Я-то рассчитывала провести тихий вечер наедине с сыном… Но теперь деваться некуда. И я говорю как можно радушнее:
– Разумеется! Прошу вас, миссис Мейхон, останьтесь на ужин.
Она, кажется, именно этого и ждала.
– С удовольствием, Мики. Только учтите – я придерживаюсь вегетарианской диеты.
Честное слово, не женщина, а шкатулка с сюрпризами.
Заглядываю в кухонные шкафы, в холодильник, в морозилку. Везде хоть шаром покати. Придется варить спагетти и приправлять томатным соусом (самую малость просроченным). Яркости блюду придаст брокколи, чудом завалявшаяся в морозилке.
Разговор не клеится. Надо поскорее накрыть на стол.
Наконец мы уселись. Миссис Мейхон я устроила во главе небольшого стола, ей же первой положила спагетти. Мы с Томасом сидим друг против друга. Домашний лимонад разлит по стаканам. Он пахнет мятой – миссис Мейхон, оказывается, растит ее прямо на подоконнике. Делаю глоток – и словно получаю вкусовое подтверждение, что лето все-таки бывает в природе. А то я уже в этом разуверилась. Томас приканчивает свою порцию в три глотка.
Жуем молча, и эта тишина напрягает Томаса. Ему хочется, чтобы я и миссис Мейхон подружились.
Откашливаюсь. Решаюсь на вопрос.
– Миссис Мейхон, вы и родились в Бенсалеме?
– О нет. Я из Нью-Джерси.
– Понятно. Хороший штат.
– Да, очень хороший, – миссис Мейхон кивает. – Я росла на ферме. Фермы обычно не ассоциируются с Нью-Джерси. Но только не для меня.
Продолжаем есть. Миссис Мейхон ляпнула соусом на свитер с олешками, и мне кажется – я несу ответственность за это пятно. Хоть бы миссис Мейхон подольше его не заметила, а то еще смутится…
Переглядываюсь с Томасом.
– Что же привело вас в Бенсалем?
– Сестры Святого Иосифа, – просто отвечает миссис Мейхон.
Киваю. Так вот кто эти монахини на старом фото, что я заметила у миссис Мейхон в доме…
– Они преподавали в вашей школе?
– Нет. Я сама была одной из сестер.
– Одной из сестер? – повторяю машинально.
– Да. Я была монахиней. Целых двадцать лет.
Язык так и чешется спросить: «Почему же вы стали мирянкой?» Лучше не надо. Это, пожалуй, бестактно.
После ужина Томас усаживается за шахматную доску и начинает расставлять фигуры.
– Иди-ка сюда, – зовет миссис Мейхон, похлопывая по дивану. – Я тебя научу.
Я убираю со стола, мою посуду – медленно, вручную. Вдруг ловлю себя на том, что мои плечи развернулись, расслабились. Несколько месяцев я прожила в напряжении. Чувство, что за моим ребенком присматривает добрая и мудрая женщина, ни с чем не сравнимо. Впервые за долгое время я не терзаюсь угрызениями совести, я совершенно умиротворена.
Позже Томас, вооруженный новыми знаниями, берется учить меня. Притворяюсь, что впервые слышу о поведении шахматных фигур. Томас пробует сыграть с миссис Мейхон. Она – само терпение, сама предупредительность. Перед каждым Томасовым ходом уточняет: «Ты хорошо подумал? Ну-ка, забери фигуру, переходи! Не спеши, взвесь все варианты». Наконец, после всех этих поддавков, Томас произносит:
– Вам мат, миссис Мейхон!
Он ликует, ручонки взлетают вверх, как в старом фильме «Приземление» (Саймон когда-то показал жест, Томас подхватил).
– Я выиграл! – кричит он.
– Миссис Мейхон тебе поддалась, – урезониваю я.
– Ничего подобного! – протестует та. – Все было по-честному!
Томасу пора спать. Увожу его. Миссис Мейхон ждет в гостиной. По просьбе Томаса оставляю включенным ночник, кладу на постель набор супергероев, который сама подарила ему на прошлый день рождения.
– Я тебя люблю, – шепчет Томас.
Застываю. Холодею. Фраза не из моего лексикона. Уж конечно, Томас должен узнавать (и узнаёт) о моей любви не из пустых слов, а из действий. Я забочусь о нем. Я его обеспечиваю и защищаю. В слова никогда не верила – особенно в те, которыми описываются сильные эмоции. Фраза «я тебя люблю», по-моему, вся насквозь искусственная. Если не сказать «фальшивая». Такое мне только один человек говорил – Саймон. И вот чем все кончилось.
– Где ты это слышал, Томас?
– В телевизоре.
– Я тоже тебя люблю.
– А я сильнее люблю.
– Ладно. Хватит. Спи.
Стараюсь казаться строгой, но не могу сдержать улыбки.
Миссис Мейхон, дожидаясь меня, сама задремала. Покашливаю. Она резко просыпается.
– Надо же… Длинный день выдался, Мики.
Кладет руки на колени, будто собираясь встать, но при взгляде на меня передумывает.
– Вот что, Мики, я хотела вам сказать. Я в любой день – слышите, в любой – с удовольствием присмотрю за Томасом. Ваш сын – чудесный мальчик. А у вас в жизни трудный период.
Качаю головой.
– Спасибо, не надо. Мы сами.
Во взгляде миссис Мейхон – твердость и непоколебимая уверенность. Ясно, что предложила она серьезно и что возражений не потерпит. Как она сейчас похожа на не в меру строгих сестер из школы Святого Спасителя!
– В воспитании нужна последовательность, – продолжает миссис Мейхон. – А у вас с этим не очень.
Впервые за вечер ощетиниваюсь. Вот она, миссис Мейхон, во всей красе. Миссис Мейхон, готовая поучать – как продукты упаковывать, как сына воспитывать…
Она открывает рот, но я ее опережаю:
– У нас с ЭТИМ всё в порядке. И со всем остальным тоже.
Повисает молчание. Миссис Мейхон смотрит на шахматную доску. Наконец с усилием поднимается, поддергивает брюки.
– Ну, тогда я вас оставлю. Спасибо за ужин.
Она идет к двери, и тут я выдаю нечто неожиданное даже для себя самой:
– Почему вы стали мирянкой, миссис Мейхон?
Вопрос мне покоя не дает целый вечер. К моему удивлению, она не обижается – напротив, между нами спадает напряжение – и просто отвечает:
– Потому, что влюбилась, Мики.
– В кого?
Она закрывает дверь, чтобы не дуло с улицы.
– В хорошего человека – в Патрика Мейхона. Он был тогда социальным работником.
– А как вас звали до замужества?
Она улыбается. Потупляет взор.
– При рождении мне дали имя Сесилия. Сесилия Кенни. В ордене я была сестрой Катериной Каритас – по-латыни это значит «забота». После замужества стала Сесилией Мейхон. И сейчас так зовусь.
– Как вы познакомились с Патриком Мейхоном?
– Патрик работал в больнице Святого Иосифа, которая находилась на попечении нашего ордена. Он курировал семьи больных детей. Всё это были бедняки. Представляете, что это такое? Люди даже по-английски зачастую не говорят. Многие бьют своих детей или просто внимания на них не обращают. Словом, случаи крайние. Патрик сутками дежурил. А я работала в отделении интенсивной терапии для новорожденных. По специальности-то я – медсестра. У нас многие сестры были с медицинским образованием.
Миссис Мейхон умолкает.
– Ну и вот, мы полюбили друг друга. Я стала мирянкой. Мы поженились. Мне было тогда уже сорок лет.
Выдерживаю паузу, говорю:
– Вы смелая женщина.
Миссис Мейхон качает головой.
– Какое там! Наоборот – я тогда струсила. Но ни о чем не жалею.
Даже страшно спросить, что сталось с Патриком Мейхоном.
– Мой муж скончался пять лет назад. Мы прожили в этом доме четверть века. Здесь, на третьем этаже, у Патрика была студия. Он увлекался живописью. И скульптурой.
– Мне так жаль… Какая это, должно быть, тяжелая утрата для вас, миссис Мейхон.
– Что же делать. Все мы смертны.
– Значит, это картины вашего супруга там, на первом этаже?
Миссис Мейхон кивает. Берется за ладью, делает два хода вперед и отступает. Смотрит на меня поверх очков.
– Они просто прекрасны, – говорю я. – Сразу виден уровень.
– А у вас есть семья, Мики?
– Вроде того.
– Это что же значит?
И я ей все рассказываю. Без всяких сомнений. Уверена: миссис Мейхон поймет. Я говорю о Кейси и о Саймоне. О бабушке. О маме и об отце. О тетках, дядьях и кузенах, как живущих в Филадельфии, так и разбросанных по стране. Даже о тех, которых никогда не видела. Словом, выдаю все тайны без страха отпугнуть миссис Мейхон. Столько лет, со столькими людьми я этого боялась, и тайны набрякли невысказанностью, и бремя стало почти непосильным…
Миссис Мейхон замерла. Слушает молча, глядит во все глаза. Кажется, никогда еще никто меня так внимательно не слушал.
Помню первую свою исповедь, перед первым святым причастием. Мне было шесть лет. Меня трясло от страха. Ба велела успокоиться. «Нету провинностей – так присочини, делов-то». Втолкнула меня в исповедальню. Помню, как сознавалась в придуманных прегрешениях. Оттого, что патер был невидим, что от него остался только голос, возникло ощущение ирреальности. Было стыдно. И в процессе, и после.
Куда эффективнее исповедоваться, сидя на диване, перед живым человеком, которого видишь, к которому можешь прикоснуться. Условная миссис Мейхон должна быть у каждой шестилетней девочки, да, у каждой.
И вот все тайны изложены, и бремени как не бывало. Понимание, которое явила миссис Мейхон, столь глубоко и искренно, что я, освобожденная, будто перенеслась в другое измерение. На душе легко и спокойно – ощущение, позабытое за многие годы.
– Миссис Мейхон, а вы в Бога верите?
Вопрос дурацкий и вдобавок бестактный. Никому его не задавала, кроме Кейси (в детстве) и Саймона.
К моему удивлению, миссис Мейхон ничуть не обижена.
– Да, – отвечает она, для большей убедительности кивая. – Я верую всей душой и в Господа Бога, и в нужность работы, которой занимаются сестры Святого Иосифа. Уход из ордена стал для меня огромной трагедией. Которую компенсировала счастливая жизнь с Патриком.
Она подносит руку к слабым своим глазам, рассматривает сначала одну ее сторону, потом другую.
– Это две стороны одной судьбы, Мики.
То же самое проделываю со своей рукой. Тыльная сторона кисти – загрубелая, в цыпках, в трещинках от холода. Такой она становится каждую зиму. Зато ладонь – мягкая, гладкая.
– Я, Мики, больше не монахиня – но продолжаю работать в больнице Святого Иосифа. Стала волонтером, когда Патрик умер. Дважды в неделю хожу туда – младенцев укачиваю.