– Бобби, кто ее в последнее время дурью снабжал?
Бобби мрачнеет. Целый миг изображает оскорбленное достоинство.
– Давай, Мик, продолжай.
– Что?
– Ты ж знаешь – я больше не при делах.
– Откуда, интересно, мне знать?
Джон и Луи переминаются с ноги на ногу.
– Чем докажешь, Бобби?
– Ничем. Придется поверить на слово.
Затягиваюсь.
– Можно, конечно, и поверить. А можно заглянуть в досье твоих арестов. Хочешь – прямо сию минуту найду его в смартфоне?
Сама себе удивляюсь. Все негласные запреты нарушила, все границы перешла. Бобби теперь мрачнее тучи. На самом деле со смартфона нельзя получить доступ к досье арестов – только Бобби об этом не знает.
– Слушай, Мик, – заводит он, но прежде чем успевает продолжить, слышится знакомый голос. Ба называет его сиреной.
– Да неужто это Мики?
К нам приближается тетя Линн, мать Эшли.
– Мики! Сколько лет, сколько зим!
Всё, поговорили. Повезло Бобби. Поворачиваюсь к тете Линн, изображаю внимание. Тетя Линн хочет выяснить, где я пропадала, сообщает, что мир съехал с катушек, выражает надежду, что моя работа для меня безопасна, интересуется здоровьем Ба.
– Виделась с ней пару недель назад. Она приходила на мой день рождения. Ай, что за праздник Эшли мне устроила! Я упиралась, а Эшли: нет, мама, пятьдесят пять – это не кот начхал! Представляешь: мне – и вдруг пятьдесят пять!
Киваю. Слушаю про морковный пирог, испеченный Эшли по этому знаменательному поводу и, вопреки рецепту, покрытый ванильной глазурью, ибо тетя Линн не любит глазури из сливочного сыра. За этими подробностями пытаюсь улавливать мимику троих кузенов, что стоят слева от меня. Луи что-то шепчет, Бобби отвечает еле заметным кивком.
Помню, Саймон надо мной подтрунивал. Чувствовал, если я отвлекалась от его речей, если прислушивалась к чужому разговору. «Ушки у тебя вечно на макушке», – смеялся он, и возразить мне было нечего. Это действительно так. Вдобавок развитое периферическое зрение очень помогает в моей работе. На кенсингтонских улицах оно не менее важно, чем зрение фронтальное. А ушки на макушке вполне могут спасти человеческую жизнь.
В дверях мелькает кто-то с подносом; тетя Линн исчезает так же внезапно, как появилась. Не прощается. Трубит на весь двор:
– Дай мне! Я сама отнесу!
Оборачиваюсь к кузенам. У них уже другая, неисчерпаемая в Филадельфии тема для разговора – серия неожиданных побед, которые одержали «Иглз»; их шансы на Суперкубке. Заметив мой взгляд, умолкают.
– Еще один вопрос, Бобби. Прежде чем пропасть, Кейси написала в «Фейсбуке», что встречается с неким Коннором. Фамилии не знаю. Кличка – Док.
У всех троих физиономии буквально вытягиваются.
– Рехнулась девка! – выдыхает Луи.
– Ты его знаешь, да? Вы все его знаете?
Вопрос повисает в воздухе. Он риторический. Конечно, мои кузены знают Дока.
Бобби вдруг становится очень, очень серьезным.
– Давно они встречаются, Мик? Когда пропала Кейси?
– Точно не скажу. Насколько у них было серьезно – не в курсе. Знаю, что в августе они были вместе.
Бобби качает головой.
– С этим типом лучше не связываться. Похоже, Кейси влипла.
Джон и Луи согласно хмыкают.
Прежде чем снова заговорить, выдерживаю паузу.
– Что за ним числится?
Бобби передергивает плечами.
– Сама догадайся.
Некоторое время он молчит, затем произносит:
– Мик, я попробую разузнать. Я больше не при делах, но с людьми связь не потерял.
Киваю. По лицу Бобби ясно: он всерьез озабочен. Кейси – его кузина, член клана, он обязан ее защитить.
– Спасибо, Бобби.
– Пока не за что.
Он долго не отпускает мой взгляд. Наконец отворачивается.
Возвращаюсь в дом. Томаса нигде нет. Ищу его. Начинаю волноваться. Хватаю за плечо проходящую мимо Эшли. От неожиданности она проливает вино.
– Ой, прости… Томас куда-то запропал. Ты его не видела?
– Да он наверху, Мик.
По лестнице, покрытой толстым ковром, поднимаюсь на второй этаж. Одну за другой начинаю распахивать двери: ванная, гардеробная, комната с двумя кроватками (наверное, здесь спят младшие маль- чики Эшли). Интерьер в лиловых тонах, с прописной буквой «Ч» на стене – должно быть, спальня Челси, единственной дочери Эшли. В следующей спальне, вероятно, обитает самый старший из мальчиков.
Добираюсь до последней комнаты. Это спальня Эшли и Рона. В углу подрагивает радиатор, довольно приятно пахнет теплой пылью. Посередине – кровать с балдахином; на стене – картина: Иисус держит за руки двоих малышей. Все трое направляются к мерцающему водоему. У ног Иисуса написано: «Идите со мною».
Все еще осмысливаю картину, когда совсем рядом слышится шорох. Звуки явно доносятся из шкафа. Распахиваю дверцу. Вот он, мой сын, и с ним еще двое мальчишек – не иначе, в сардинки[19] играют.
– ТСССС! – хором шипят все трое.
Понимающе киваю, захлопываю шкаф, ретируюсь из хозяйской спальни.
Вернувшись в гостиную, накладываю себе гору еды в тарелку и ем – запоздало, жадно, с чувством вины, косясь на телеэкран (транслируют праздничный парад). Меня окружает гул голосов, знакомых с детства и полузабытых; голоса звучат в унисон, повышаются и понижаются волнообразно. Мы тут все – родня, близкая и дальняя; мы составляем одно семейное древо, многие листья и ветки которого за последнее время атрофировались, сгнили. Вот, рядом со мной, Шейн, представитель старшего поколения О’Брайенов: хвалится, сколько вчера выиграл в казино. Заходится кашлем. Почесывает спину.
Входят Эшли и Рон, а вслед за ними, явно по родительской указке, – все четверо детей.
– Прошу внимания! – возвышает голос Эшли.
Призыв тонет в общем гуле. Тогда Рон свистит в два пальца.
Я как раз несла кусок ко рту. От неожиданности опускаю вилку.
– Началось, – хмыкает Шейн. – Сейчас будет проповедь!
Эшли меряет его взглядом.
– Мы вас надолго не задержим. Просто мы – я, и Рон, и наши дети – хотели сказать, что очень вас любим. Спасибо всем, кто сегодня выкроил время и пришел в наш дом. Спасибо Господу, что дает нам возможность собираться вместе, всей большой семьей.
Рон, Эшли и их дети берутся за руки.
– Если нет возражений, – говорит Рон, – давайте помолимся.
Кошусь по сторонам. Лица у всех скептические. Если О’Брайенов и можно охарактеризовать каким-то одним словом, то слово это – «католики». Все мы религиозны; правда, в разной степени. Некоторые мои тетки чуть ли не каждый день ходят в церковь, некоторые кузены не ходят вовсе. Сама я вожу Томаса к мессе на Пасху, Рождество и в те дни, когда мне грустно. Но чтобы молиться в День благодарения – такого не припомню.
Рон тем не менее уже молится – низко склонив лысую голову, в полной тишине. Мышцы рук напряжены – так волнительна для него молитва. Он благодарит Господа за пищу, данную нам, за родных, что нас окружают; просит упокоить с миром усопших членов семьи. Далее следуют благодарности за собственное жилье, работу и детей. Рон возносит Господу хвалу за мудрых и заботливых лидеров, которых Он даровал американскому народу, и выражает надежду, что лидеры и дальше будут выполнять свой долг с максимальным рвением. Вообще-то, я почти не знаю Рона, видела его раза четыре за все время, что он женат на Эшли, считая с днем свадьбы. Сейчас по его позе, по истовости я вдруг понимаю: Рон – человек с твердым характером, трудолюбивый и серьезный, и на все у него свое мнение, которым он охотно поделится – только спроси. Сам он родом из Делавэра, даром что граница Пенсильвании с этим штатом находится практически сразу за городской чертой Филадельфии, на юго-западе, О’Брайены считают Рона чужаком, имеющим весьма опосредованное отношение к клану. Данный статус предполагает некоторую степень пиетета – и предубежденности.
Наконец молитва завершена. Со всех сторон слышится «аминь»; кто-то не в меру остроумный бурчит: «Богу спасибо за мясо, за рыбу. Хлеб дал нам днесь – так давайте же есть».
За моей спиной, будто из-под земли, возникает Рич, мой двоюродный дед, с кружкой пива.
– Не ожидал, не ожидал, Мик. Давненько ты семейные праздники не посещала.
Рич в джинсах и фуфайке с символикой неизбежных «Иглз». Представляет собой сильно увеличенную копию Ба. Как и все мои двоюродные деды и дядья, любит почесать язык; он из тех, кто, сострив, пихает собеседника локтем – дескать, чего не смеешься?
– Всё некогда.
– Я погляжу, Мик, ты со своей службой совсем оголодала. – Рич кивает на мою тарелку. – А я вот воздерживаюсь. Талию берегу. – Подмигивает.
Выдавливаю смешок.
– Я слыхал, ты в Бенсалем перебралась? – не отстает Рич. – Бабушка твоя мне говорила.
Киваю.
– Небось неспроста? Признавайся: новый парень завелся? От семьи, Мик, ничего не утаишь.
Как всегда, Рич меня просто поддразнивает. Я привыкла. Отвечать необязательно.
– Привезла бы его к нам, познакомила бы с родней…
– Некого привозить, – говорю я.
– Да ладно, я ж просто так. Сейчас некого – значит, скоро будет кого.
– Мне никто не нужен.
Снова подхожу к фуршетному столу. Выбираю кусочки помельче, чтобы в тарелке ничего не резать. Это процесс не быстрый. Рич торчит рядом, но чуть ли не впервые на моей памяти ничего не говорит.
После того как я рассказала Саймону Клиру о проблемах сестры, мы стали регулярно встречаться в нерабочее время.
Тем летом, отдав несколько часов Лиге, я шла в библиотеку, или в парк, или в ресторан. Места выбирал Саймон – по одному-единственному критерию: чтобы нам с ним не нарваться на знакомых. («Еще подумают про нас что-нибудь не то», – объяснил Саймон, чем всерьез меня заинтриговал.) Иногда мы бывали в кино или ездили в центр Филадельфии смотреть спектакль в каком-нибудь из независимых театров, а потом Саймон провожал меня до самой остановки, всю дорогу распространяясь о мощи театрального искусства в целом и о слабостях этого конкретного сценария и этих конкретных актеров. А случалось, мы просто сидели на заброшенном пирсе над рекой Делавэр. Пожалуй, это было небезопасно, учитывая гнилые опоры, зато там уж точно никто нас не застукал бы. Вдобавок с пирса открывался отличный вид на реку и Кэмден. Где бы Саймон ни назначил встречу, я неизменно приходила первой. Правда, и он не задерживался, не заставлял меня ждать слишком долго. Теперь он уже все знал о Кейси и к моим рассказам проявлял поразительное внимание.