– Знаете, Мики, тот человек опять приходил.
Сердце екает.
– Томас его видел?
– Нет. Я-то из окна его заметила, мигом узнала и услала Томаса наверх. А сама вышла и говорю: не живут они здесь больше. Как вы и просили, Мики.
Выдыхаю.
– А он что?
– Огорчился.
– Пусть огорчается, сколько влезет. Как вы думаете, он вам поверил? Насчет нас?
– Похоже, поверил. Вел он себя учтиво, тут не придерешься.
– Это он умеет.
Миссис Мейхон поджимает губы. Кивает.
– Вы правильно сделали, Мики. От мужчин, по большей части, одно беспокойство.
Подумав, она добавляет:
– За всю жизнь мне только пара-тройка путных встретилась.
Вот мы и дома. Томаса распирает от впечатлений.
– Миссис Мейхон поставила знаешь какое кино? «Платянин»!
– Что еще за «Платянин»?
– Ну, там монстр катается на велосипеде!
– Может, все-таки «ИНО-планетянин»[23], а?
– Да. И миссис Мейхон выучила меня звонить домой!
Томас, копируя действия заявленного инопланетянина, выставляет указательный пальчик, касается им моего пальца.
– Вот так, мама!
– Тебе понравился фильм?
– Понравился. Миссис Мейхон разрешила смотреть, хотя он страшный.
Томас явно взвинчен фильмом, да еще, пожалуй, избытком сахара в напитке.
– И ты не боялся?
– Нет. Фильм страшный, а я все равно не боялся.
– Молодец. Ты просто молодец.
Однако ночью я просыпаюсь от шлепанья маленьких ножек. Так и есть: на пороге моей комнаты, закутанный в одеяло, переминается Томас. Ни дать ни взять – главный герой фильма в знаменитой сцене.
– Мне страшно, мама.
– Бояться абсолютно нечего, Томас.
– Я сегодня соврал. По правде, мне было жутко смотреть фильм.
– И зря. Это все выдумка.
Томас кусает губу, смотрит в пол. Отлично знаю, что за этим последует.
– Томас, – говорю я как можно строже.
– Можно я буду спать с тобой? – все-таки просит сын. Отлично понимая, что я не позволю.
Встаю с постели, беру его за руку, вывожу в коридор.
– Тебе почти пять, Томас. Ты уже большой. Будь умницей. Будь храбрым мальчиком. Постараешься? Ради меня?
Он кивает.
Почти втаскиваю его в детскую, включаю ночник. Томас забирается в постель, я подтыкаю ему одеяло, кладу ладонь на лоб.
– Совсем забыла тебе сказать. Я сегодня разговаривала с мамами Карлотты и Лилы. Пригласила твоих подружек в «Макдоналдс».
Томас молчит.
– Ты меня слышишь?
Он отворачивается. Колеблюсь не дольше секунды.
Вспоминаю все, что читала в пособиях по воспитанию о том, как вырастить сильного, самодостаточного человека и гражданина, и насколько важно для будущей жизни чувство уверенности, которое закладывается в раннем детстве.
– Они придут. Обе. И Лила, и Карлотта, – говорю я.
Целую Томаса в лоб и тихонько ухожу.
Утром мне надо быть в суде. Я – свидетель по делу Роберта Малви-младшего. Похоже, его жена все-таки одумалась, написала заявление. Вызвали меня и Глорию Петерс.
Дело рутинное, и день самый обычный. Всё бы как всегда, если б не беспокойство, которое мне внушает Малви. Взгляд его сверлит меня; он пытается установить визуальный контакт, и, когда это удается, я ловлю себя на мысли, что знаю этого человека, что уже видела его. Но где и когда – вспомнить не могу.
Дав показания, уезжаю. Незачем оставаться, ждать вердикта. Потом Глория все расскажет.
В машине сверяю наручные часы с теми, что находятся на панели.
Немного мне известно про Коннора Макклатчи, но одно я знаю наверняка: каждый день в половине третьего он является к мистеру Райту, чтобы погреться и уколоться. А раз он у Райта, следовательно, дома его нет.
«Глупостей не натвори», – сказал Трумен. Только это не глупость; совсем не глупость – прошерстить дом подозреваемого. Наоборот – это необходимо.
Сейчас одиннадцать утра. Еще несколько часов ожидания. Постараюсь не коситься на циферблат. Но избегать улицы под названием Мэдисон не получается. Пару раз – недостаточно для того, чтобы возбудить подозрения – проезжаю по Мэдисон, тяну шею, точно из машины реально разглядеть дома в переулке, который описывал Трумен.
Если район Сентер-Сити с его прямыми углами и идеальной симметрией доказывает, что планировкой занимались люди степенные и здравомыслящие, то в Кенсингтоне видишь, насколько сильно необходимость способна исказить первоначальные благие намерения. Там и сям разбросаны скверики самых неожиданных форм. Кроме ровной, как стрела, Франт-стрит и идеальной диагонали Аве, остальные кенсингтонские улицы забирают вкось, под тем или иным углом отклоняются от экватора, заданного улицами Вайн, Маркет и Саут, которые расположены в Сентер-Сити. Здешние улицы начинаются внезапно и обрываются без предупреждения; порой раздваиваются, а потом снова претерпевают слияние. Мэдисон не похожа на Ист-Мэдисон; Уэст-Саскуэханна почему-то бежит параллельно Ист-Камберленд. Едва ли не все недлинные улицы заняты под жилье. Дома ленточной застройки – кирпичные, с отштукатуренными фасадами – стоят плечом к плечу; лишь иногда в их сплоченных рядах наблюдаются пустыри – словно недостающие зубы. Отдельные кварталы – сравнительно опрятные: там если и попадется заколочос, то всего один, максимум – два. Другие кварталы словно повествуют о несчастьях, что постигли их обитателей. Здесь пустует каждый второй дом; по крайней мере, такое создается впечатление.
Немало в Кенсингтоне переулков, которые упираются в тесные аллейки, ведущие к задним дверям. С тыла дома неприветливы: каждый, кому открылась их изнанка, – враг. Автомобили здесь не ездят – просто не протискиваются.
В такую-то аллейку я и пытаюсь заглянуть, ища дом с тремя буквами «Б».
Если он и есть, с Мэдисон его не видно.
Ближе к двум часам останавливаюсь возле заведения Алонзо. Вхожу. Алонзо мигом смекает, что я не за кофе явилась, и кивает на подсобку – наверное, там спрятана моя одежда.
Благодарю его, иду в уборную. Переодеваюсь. Сохраняю максимум достоинства. Не очень-то получается в таком прикиде.
Молча прячу пакет с униформой в шкаф. Выхожу на улицу.
На сей раз у Алонзо остались и рация, и оружие. Под футболкой их все равно не утаить.
Бегу к улице Мэдисон. Бежать теплее, чем идти. Кошусь на часы. Ровно половина третьего.
Перед поворотом сбавляю скорость. Пытаюсь в заданных обстоятельствах выглядеть органично. Сама чувствую: не получается.
Вот он, дом, о котором говорил Трумен. Обшит белым сайдингом. И граффити тут же – три буквы «Б». Дом – в самом конце улицы; понятно, почему я не видела его с шоссе.
Заглядываю в окно. Ничего не разглядеть – слишком темно внутри. После недолгих колебаний стучусь в заднюю дверь. Вот что я скажу, что сделаю, если Док откроет?
Жду в бездействии. Снова стучусь. Никто не открывает.
Наконец отодвигаю фанерку и делаю шаг внутрь.
К вони, обычной для таких домов, примешивается дух зимней промозглости. Кажется, в доме холоднее, чем на улице. Неудивительно: в эти заколочос ни один солнечный луч не проникает. В холле – будто в морозильнике.
Делаю пару шагов, жду, пока глаза привыкнут к темноте. Пол предостерегающе скрипит; пожалуй, есть и прогнившие доски; не хватало наступить на такую, попасть в капкан…
Жаль, что я без форменного пояса. Достала бы фонарик. Придется заменить его мобильником.
Луч от горящего экранчика шарит по углам. Что я ищу? Что готова увидеть? Людей; человеческие тела, мертвые ли, живые ли. Их нет. Есть матрацы, есть тряпье, есть всякий хлам. Похоже, этот заколочос необитаем.
А ведь Трумен говорил, что Док бегал на второй этаж. Значит, должна быть лестница. Я ее не вижу.
Дюйм за дюймом продвигаюсь к парадному входу. Мобильник высвечивает парадную дверь, невысокий порог, спускающийся в холл. Лестница должна быть с другой стороны.
Глаза наконец адаптировались к темноте. Я ступаю гораздо увереннее. Вдруг соображаю: Док может вернуться с минуты на минуту. Скорее прочесать второй этаж – и прочь отсюда.
Взбегаю по лестнице, перепрыгиваю разом по несколько гнилых ступеней, левой рукой держусь за облезлые перила.
Буквально напарываюсь на взгляд огромных глаз.
Роняю телефон и тут же понимаю: лицо – мое собственное. Отражение в зеркале.
Вся дрожа, поднимаю телефон и одну за другой принимаюсь отворять двери. Сколько раз я так делала, когда искала сестру по притонам!
Ловлю себя на том, что принюхиваюсь: не пахнет ли распадом человеческого тела? Раз учуяв этот запах, вряд ли когда его забудешь. Зловоние, которым пропитан заколочос, слито из множества омерзительных оттенков – но, слава богу, среди них нет самого страшного, самого тошнотворного.
В коридор выходит пять дверей. Ванная комната – на месте ванны с унитазом две дыры в полу; кладовка; три спальни.
В первой спальне – старый диван и стопка журналов. На полу валяются использованные презервативы.
Во второй спальне – ни кровати, ни дивана. В угол брошен голый матрац, а у стены – грифельная доска. Уверенной, хоть и явно детской рукой, на доске запечатлен пейзаж. Окна в этой комнате не забиты, и дневного света достаточно, чтобы рассмотреть стилизованное небо, взрезанное линией высоток с бесчисленными окнами, – их юный художник обозначил рядами жирных точек. Когда сделан рисунок? Прежде чем жильцы оставили дом – или сравнительно недавно? В деревянном желобке лежат три кусочка мела. Не могу удержаться – в правом углу пейзажа оставляю крохотную меловую метку. Сто лет не царапала на доске.
Хочу вернуть мелок на место – и тут слышатся шаги. Вздрагиваю. Как в замедленном кино, мелок описывает дугу и с характерным стуком падает.
– Эй! Кто там еще?
Голос принадлежит мужчине.
Кошусь на окно. Чем грозит прыжок со второго этажа? Какими конкретно травмами?