Пока они говорили друг с другом и строили планы, в читальню нерешительно вошел Иванко Петушок. Захлестнутый событиями и занятый общественными поручениями, Санька за последнее время совсем упустил Петушка из виду. Агафья не согласилась поселиться в избе Дарьи Субботиной и сразу же после пожара вместе с Иванком нанялась в батраки к Василию Гудину, двор которого находился на самом конце Первой улицы.
Петушок повзрослел и словно даже постарел от пережитого. По-видимому, жилось ему в батраках несладко: застиранная и порванная у ворота домотканая рубаха и стоптанные опорки на ногах.
— Худо, значит, у Гудина? — спросил его Санька. Иванко безнадежно махнул рукой.
— Некуда хуже-то… На работу встаем затемно, спать ложимся позднее всех. А приварок пустой. При нашей бедности мы и дома такой еды не видали. Жила Гудин-то! Я матери до энтого сказывал: поедем, говорю, лучше в Челябу, чего мы здесь, в Октюбе, потеряли? В городу все ж таки было бы легче. Не уговорил. Не хочет из родных мест идти. Хуже, но дома. Какой тут дом? Один пепел на пепелище.
— Гудин обманет вас беспременно! — сочувственно сказал ему Серега Буран. — Он такими простачками только и пользуется. Прежнему работнику по сию пору долг за работу не платит. Небось, с вами тоже в батрачком не хочет идти.
— Не идет. Я его попросил в батрачком бумагу на нас написать — не идет… «Ладно, — говорит, — уговор с вами есть и хватит. А коли по бумаге и через батрачком, то мне таковых не надо. По бумаге да еще консомолов — близко ко двору никого не пущу». Мать согласна, а я нет. Обманывает, ирод!
— Придется-таки калмацкому батрачкому сообщить. Пусть проверят. А ты, Иванко, не горюй. Тут тебя, ежели что, в обиду не дадут.
— Я бумагу с Гудина все равно справлю! — решительным тоном сказал Петушок. — И насчет приварка заставлю оговорить. А то уйду. Может, меня пока что на общее гумно примут. Я молотить горазд, от мужиков не отстану.
Тон этот понравился Саньке. Он обнял Петушка за плечи и пообещал ему обо всем поговорить с Павлом Ивановичем. Не было сомнения в том, что Рогов поможет. Да и комитет бедноты такой семье не откажет ни в чем. На крайний случай после обмолота хлебов избенку поставит, чтобы не жить Иванку и его матери у чужого, холодного порога.
Прибывший почтальон письма Сереге Бурану не привез. Однако, Серега не растерялся. Намерение попасть на учебу в рабфак у него было непреклонно. Поэтому, посоветовавшись с Санькой, он решил в этот же день двинуться в путь. Сначала пешком до Калмацкого, дальше на попутной подводе в Свердловск.
После полудня, повесив за плечо холщовую котомку с бельем и подорожниками, Серега Буран вышел на калмацкую дорогу. По давнему обычаю он отвесил низкий поклон земле, вскормившей его. Он уходил от этой земли на время, чтобы снова вернуться к ней.
Санька шел рядом, решив проводить его до поскотинных ворот, откуда начинались поля и дальняя дорога в иную жизнь.
Возле общего гумна, огороженного новеньким пряслом и, как на праздник подметенного, им повстречались подводы с молотилкой и веялкой, только что прибывшие из районного центра. На передней подводе, правя лошадью, сидел Павел Иванович. Он улыбнулся и приветливо помахал Сереге картузом:
— Ну, в добрый час!
В поскотине, на пыльной дороге, играли с ветром сухие былинки. С востока вдруг набежала тучка, пролила на землю крупный дождь и умчалась дальше, в леса. Ослепительно засверкали дождевые капли, задержавшиеся на широких листьях болотных камышей и в придорожном конотопе. Омытая земля словно облегченно вздохнула, разлила вокруг запах свежих колосьев, а над Октюбой вспыхнула огромная дуга алой радуги.
— Радуга — это к счастью! — убежденно сказал Санька. — К исполнению мечты!
РАССКАЗЫ
СВЕТ В ПУТИ
Весь день было тепло, млела в весенней истоме земля, а к вечеру с далеких гор наползли свинцовые тучи. Тополя, радостно тянувшиеся голыми ветками к солнцу, сразу поникли и обвисли под тяжестью мокрого снега. Запорошило заборы, плетни, фасады домов, обдутые ветром бугры и пашни.
Варька сидит в горнице у окна и тоскливо смотрит, как в сумеречном небе мечутся белые хлопья. Семен опять куда-то ушел. Уходя, по привычке погладил ее жесткой ладонью по волосам, заглянул в глаза. Прежде все это было ей дорого. Но сегодня короткая, как бы мимоходом оброненная ласка, не согрела, не успокоила, а лишь навела на невеселые мысли.
В доме напротив, у Агриппины Матвеевны, вспыхнул свет. Варька знает, что это Агриппина вернулась с дежурства на скотном дворе, развела на плите под железным таганком огонек и поставила греть ужин. Скоро придет ее муж, Игнат Пантелеевич, умоется, пошутит с женой, и оба они сядут за стол.
Многое отдала бы Варька, чтобы у нее было все так же размеренно, тихо и хорошо, как у Агриппины. Но не ровно и не складно сложилась у нее семейная жизнь.
Из кузницы Семен приходит всегда поздно. Домашние дела запустил. Куры с осени живут в худом пригоне имеете с коровой. Воротца в огород покосились. Колода для корма свинье лопнула. А хозяину скажешь, так махнет рукой: некогда! Недосуг! Подождут-де твои корова, свинья и куры. Да еще и смеется: куда тебе вся эта живность? Зачем? Богатство, что ли, копить? Нельзя-де жить в такой узкой щели…
А ведь еще год назад, перед свадьбой, казалось ей, Варьке, что с Семеном найдет она счастье. Свело их вместе большое чувство, которое, казалось, нельзя было ни иссушить, ни вычерпать до дна. Где же оно теперь, это чувство, где то счастье, на которое она так надеялась?..
И растет у Варьки обида. Подкатывает к горлу горький комок, терзает неясное беспокойство, глухая тоска.
Порошит за окном мокрый снег. Густеет сумеречная мгла. В горнице тихо, как в затерянном мире.
Но вот — стук калитки, тяжелые шаги на крыльце. Нет, это не Семен! По шарканью ног Варька узнает бабку Анфису и недовольно морщится: старуха зря не ходит.
— Небось, опять одна вечеруешь? — спрашивает Анфиса Петровна.
— Одна…
— И что ты, матушка, ко двору присохла? Все бабы робят, каждая по своей силе, одна ты, молодуха, как сыч. Этак долго ли до греха! Мужики теперича любят баб веселых и бойких. Дома-то сидя, матушка моя, перекиснешь, с лица опадешь и будешь, как мокрая курица против ясного сокола. Он, сокол-то, вильнет хвостом, да и улетит в другое гнездо.
— Сеня так не сделает. Зря ты, бабушка Анфиса, его отовариваешь. Не все одинаковы. Да и не отдам я его никому. Он мой!
— Я тебе худа, девонька, не хочу. Но ты все ж таки не загадывай. Мужик не вещь, в сундук его не закроешь. А Семен-то, эвон какой… Любая не отвернется. И лицом баской, и руки золотые. Соседи и то уже начинают меж собою судачить, чего-то дружба у него с агрономшей завелась? То она у него в кузне торчит, то он к ней на квартиру заглядывает. Красотой Катерина, пожалуй, может и уступит, но зато умом тебе до нее далеко. Агро-ном-ша!
Взяла бабка соли, ушла, а на сердце у Варьки стало еще смутнее. Не зажигая света, она одевается и выходит на улицу. Липучий снег все валит, снежинки обжигают лицо холодком, а капли воды стекают вниз, к подбородку. Непрошеные, горячие слезы навертываются на глаза. Катерина Каширина живет на краю села, на выезде в октюбинские леса. В окнах у нее виден свет. Ставни не закрыты.
Варька прислоняется к стене дома, осторожно рукавом пальто вытирает краешек стекла и, дрожа, припадает к нему напряженными глазами.
Катерина с распущенными волосами ходит по комнате, улыбается, что-то говорит. За столом, спиной к окну — мужчина. Кому же тут быть, как не Семену? Это его широкие, чуть покатые плечи, крутая, крепкая шея.
Варька закрывает глаза, встряхивает головой, словно не веря себе, пытаясь сбросить вдруг навалившуюся на нее тяжесть. Однако, не справившись с собой, она отбегает к дороге, нащупывает в мокром снегу камень, до боли сжав его в кулаке, размахивается и изо всей силы бросает. Слышится звон разбитого стекла. Но Варька уже не видит и не слышит, что там творится, в этом ненавистном доме. Не стекло, а ее счастье со звоном разлетелось на мелкие осколки. И нет ей больше пути назад, в свою обжитую, чистую горницу, к своему немудреному хозяйству. Пусть лопнет и исчезнет все, чем она дышала и жила до сих пор, если нет больше самого заветного!
За околицей — проселочная дорога в Октюбу, где живет Варькина мать. К ней она и несет свою обиду и горе. Дорога дальняя. Никогда Варька здесь одна не ходила, провожали ее подруги либо Семен. Много песен тут было спето, много смеха рассыпано по обочинам! И оттого дорога кажется еще тяжелей, еще горше.
На развилке, близ Чайного озерка, октюбинская дорога сворачивает вправо и сразу прячется в густых черноталах. Здесь она всегда прощалась с Семеном, замирая от счастья и пьянея от хмельной молодости.
Лишь после того как Чайное осталось далеко позади, а проселочная колея запетляла по мелколесью, Варька очнулась, подняла голову и испуганно всплеснула руками. Потом она метнулась назад и уже не пошла, а побежала, спотыкаясь о кочки и выбоины. Страшны ей показались не темнота и словно завороженный лес, а беспутье, холодное дыхание одиночества в незнакомом месте.
Как назло в лицо ударил крепкий порыв встречного ветра.
Варька на минуту останавливается и, переждав обильно ринувшийся вместе с ветром снегопад, уже не широко открытыми от недоумения и испуга, а спокойными и внимательными глазами всматривается в окружающие ее леса и поля. «Когда ищешь дорогу — всегда найдешь, — вспоминаются ей слова матери, сказанные однажды, — главное, не закружись, не растеряйся!» Было это давно, еще в детстве, в ясный августовский день, когда Варька с подружками ходила в лес по грибы. Сначала вот так же забрела невесть в какие трущобы, со страху наревелась, а дорога-то оказалась рядом.
Да вот и дорога! А впереди сквозь темную непогодь призывно светит еле заметный огонек и слышится не то перестук молотков по наковальне, не то рокот тракторного двигателя.