Мисс Пауэлл выждала минуту, словно решая, что делать дальше. Сказала: «Извините, обозналась». Ясно: не поверила мне.
Теперь, на парковке, прокрутив давнее проявление трусости, собираюсь с духом, снова беру в руки телефон и жму на вызов.
Трумен отвечает после пятого гудка.
– Дейвс на связи.
– Это я.
– Мик? – уточняет Трумен, выдержав паузу.
– Ну да.
Внезапно к горлу подкатывает ком. Только этого не хватало. Я не плакала уже несколько лет и никогда не теряла контроль над собой при Трумене. Открываю рот, но вместо слов выдаю отвратительный булькающий звук. Принимаюсь кашлять. Беру себя в руки.
– Что-то случилось? – спрашивает Трумен.
– Слушай, ты сейчас занят?
– Нет.
– Что, если я к тебе заскочу?
– Давай, – бросает Трумен и диктует свой новый адрес.
Нападение на Трумена было как гром среди ясного неба. Ни малейших мотивов не имело, если только не считать мотивом полицейскую униформу и патрульную службу. Мы с Труменом стояли возле машины, друг против друга. За его спиной возник некто. Молодой. В легкой ветровке, застегнутой доверху, так чтобы воротник закрывал почти половину лица. В бейсболке, надвинутой на брови. Может, будь тот апрельский день потеплее, я бы насторожилась, но день был зябкий. Парень между тем приближался. Ступал упруго, спортивные штаны не стесняли движений. Бейсбольную биту он нес вертикально, прислонив к плечу, – словно малость устал после тренировки.
Я его не рассматривала. Трумен рассказывал что-то забавное; я засмеялась, он – вслед за мной.
С уверенностью, что поступает правильно, и даже с некоторой грацией, парень ударил Трумена по правому колену. Тот рухнул как подкошенный. Парень пнул его, опять же в правое колено, и бросился бежать.
Кажется, я кричала «Стой!» или «Ни с места!»; не помню точно.
Меня словно парализовало. Почему? Откуда взялся ступор? Мой напарник катался по земле, корчился от боли – а я стояла, не в силах хоть что-нибудь предпринять. Как последнее ничтожество. Как желторотая практикантка. Трумен, не контролирующий себя, почти воющий, вызывал у меня отвращение. Потому что прежде я его таким не видела. Он всегда владел собой.
Я было метнулась за хулиганом – но, сделав пару прыжков, возвратилась к Трумену. Нельзя же оставлять его одного.
– Беги, Мики, – проскрипел зубами Трумен.
И я побежала.
Хулиган успел завернуть за угол. Я тоже завернула.
И почти наткнулась на ствол. Потому что меня ждали. Карманная «Беретта» с рукоятью с деревянными накладками; над глазком холодного дула – человеческие глаза. Ледяные, ярко-синие, они одни только и были видны – рот и нос закрывал воротник ветровки, лоб и брови – бейсболка.
– Назад, нах, – процедил мерзавец.
Я повиновалась. Без колебаний отступила на несколько шагов, попятилась из переулка обратно на улицу. Я едва дышала.
Чуть повернула голову, увидела, что Трумен так и лежит на земле.
Вытянула шею, заглянула в переулок – преступника и след простыл.
Арестовали его без моей помощи. Но на свободе он разгуливал еще целый кошмарный месяц. Трумену за это время сделали две операции (потом он еще неоднократно подвергался хирургическому вмешательству). С тех пор на больничном. Когда же преступник наконец был схвачен, произошло это вовсе не потому, что Микаэла Фитцпатрик вспомнила некие важные подробности. Нет, подробности запечатлела видеокамера на супермаркете в нескольких кварталах от места происшествия.
Узнав, что парень теперь очень долго не появится на районе, я выдохнула.
Впрочем, чувство облегчения быстро улетучилось. Арест не снимал с меня вины за оцепенение, за то, что пошла на попятную, не подчинилась команде.
За то, что предала своего напарника.
В больнице я навестила Трумена всего один раз. Вошла, повесив голову. Сочувствие выразила скороговоркой.
В глаза Трумену я так и не взглянула.
Он сейчас живет в Маунт-Эйри. Я в его новом доме не бывала. Приходится поколесить по району; это нервирует.
В прежний дом, который в Ист-Фоллз, я наведывалась. Правда, лишь изредка. Если вычесть несколько особых случаев, наше с Труменом общение имело место на работе. Конечно, мне случалось подбросить его домой или забрать перед сменой; да еще пару раз меня приглашали в гости – на вечеринки по случаю выпускного у Труменовых дочек, на день рождения его жены Шейлы и тому подобные мероприятия. Два года назад, с наигранной небрежностью, Трумен сообщил о разводе. Они прожили более двадцати лет, ну а теперь всё, он съезжает. Девочки давно студентки, и незачем притворяться, будто у него с Шейлой осталось что-то общее. Если б я чуть надавила, Трумен сознался бы: инициатор развода – не он, а Шейла. Но я давить не стала. Я и так поняла насчет Шейлы – по не характерной для Трумена фальши, по усилиям явить равнодушие, да и по тому факту, что он столько лет скрывал семейный разлад. Подробностей я никогда от него не допытывалась, и Трумен платил той же монетой. (Думаю, поэтому мы и сработались; по крайней мере, взаимная деликатность была одной из главных причин.)
О районе Маунт-Эйри я знаю немного. Во времена моего детства и отрочества северо-запад Филадельфии был все равно что другим штатом – настолько отличался от северо-востока. Разумеется, проблем хватает и на северо-западе. Там, к примеру, находятся штаб-квартиры сразу нескольких серьезных преступных группировок. Но там же – каменные особняки с рулонными газонами, спрятанные за милями каменных стен. Те самые особняки, что стали визитной карточкой моего города еще во времена, когда слово «Филадельфия» ассоциировалось с Кэтрин Хэпбёрн[15], а не с криминальной статистикой. История северо-запада Филадельфии известна мне со слов миссис Пауэлл: начиналось все как поселение из двух десятков немецких семейств, первоначально носившее название «Джермантаун».
Наконец-то сориентировалась. Сворачиваю на нужную улицу.
Снаружи дом очень симпатичный. От соседних домов его с каждой стороны отделяет узкая полоска газона. Фасад тоже узкий, но видно: планировка такова, что комнаты растянуты в глубину. Лужайка плавно спускается прямо к тротуару, на крыльце – качели. Сбоку тянется подъездная дорожка, на ней – машина Трумена. Места хватило бы и для моей машины, но я из скромности паркуюсь на улице.
Трумен открывает дверь прежде, чем я успеваю подняться на крыльцо. В колледже он участвовал в кроссах по пересеченной местности, позднее не пропускал ни одного городского марафона. Его отец еще на Ямайке занимался легкой атлетикой, участвовал в международных соревнованиях – словом, подавал надежды как бегун. А потом… потом он повесил кроссовки на гвоздь, эмигрировал в Штаты, окончил колледж. Умер очень рано, однако успел научить сына всему, что знал о скорости и выносливости. И сейчас видно, что Трумен мог бы сделать спортивную карьеру в легкой атлетике: он высок, худощав и жилист. При ходьбе всегда ступает сначала на носок, будто в любую секунду готов прыгнуть. Сколько раз я наблюдала, как Трумен гнался за правонарушителем, – и невольно сочувствовала последнему. Всех, кого преследовал, Трумен настигал в пять прыжков. Неизвестно, сможет ли он бегать теперь, после травмы. Правое колено до сих пор в наколеннике поверх джинсов.
Меня он приветствует легким кивком. Ни «здравствуй», ни «заходи».
Стены в гостиной голы до абсурда. Прежний дом Трумена тоже был без излишеств, но сохранял намеки на семейную жизнь: в прихожей – детские наколенники, на доске для заметок – правильно, заметки. В новом обиталище возле перегородки стоит массивный радиатор, густо выкрашенный белой краской. В углу горит бра, верхний свет выключен. Комнату затемняет козырек крыльца, а в торцевых стенах окна просто отсутствуют. Трумен, словно только что заметив, какая кругом темень, щелкает выключателем. Вспыхивает потолочная лампа. Теперь видны многочисленные книжные полки. Что ж, дом Трумену вполне подходит. У нас с ним всегда были темы для разговоров именно потому, что мы оба любим читать. В отличие от меня, Трумен вырос в дружной семье. Но он был единственным ребенком, застенчивым по причине заикания. От этой беды Трумен потом избавился, а вот в детстве рта не мог раскрыть, чтоб его не осмеяли. Поэтому дружил юный Трумен преимущественно с книгами. Вот и сейчас на журнальном столике раскрыта книга. «Искусство войны», автор Сунь-Цзы. Еще год назад я обязательно поддразнила бы Трумена: с кем воевать собрался? Но сейчас что-то изменилось, что-то погасло между нами, и я все свыкаюсь с новой реальностью.
– Как дела, Трумен?
– Нормально.
Мы оба так и стоим столбами. Трумен сам не садится и мне не предлагает.
Я в полицейской форме, но ремень оставила в машине. Зря. Сейчас было бы куда руки деть. Тру лоб.
– Колено как?
– Терпимо.
Трумен смотрит на свое колено. Вытягивает ногу.
Киваю по сторонам.
– Мне нравится.
– Да, неплохо получилось, – отзывается он.
– Чем сейчас занимаешься?
– То одним, то другим. Летом вот садом увлекся. Читаю. В ко-опе подвизался.
Что такое ко-оп, мне неизвестно. Но вопросов я не задаю.
– Ко-оп – это кооперативный продуктовый магазин, – поясняет Трумен, словно прочитав мои мысли. Улыбается еле заметно. Он в курсе, до чего мне претит афишировать пробелы в собственных познаниях.
– Девочки в порядке?
На столе, на самом краешке, притулилась семейная фотография. Дочери Трумена еще совсем малышки. На фото присутствует и Шейла. Есть в этом что-то недостойное – держать в доме портрет бывшей жены. Неужели Трумен по ней тоскует? Кажется, да. Гоню неприятную мысль.
– В порядке, – отвечает он.
Дальше не знаю, о чем говорить.
– Чай будешь? – наконец выдавливает Трумен.