олком. Сегодня же помимо всего предстояло собрать заметки для очередной стенгазеты, написать в нее о тех, кто прячет и портит зерно, рассказать о прибытии трактора. Да еще и с Федором Балакиным, избачом, нужно поговорить о том, что казалось в прочитанных книгах непонятным.
В домах уже гасли редкие тусклые огни. Перед окнами темнели густые палисады с неподвижными тополями и ветлами. Куда ни посмотри, всюду благость и мир. Но дальнейшие события, начавшиеся с этого вечера показали, что мир и благость были обманчивы.
На площади возле сельсовета ребятишки играли в чехарду. Когда Санька подошел, они вдруг, будто стайка воробьев, снялись с места, кинулись к переулку, круто уходящему к озеру. Оттуда послышались тревожные мужские голоса и глухой сдавленный стон. Чуя недоброе, Санька тоже побежал, сбивая ребятишек.
С берега озера двое рослых мужиков вели под руки третьего. Этот третий шатался, голова у него была низко опущена. По голосам Санька сразу узнал деда Половскова и Илюху Шунайлова. Пробившись через толпу ребятишек, вглядевшись, он скорей догадался, чем узнал в третьем Федора Балакина.
У Саньки все похолодело внутри, когда он услышал, как дед Половсков сказал выбежавшему из сельсовета Рогову:
— Здорово Федьку-то ухамаздали. Должно, вдарили в голову. Ишь ты, сердешный, как стонет и голову клонит.
— Кто? — не вдаваясь в подробности, глухо спросил Павел Иванович.
— А пес их знает! Кто могет, окромя первоулошных? За хлебушко мстят, ироды! За хлебушко! Нашли-таки, где парня подкараулить.
— Где вы взяли его?
— Да вот здесь же, в энтом переулке, как раз в конце огорода, возля черемушника. С Ильей-то мы пошли к озеру охолонуться, а он, Федор-то, тут и есть. На четвереньках на угор ползет. Ладно, хоть не насовсем его!
Павел Иванович распорядился, чтобы Илья Шунайлов и еще трое мужиков из бедняцкого актива осмотрели место, попытались найти следы. Сам же вместе с дедом Половсковым и Санькой осторожно повел Федора в помещение.
При свете трехлинейной керосиновой лампы, слабо мерцавшей на столе председателя сельсовета, Санька рассмотрел страшное лицо раненого. Русые кудреватые волосы покрылись коркой запекшейся крови, глаза словно провалились в глазницы, а губы и щеки поблекли.
Федора положили на лавку, принесли из колодца ведро чистой холодной воды, послали Фому Бубенцова за полотенцами.
После того как Павел Иванович и Федот Еремеев обмыли Федору лицо, перевязали голову, он перестал стонать, открыл глаза и на вопрос Павла Ивановича, заметил ли он лиходеев, с трудом произнес:
— Не знаю. Кто-то из черемушника. Потом все сразу как провалилось.
Беспокоить его больше не стали.
Илья Шунайлов передал Павлу Ивановичу найденный в переулке увесистый камень с бурыми пятнами крови. Никаких следов больше не нашлось: их скрыли темнота и густой бурьян.
Все время, пока Федор лежал на лавке, Санька не отходил от него. Подавал пить, поправлял брошенный под изголовье пониток деда Половскова. На худом загорелом лице Саньки изредка поблескивали слезинки. Он отворачивался в сторону, смахивал их, чтобы никто не заметил, но они опять появлялись.
— Саня, — превозмогая боль, сказал Федор, — достань-ка у меня в брюках ключи от читальни и от книжного шкафа. Без меня тут с Серегой Бураном за всем присмотрите. А я вернусь скоро. Вот увидишь!
Наконец Санька взял себя в руки. Глаза его, уже просохшие от слез, стали суровыми, напряженными, как у Рогова, Еремеева, деда Половскова и других мужиков. Припомнилась угроза Большова. И эта угроза стала вдруг реальной, ощутимой, словно вот тут, на лавке, лежал с перевязанной головой не Федор Балакин, а он, Санька Субботин.
Пока он раздумывал над тем, стоит ли сказать об угрозе Павлу Ивановичу, на улице снова поднялся шум, а вслед за тем, в помещение вбежал запыхавшийся Фома Бубенцов.
— Еще беда! — еле переступив порог, закричал он. — Кто-то бочку с бельзином открыл, и весь запасной бельзин на землю вылил. Сорвется теперича подъем пара. Ох, язви их, душегубов!
Часть мужиков, бывших в сельсовете, тотчас же побежала в ограду, словно злодей, выливший бензин на землю, все еще находился там и его следовало немедленно изловить. Оставшиеся примолкли. Павел Иванович переменился в лице, но с места не встал.
— Так, так! Значит, снова начинается! — произнес он в раздумье. — Но все-таки кто же? Большов? Юдин? Или кто-то другой?
Федора Балакина увезли на дежурной подводе в Калмацкую больницу. Илья Шунайлов, выражая общее настроение, сказал:
— Ну, что же, мужики! Видно без кровей не обойдется. Иного выхода нету: либо кровя отдай, либо кулацкий хлеб не трожь!
Никто из присутствующих в этом, по-видимому, не сомневался: ни Федот Еремеев, ни дед Половсков, ни другие мужики. Лишь Фома Бубенцов попытался оценить случай с Балакиным несколько иначе. По его мнению, с Федором кто-то свел личные счеты из-за какой-нибудь девки, потому что он не только парень красивый, но главное — не здешний, а октюбинцы не любят, когда их девки заглядываются на чужих. Но если даже и не девка тут замешалась, то обязательно личные счеты. Он на прошлой неделе у Милодоры Кабанихи и Кондрата Пашнина самогонку разыскал и среди дороги вылил.
— Самогонка-то, небось, к Петрову дню была наготовлена. Ну, в сердцах и того… мало чего бывает.
— Ты, Фома, зря языком не мели, — перебил его Федот Еремеев. — Милодора сама по вдовьему положению в черемушнике с камнем хорониться не станет. Кондрат тоже. Не велико у него богатство, чтобы с нашим братом воевать. Да и трусоват он, иная бабешка его за пояс заткнет.
— Тогда, может, это Фенька Кулезень?
— А вот Фенька, пожалуй. Ему, лешаку, все равно: что брат, что сват! За рюмку самогона на самого Исуса Христа с кулаками полезет.
Пока шли разговоры и пересуды, Павел Иванович продолжал сидеть за столом молчаливый, замкнутый. Его рябоватые щеки пылали. Гимнастерка была расстегнута, и видно было, как перекатывалась острая горбинка кадыка. По этим приметам Санька догадывался о душевном состоянии Рогова.
Слух о происшествии, несмотря на поздний час, быстро облетел улицы Октюбы. Без вызова вскоре собрались все остальные коммунисты: Платон Кузнецов, однорукий Ефим Сельницын, Кирьян Савватеич, учитель, выполнявший и обязанности представителя районного батрачкома. Запыхавшись, прибежал секретарь комсомольской ячейки Серега Буран. Серега был старше Саньки, шире его в плечах и чуть припадал на левую ногу. Однако это его не смущало: он успевал управляться со всеми домашними делами, не отказывался ни от каких поручений, много читал, и потому Санька уважал его ничуть не меньше, чем Федора Балакина. Оставив с трактористом Ивана Якуню, вернулся с поля Антон Белошаньгин. Затем подошел еще Михайло Чирок, не в пример другим середнякам принимавший общественные дела близко к сердцу. В конце концов, в помещение набралось столько народу, что Санька и Серега Буран оказались прижатыми в угол.
Федот Еремеев, наклонившись к Павлу Ивановичу, спросил:
— Может, зараз собрание проведем? Обсудим положение.
— Митинговать теперич ни к чему, — громко сказал Рогов. — Все ясно! Куда ни кинь, выходит одно: наверно, и впрямь нам без кровей не обойтись! Перед вёшной кулаки вроде примолкли, а сейчас мы их сызнова расшевелили, так что надо быть готовыми до любой пакости.
Но хоть и был Рогов против собрания, а все-таки оно началось. Без председателя. Без секретаря. Без протокола. Необходимость заставляла разобраться в положении подробнее, договориться друг с другом, почувствовать плечо товарища. В этот вечер никому не хотелось оставаться в одиночестве со своими мыслями, сомнениями и страхом перед расправой.
— Как готовыми-то быть? — выкрикнул ему в ответ нервный и горячий по натуре Ефим Сельницын. — Голову, что ли, перед кулаками на чурбак класть? Нате, мол, рубайте, гады! Мало вам Федьки Балакина, так нате и нас, мы готовы вам свою жизню отдать! — Затем грохнув кулаком по углу стола, со всей решительностью добавил: — Нет, шалишь, не дождутся этого! Довольно они нас в прежние годы калечили! Я с них еще за свою руку долг не получил.
— Подожди шуметь, Ефим! — более спокойно ответил Павел Иванович. — Головы свои мы, конечно, ни на какие чурбаки класть не будем. Но ведь кто знает, что у супротивников на уме? Наша новая жизня начинает их подпирать со всех сторон, и сила ихняя рушится. Даже подраненный волк сразу не подыхает, а старается кинуться на тебя, укусить. Но волк зверь, а кулак — человек, и потому хуже волка, хитрее, осторожнее. Ты знаешь, кто Федора вдарил? Кто бочку с бензином опорожнил?
— Откудов мне знать! Кабы знал, так последней руки не пожалел бы, но башку тому гаду оторвал.
— Вот и я не знаю. И дед Половсков не знает. И никто не знает. Может, то злое дело сделал Большов, может, Юдин, либо Саломатов, либо еще кто-то, о ком нам и догадаться не под силу?
— Тут догадываться нечего! — снова раздраженно выкрикнул Ефим Сельницын. — Пока будем турусы на колесах разводить, они еще кого-нибудь клюнут. Ты лучше подай нам их сюда, в совет, да позволь как следоват кое-кого за глотку взять, так мы живо концы найдем. Правильно я говорю, граждане мужики?
— Это, без сумления, правильно! — поддержал его Фома Бубенцов. — Давно бы пора их к ногтю. Все равно, слышь, пока не придавим, покою не будет. Да и хлеб по добру не получить.
Выступление Ефима Сельницына пришлось по душе многим. Каждому хотелось высказаться, особенно Илье Шунайлову. Он был молод, не боялся никакого черта и любил выказать лихость.
— Пойти вот сейчас, — напирая на Рогова, требовал он, — да пошуровать кулацкие гнезда. Все у них надо дотла обыскать, и коли хлеб попадет, выгрести. Но коли кто из энтих гадов хоть рукой шевельнет, того за глотку и из общества долой!
Слушая настойчивые выкрики мужиков, Серега Буран сказал Саньке:
— Пожалуй, я тоже с ними согласен. Закрутить бы первоулошным гайки покруче. Разве нельзя? По каким причинам? Закон не позволяет, да? Ну, ладно, пусть будет так: закон нарушать нельзя, в чужой амбар без хозяина заглядывать не положено. А ему, хозяину-то, разве положено зерно в ямы прятать? Греха не случится, если поприжать. Уговорами да нашей стенгазетой ни Большова, ни Юдина не прошибешь. У них шкуры толстые!