– Кучу денег за него выложила, – добавляет Ба. – Чистый кашемир.
Она включает телевизор (идет одна из Томасовых любимых передач) и топает на кухню. Следую за ней.
По пути замечаю: в задней двери стекло выбито. Дыра заделана пищевой пленкой и скотчем, но, конечно, сквозняк все равно есть, да еще какой.
Подхожу поближе. Осколки на полу не валяются. Значит, инцидент произошел не сегодня и не вчера. И главное: выбит именно тот квадрат стекла, который ближе всех к дверной ручке.
– Бабушка, что случилось?
Ба стреляет взглядом на дверь, затем – на меня.
– Пустяки. Мыла пол, рукояткой швабры ткнула случайно.
Молча трогаю край ненадежной пленки.
– Что-то не похоже…
Но Ба резко меня обрывает.
– Похоже, не похоже… Говорю: сама разбила. Иди лучше, помоги на стол накрыть.
Она лжет, это яснее ясного. Вон, и разговор на другое перевела, и рассердилась. Другой вопрос – почему она лжет? Впрочем, давить нельзя. Только все испорчу. Потом вернусь к этой теме.
Помогаю Ба разложить по блюдцам крекеры, нарезать сыр, завернуть кусочки острой колбасы и сыра в треугольники готового теста. Вру, что забыла кое-что в машине, и выскальзываю из кухни. Минуя гостиную, говорю Томасу:
– Я сейчас вернусь.
По телевизору идет «Олененок Рудольф» – пластилиновый мультфильм 1964 года выпуска. Звук поставлен на минимум.
Обхожу дом с тыла, осматриваю дверь с выбитым стеклом. Бабушкин и соседний участки разделяет узенькая дорожка – по ней обычно мусор выносят. Дорожка ведет к обоим забетонированным патио, из которых, в свою очередь, можно попасть в дома через черный ход.
Сама дорожка имеет калитку, выкрашенную в синий цвет и запирающуюся изнутри, чтобы чужие не шастали. Но калитка давно обветшала. Толкаю ее снаружи, и она легко поддается. Ага, вот оно что: щеколда, которая и раньше-то держалась на честном слове, теперь сорвана. Похоже, кто-то просто размахнулся ногой в тяжелом ботинке…
Ощущение, что я на пороге разгадки. Кровь бросается в голову, в носу щекотно, будто я – ищейка, взявшая след.
Возвращаюсь в кухню.
– Бабушка, я кое-что обнаружила.
В ее взгляде вызов – но еще и чувство вины.
– И что же?
– Щеколда сломана.
– Да, я знаю. Вчера целый день искала, кто бы ее обратно привинтил. Никого не нашла. Конечно: сочельник…
– Кто сорвал щеколду, бабушка? Кто?
Она вздыхает.
– Ладно, твоя взяла. Расскажу.
– Повздорили мы – я и Кейси. Она явилась и денег стала требовать. Я говорю: не получишь. Хватит с меня. Она распсиховалась.
– Когда это было?
Ба смотрит в потолок.
– Два месяца назад. Может, больше. Не помню.
– Почему же ты мне солгала? Я ведь спрашивала, видела ты Кейси или нет!
Она тычет в меня пальцем.
– Потому, что ты и так загружена. Потому, что ты непременно всполошилась бы. Ты с ней мягче, чем я; ты бы ей не отказала. У тебя для этого кишка тонка.
Качаю головой.
– Бабушка… Я чуть с ума не сошла – так волновалась! А ты… ты… В Кенсингтоне женщин душат – слышала, наверно? Мне Кейси каждый раз представляется…
Ба пожимает плечами.
– По-моему, лучше сейчас чуток поволноваться, чем нажить геморрой на будущее.
Отворачиваюсь. Просто не могу смотреть ей в глаза.
– Ну и вот, – продолжает Ба, – назавтра прихожу, глядь – в доме шарил кто-то. По-твоему, это совпадение? По-моему – нет.
– Ты обратилась в полицию?
Ба беззлобно смеется.
– А смысл, когда своя полицейская в семье?
Помолчав, добавляет:
– Вдобавок ничего не пропало. Так о чем заявлять?
На этих словах в мой разум закрадывается догадка.
– Я все заначки проверила. Деньги целы. Телик цел. Серебро цело.
Она продолжает перечислять свои скудные накопления. Хвост недлинного списка я уже не слышу – вышла из кухни, поднимаюсь на второй этаж.
– Эй, Мик, ты куда? – кричит Ба.
– В уборную.
Но открываю я совсем другую дверь – дверь нашей с Кейси бывшей спальни. Много лет сюда не входила. Мои визиты к бабушке были краткими и почти официальными; я старалась поскорее вырваться из этого холодного дома и на второй этаж поднималась, только если действительно хотела в туалет.
Едва узнаю нашу старую комнату. Бабушка избавилась от любых напоминаний, что здесь когда-то жили ее внучки. Осталась только полуторная кровать, на которой мы с Кейси умещались вдвоем. И то – покрывало новое, хрусткое, из набивного ситца. Выглядит как полиэстеровое. Вся прочая мебель вынесена, даже шкаф. Даже лампы больше нет.
Прохожу в угол, становлюсь на четвереньки, приподнимаю край ковролина, нащупываю расшатанную половицу. Вот он, наш детский тайник – одновременно и сокровищница, и почтовый ящик. Тьма, раз просочившись в жизнь Кейси, заставила мою сестру использовать тайник еще и как склад для сигарет и марихуаны.
Очень может быть, она вломилась в бабушкин дом не для того, чтобы что-то забрать, а для того, чтобы что-то ОСТАВИТЬ.
Едва дыша, приподнимаю половицу.
Шарю в пустоте. Пальцы касаются бумаги. Достаю объемную стопку.
Не сразу понимаю, что это. Чек на пятьсот восемьдесят три доллара от администрации штата Пенсильвания, датирован первым февраля 1991 года. Пробегаю глазами остальные листы. Тоже чеки. Ежемесячные. За период в десять лет. Сумма в каждом следующем чуть больше, чем в предыдущем.
Есть и кое-что другое. Три документа от департамента соцслужбы штата Пенсильвания от имени Дэниела Фитцпатрика. Нашего отца. Бенефициары по договору – Микаэла и Кейси Фитцпатрик. Право распоряжаться денежными средствами переходит к Нэнси О’Брайен. К бабушке, которая являлась нашим официальным опекуном.
У бабушки никогда не было почтового ящика на двери. Она арендовала номерной ящик в почтовом отделении. Теперь понятно, почему. Десятки открыток на Рождество и наши дни рождения. Десятки писем. Открытки ко Дню всех святых. Валентинки. Все – с подписью «Любящий папа». Многие – с пометкой «Прилагаю чек на 1 доллар, купите конфет». Чеки, разумеется, давно и благополучно изъяты и обналичены бабушкой.
Последнее письмо датировано 2006 годом – годом моего совершеннолетия. Кейси тогда было девятнадцать. Озарение внезапно и мучительно до боли в животе – в 2006 году я уже считала отца мертвым.
С бумагами в руках сбегаю вниз по ступеням. Томас смотрит недоумевающе. Велю ему:
– Будь в гостиной, никуда не выходи.
Ба успела откупорить пиво. Нехарактерно бледная, она стоит, прислонившись к разделочному столу. Боевой настрой пропал. Не иначе, Ба сообразила: я там, на втором этаже, неспроста задержалась, сейчас что-то раскопаю. Яркий свитер, опрятные джинсы, елка с гирляндой – словом, все, что так тронуло меня поначалу, теперь вызывает гадливость. Ба просто пыталась подластиться ко мне – после всего, что сделала.
Молчу – говорить нет сил. Руки дрожат, и бумаги шелестят прямо-таки зловеще.
– Это чего там у тебя? – спрашивает Ба. Будто сама не видит.
Шагаю к ней, шлепаю бумаги на стол. В очередной раз отмечаю, как бабушка усохла – едва мне до груди достает. Жду. К бумагам она не прикасается.
– Вот ЭТО я нашла.
– Сестру не трудись искать, – выпаливает Ба. – Раз она исчезла, значит, ей так надо. Не лезь не в свое дело.
– Бумаги прочти.
– Чего мне их читать. Читала уже.
– Почему ты нам лгала?
– Я? Никогда я не лгала!
Усмехаюсь.
– А кто каждый божий день стонал, что тащит нас на горбу безо всякого пособия? Не ты? Ловко устроилась!
Ба сверкает глазом, но голос ее звучит спокойно:
– Он вас бросил. Он мою дочь на иглу посадил, а когда она умерла – дёру дал. Я вас одна поднимала. Кому вы нужны были? То-то, что никому. Только мне, бабке. И пара сотен баксов в месяц сути дела не меняет.
– Он жив?
– А я почем знаю?
– Бабушка, ответь, только честно: мы с Кейси тебе жизнь сломали?
Она хмыкает.
– К чему столько пафоса, Мики?
– Это не пафос. Я серьезно. Так сломали или нет?
Ба пожимает плечами.
– Не вы. Смерть моей деточки. Лизы. Тогда-то всё для меня и кончилось.
– Но мы же были совсем маленькие. Кейси и двух лет не исполнилось. Мы не виноваты, что мама умерла.
Бабушка дергает головой.
– А то я не знаю!
И тычет пальцем в холодильник.
– Погляди! Нет, ты внимательно погляди!
На дверце – целый коллаж. Пожелтевшие, закудрявившиеся по углам листки – записки наших учителей, единственный табель Кейси с хорошими отметками, школьные фото. Фотография Томаса, сделанная бабушкой в прошлое Рождество.
– Я о вас заботилась, – говорит Ба. – О тебе и о Кейси. Кроме вас, у меня никого не было.
– Да, но ты нас не любила.
– Любила!
Это слово она почти выкрикивает. Но сразу успокаивается.
– Я с вами не сюсюкала, что да, то да. Я делом любовь доказывала. Жизнь на вас положила. Думаешь, я эти деньги, с чеков, прикарманила? Нет, они на вас же и пошли.
Долго подбираю слова, наконец говорю:
– Я была доброй. А из-за тебя очерствела.
Ба кивает.
– Так оно лучше. Жизнь – штука жестокая. Я хотела, чтоб ты это усвоила.
– Я усвоила.
– Вот и хорошо. Значит, не зря я старалась.
Крыть нечем.
– Бабушка, – начинаю я вкрадчиво, льстиво – этот тон, бывало, действовал в мои детские годы. – Бабушка, пожалуйста, скажи: ты знаешь, где Кейси? Ведь знаешь, да?
– Не лезь не в свое дело! – повторяет Ба. Лицо ее становится непроницаемым. – Забудь про Кейси. Не ищи ее, слышишь?
– Я поступлю так, как считаю нужным.
Впервые в жизни говорю с бабушкой таким тоном.
Она цепенеет, будто от пощечины. Затем вперяет в меня неприязненный взгляд. Долго молчит и наконец выдавливает:
– В положении она.
Так уже давно не говорят. Целый долгий миг мысленно отмахиваюсь от истинного смысла этих слов.
С языка едва не срывается дурацкий вопрос: «В каком положении?»