший опыта в поисках хлеба. — А ну-ка, Саньша, давай, наддадим дружнее. Берись крепче! И р-р-ра-аз!..
Кол скользнул вверх, глухо треснула мешковина, и на головы посыпалась золотая струя зерна. Илюха бросил кол в сторону и набрав полную пригоршню пшеницы, вышел на середину двора, позвал всех занятых поисками мужиков.
— Хлебушко-то…
Лицо у него было взволнованное и радостное, словно в руках держал он не скромные зернышки, а золотые самородки. Его по-детски наивная, искренняя радость осветила лица мужиков, расправила нахмуренные брови. Дед Половсков, осторожно взяв с ладони Илюхи несколько зерен, положил их себе в рот и, неторопливо разжевал.
— Хлебушко! Да-а! Будто сейчас с полосы, только-только из колосков выпало. Жизня наша в ём, в энтом хлебушке-то.
Иван Якуня сделал то же самое, но при этом снял засаленный выцветший картуз и, улыбаясь, что с ним редко случалось, широко перекрестился.
— Ну, как говорится, наит, господи благослови! Начин сделан!
О хозяине хлеба никто не вспоминал. Он уже не внушал более никаких чувств, кроме, может быть, презрения и равнодушия. В раскрытые настежь ворота с залитой солнцем улицы прорывался ветер, разгоняя застоявшийся в закоулках завозен, притонов, поднавесов и кладовых терпкий воздух. Казалось вместе с ним улетучивалась и былая сила Максима Большова.
Санька отрядил Ивана Якуню и Осипа Куяна на сеновал доставать найденное зерно. Пока они сбрасывали сено и пытались спустить на землю сшитый из полотняного полога мешок, вместивший два воза пшеницы, Тимофей Блинов отогнал, наконец, вороного жеребца в противоположный угол пригона и, разбросав плотно утрамбованную, объеденную по бокам копну, обнаружил еще один, не менее вместительный мешок. Милиционер Уфимцев, Илюха Шунайлов и дед Половсков тщательно просматривали рундуки и деревянные полы амбаров. По всем предположениям где-то тут должны были быть еще тайники. Но, убедившись в безнадежности поисков, все трое перешли в открытую завозню, примыкавшую к дому, и, усевшись на сваленных в беспорядке березовых чурбаках, закурили. Не случись так, никто, вероятно, не обратил бы внимания именно на эти разбросанные чурбаки, а также на битый кирпич и нарубленную чащу, сваленную к фундаменту дома.
— Не удосужился, небось, хозяин прибрать в завозне. Весь двор под метелку почищен, а тут, эвон, какой хлам, — заметил Уфимцев, затягиваясь крепким самосадом.
— Как знать, — возразил ему Илюха Шунайлов. — Богатый мужик не то ли что чурбак али вон половинку кирпича, но и ржавый гвоздишко не выбросит. У него, слышь, на всякое место расчет есть. Может, я либо, эвон, дедко Половсков к нему придем, попросим эти половинки, а он с нас за них хорошую деньгу вывернет. Так ведь, дедко?
— Оно, конечно, коли нуждишка заставит, то и за такой хлам денежки выложишь, — задумчиво сказал дед Половсков. — Однако, все-таки почему он тут валяется… хлам-то? Уж больно его много. Да и почему-то к стене привален? Откидать бы его, что ли. Посмотреть. А?
— Ну что ж, давай откидаем. Нам не к спеху. До вечера еще далеко.
Докурили цигарки и деловито, будто выполняя привычную работу, начали откидывать хлам от фундамента. В это время прибыли во двор порожние подводы, по просьбе Саньки направленные Федотом Еремеевым для вывозки найденного зерна. Санька занялся их погрузкой, но не успел ссыпать в короба и десятка пудовок, как из завозни раздался торжествующий возглас деда Половскова:
— Вот она где, мужики, главная-то нора!
Действительно, под хламом и мусором был скрыт самый большой тайник. В каменном фундаменте обнаружилась замурованная кирпичом дверь и, когда ее сломали, открылось зияющее темнотой подземелье. Вниз сбегали крутые ступени, и сразу же, начиная от лестницы в два ряда стояли бревенчатые сусеки, доверху наполненные пшеницей, ячменем и овсом. Сотни пудов зерна, пахучего, звонкого! Клад этот буквально ошеломил мужиков, сбежавшихся со всего двора. От удивления хлопали себя по бедрам, ахали, укоризненно качали головами.
После того как ошеломление прошло, всем бросилась в глаза лежащая на полке боевая винтовка. Она была тщательно вычищена и смазана, готовая к действию. Рядом с ней обернутые в промасленную тряпку были положены обоймы с боевыми патронами. Винтовка угрожающе поблескивала, словно змея, охраняющая подземную золотую россыпь.
Мирное, добродушное настроение мужиков, принимавших участие в поисках, сразу оборвалось. Притихшая ненависть против поверженного врага вспыхнула с новой силой. Напрасно было бы пытаться найти на лицах людей хоть каплю сочувствия и сожаления. Кто-то из мужиков яростно выругался. Полка, где лежала винтовка, за-трещала под увесистым кулаком.
Дед Половсков сказал:
— Это, браты, на нас ведь пульки-то были приготовлены. Продырявили бы они нам головы, ежели что… Да-а!
До вечера Санька вместе с Илюхой Шунайловым, дедом Половсковым, Осипом Куяном и Тимофеем Блиновым был занят во дворе Большова вывозкой хлеба. Двор стал похож на гумно, где только что закончился обмолот богатого урожая. Хлеб, нагруженный на подводы, веселил и будоражил людей, заставлял их забывать о жаре, об усталости и о том, что трудились они здесь бескорыстно. Откуда-то появились стайки воробьев и сизых голубей, загомонили, загулили, не страшась сновавших по двору людей, склевывали оброненные из пудовок зерна.
На заходе солнца, когда на улицах Октюбы легли длинные тени, на обширной поляне возле сельсовета началось собрание: Со всех околотков собрались мужики, бабы и даже ребятишки, без которых не проходит в деревне ни одно важное событие. Шумели, галдели, спорили, волновались, пока из сельсовета не вынесли стол для секретаря собрания, пока не вышли на высокое крыльцо Федот Еремеев и Рогов. Шум сразу пошел на убыль, а когда следом за ними милиционер вывел Максима Большова и посадил его на стул на видном месте, наступила полная тишина. Десятки лиц, мрачных, строгих, любопытных, внимательных, обернулись в сторону Большова. Он понурил голову. Не таким знали его октюбинцы до сегодняшнего дня.
Тишина стояла не долго. Пролетели по собранию шепот и отдельные более громкие возгласы:
— Ишь ты, опустил вниз бесстыжие шары!
— Хапуга-а-а!
— Нехристь, прости господи!..
— Доигрался с огнем, язви тебя. Давно пора тебя к ногтю…
В стороне жались друг к другу, охваченные тревогой Юдин и Саломатов. Уйти бы отсюда, скрыться от недружелюбных взглядов. Да нельзя, их позвали сюда особо, пусть посмотрят, послушают, о чем будет народ говорить.
Павел Иванович обстоятельно рассказал обо всех разговорах с Максимом Большовым в комиссии по хлебозаготовкам, о его беспримерно нахальном и издевательском поведении, о том, как сулил он «пожертвовать» для советской власти двадцать фунтов зерна, вместо сотен пудов припрятанного хлеба. Говорил также о самогонном аппарате, о пожаре и о винтовке. Все, о чем он говорил, конечно, уже было известно октюбинцам, но сейчас эти факты словно обернулись иной стороной. Перед собранием, согнувшись на стуле и понурив голову, сидел уже не просто жилистый кулак, живоглот и хам Максим Большов, а преступник. Винтовка, найденная у него, напомнила октюбинцам мрачное время колчаковщины, когда не раз белогвардейские и кулацкие винтовки смотрели на них.
Хлеб! Что может быть для вековечного хлебороба дороже и священнее хлеба! И они, эти хлеборобы, бережно собиравшие мозолистыми руками каждый колос, беспрекословно, от всего сердце отдавали все, что могли, на помощь молодому государству!
Если бы в этот момент Максим Большов поднял глаза и взглянул на собравшихся земляков, которых он прежде давил и унижал, то прочел бы на их лицах неумолимый приговор:
— Выселить из Октюбы!
Даже Егор Горбунов, трусливо и виновато оглянувшись вокруг, поднял руку, когда собрание принимало та кое решение.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Пели уже вторые петухи, когда Санька пошел вместе с Павлом Ивановичем домой.
— Ну, теперь первоулочные прижмут хвосты, — сказал Санька, стараясь идти в ногу и не выказывать возбуждения, не покидавшего его весь прошедший день и вечер. — Я думаю, они перестанут сопротивляться. План по заготовкам выполним быстро.
— Ишь ты, какой скорый! — усмехнулся Павел Иванович. — Борьба-то с ними еще вся впереди! Немало они успеют нам крови попортить. Максим Большов для них не особенно великая потеря. Если хорошенько разобраться, то в Октюбе не он кулаками верховодил. Характер у него грубый, невоздержанный, жадность к наживе сверх меры велика. Ненависть свою он, как следует, не мог скрывать. Так что кулаки, зная его характер, в откровенности с ним, по-видимому, не пускались. Главный-то у них, насколько я понимаю, Прокопий Юдин. Мужик он прожженный, тонкий, сторожкий, но на руку тяжел, по себе это знаешь. С ним бороться труднее, он в открытый бой не идет. Попробуй-ка его раскуси! Во дворе у него хлеба не нашли. А наверняка припрятана не одна сотня пудов. Хозяйство передовое, сам он чуждых речей не произносит, ни с кем не спорит. С какой угодно стороны к нему подойди — зацепиться не за что.
— С Большовым-то что теперь будет?
— Выселют! Коли собрание граждан решило, обязательно выселют. За хранение винтовки с год отсидки дадут.
— Значит, работать ему придется?
— Задаром хлеб, конечно, не дадут. Захочет жрать, так кусок хлеба своими руками станет добывать.
— Вот и попа туда же надо бы сплавить. Такой же дармоед. Большов-то к нему, должно быть, не зря ходил.
— Есть у нас догадки и насчет отца Никодима. Сейчас пока рано судить, но докопаемся и до него. А тебе его Вальку не жаль?
— Как сказать? — смутился Санька.
— Не пара она тебе. Но все же, коли по душе, то почему и не дружить! Отец сам по себе, а дочь сама по себе. Была бы в ней душа человечья.