Томас находился в отделении интенсивной терапии для новорожденных, а я только и ждала, когда его можно будет увезти. Несколько месяцев я готовила, планировала для Томаса другую, лучшую жизнь. Одну из спален порт-ричмондского дома (ту, где жила Кейси) я переделала в уютную, позитивную детскую. Интерьер был в спокойных и в то же время солнечных тонах – я надеялась, они станут цветовой прелюдией к будущему счастью моего мальчика. Цитаты из своих любимых книг я поместила в рамки и развесила по бледно-лимонным, размыто-оранжевым и нежно-бежевым стенам. Сами книги были давно куплены. Все сказки, все истории, которые читали моим ровесникам – но только не мне, – я собрала в детской. И дала себе слово: мой сын не ляжет спать без доброй сказки, он выслушает ее столько раз, сколько захочет. Никогда не наскучит мне читать Томасу на сон грядущий.
С Саймоном я уже не общалась. Но мы заключили соглашение. Саймон отказывается от всех прав на Томаса, но остается в его жизни. Так он сам хотел. (На мой вопрос: «Зачем тебе Томас?» он с гордостью ответил: «Всегда довожу до конца начатое».) Я сказала: «Отлично, тогда обеспечь Томасу достойное образование. С остальным я и сама справлюсь».
Он кивнул. Юридически мы ничего не оформляли.
Устное наше соглашение держалось на обоюдных угрозах. Я клялась, что в случае чего сообщу куда следует о том, как начиналась наша с Саймоном связь. Тот клялся, что потребует опекунства над собственным сыном, что отберет у меня Томаса.
Словом, мы были честны друг с другом.
Каждый месяц я получала чек. Плата за детский сад в Спринг-Гарден, и ни цента больше. В обмен, так же ежемесячно, Саймон забирал Томаса на целый день. Поначалу тот дичился, но очень быстро общение с отцом, да еще не дома, а где-нибудь в музее, парке или кафе, стало для него праздником. Томас предвкушал каждую встречу недели за две, а то и за три, и потом еще долго делился со мной впечатлениями.
Кого мы не включили в соглашение, так это Кейси.
С сыном расставаться Кейси никак не желала. В родильной палате клялась, что завяжет. Навсегда. Насовсем. Но факты были красноречивее клятв. Баллы по шкале Финнегана[25] у Томаса зашкаливали; клинические проявления НАС, вызванные огромными дозами и разнообразием наркотиков, которые употребляла Кейси, были кошмарны.
Вполне ожидаемо, Томаса на сутки забрали органы опеки. Суток им хватило, чтобы выявить ближайших родственников. Назавтра они позвонили – бабушке и мне.
– Ты рехнулась, Мики, – повторяла Ба. – Не понимаешь, во что ввязываешься. В курсе вообще, каково растить ребенка одной?
Но я уже все решила.
– Да, – сказала я социальному работнику. – В моем доме места для малыша достаточно.
Сначала я планировала оформление полной опеки, но мы с Сарой Хименес сошлись на том, что лишать Кейси родительских прав не следует. Надо, фигурально выражаясь, оставить дверь открытой: если она завяжет – пожалуйста, пускай навещает сына. Однако, по моей просьбе, Сара потребовала особой оговорки: Кейси нельзя видеться с Томасом, пока та не пройдет особые тесты на наличие наркотиков в организме.
Прошла ли она хоть один такой тест? Нет. Возмущалась ли, пыталась ли вернуть себе права на посещения? Да. Неоднократно. К сыну ее не пустили ни разу. В итоге я все-таки получила полную опеку. Суд постановил, что это в интересах ребенка; решение, которое далось бы легко каждому ответственному судье.
Ответственность – вот ключевое слово; у меня-то ее предостаточно. Плюс моральные устои. Плюс трезвый образ жизни. Плюс собственное жилье. Плюс стабильная работа. Все шансы, что сын Кейси – то есть теперь уже мой сын – получит хорошее образование.
Начальству и Трумену я сказала, что усыновила ребенка.
Вопросов мне не задавали. Даже Трумен, с которым я на тот момент работала уже пять лет, – и тот сказал лишь: «Поздравляю». Правда, еще подарок притащил – целую сумку детских одежек и книг, выбранных с трогательной тщательностью. Наверняка кучу времени потратил. Я ответила почтовой открыткой со словом «Спасибо».
Когда речь идет об отпуске по уходу за ребенком, патрульно-постовая служба особо не расщедрится. Пособие, во всяком случае, платить не будут. Правда, за новоиспеченным родителем шесть месяцев сохраняется рабочее место – а это лучше, чем ничего. Мне удалось кое-что скопить, и я прикинула: дома посижу три месяца и одну неделю. А потом придется отдать Томаса в ясли.
Первые месяцы были тяжелейшими в моей жизни. Никому не пожелаю круглосуточного ухода за младенцем, тем более – за младенцем, который появился от матери, употреблявшей все без разбору, как моя сестра. Но именно этот крест я себе и выбрала. Никакой поддержки, никакой помощи – ни физической, ни моральной, ни финансовой. Всё – сама.
В отделении интенсивной терапии Томас находился на морфине.
Забирала я его заодно с рецептом на фенобарбитал.
Ни морфин, ни фенобарбитал не избавляли от мук абстинентного синдрома. Ребенок, крошечный, жалкий, содрогался всем тельцем, а то и бился в конвульсиях. Под моей ладонью грудная клетка вздымалась и опадала в бешеном ритме, и каждый выкрик казался предсмертным. После кормления Томаса неизменно рвало, так что каждая унция усвоенной пищи считалась победой. Бывало, Томас плакал целые часы напролет; в такое время не действовали ни укачивания, ни лекарства.
Но я не сдалась, не отказалась от опеки. Наоборот: в краткие моменты спокойствия, которые возникали, будто оазисы на нестерпимо тяжком пути именно тогда, когда казалось: всё, больше не могу, – в эти моменты я полюбила Томаса. Пережив очередной приступ боли, мой мальчик медленно поднимал веки и с изумлением вбирал все доступное взору. Я хвалила его за каждый шажок к здоровью, потом – за младенческое гуление, позднее – за более четкие слоги.
Одними лишь словами ни за что не опишешь всю глубину нежности, которая рождается, стоит взять дитя на руки. Эта мордашка, податливая, как воск; эта кожица (от контакта с ней смягчается собственная шкура, какой бы задубелой ни была); эти ручонки, тянущиеся к маминому лицу, говорящие: я – твой, твой… Хлопки маленьких ладошек по щекам – словно бабочка крылом задела…
Сильнейшее в жизни потрясение я испытала тоже благодаря Томасу. Был полдень, я кормила сына, сидя на кровати. Смотрела на его темечко, где только начал пробиваться цыплячий пух; отмечала с удовлетворением, что на запястьях и локотках наконец-то появились пресловутые младенческие складочки – то есть мой мальчик явно идет на поправку. И вдруг меня постиг когнитивный диссонанс. Стыдно в этом признаться – я разревелась.
Потому что впервые поняла: моя мама тоже вот так же качала меня, а потом и Кейси, тоже смотрела на наши складочки и завитки на темечках – а все-таки бросила нас. Неважно, что не по злому умыслу, а посредством поступков, по причине беспечности, безответственности – и безрассудства, с каким она жаждала словить кайф. Она нас бросила, и точка.
Тогда-то я и дала себе клятву – ту, что стала моим основным жизненным принципом: я уберегу сына от участи, которая постигла меня и Кейси.
От абстинентного синдрома Томас мучился почти весь первый год жизни. Во мне рос гнев на сестру. «Как она могла? – клокотало у меня в горле. – Как она могла обречь на такое собственное дитя? Как они все это делают?!»
День и ночь сливались, менялись местами. Выныривая иногда в реальность, я тщетно силилась вспомнить, когда последний раз ела, когда принимала душ.
Бабушка единственная, кроме Саймона, была посвящена во все подробности нашего сговора. Поначалу вроде согласная помочь, она стала появляться в моем доме все реже. Один раз, в ответ на жалобу, смерила меня взглядом и процедила: «А теперь вообрази, что их у тебя двое».
Больше я не жаловалась.
За эти первые месяцы я решила: не допущу, чтобы начало жизни Томаса затормозило его на пути к успеху. Не позволю ему использовать младенческий абстинентный синдром как костыль. И самый верный способ тут – просто не рассказывать сыну о его же страданиях или, по крайней мере, подождать, пока он окрепнет разумом и психикой.
Именно поэтому Томас и по сей день уверен: я – его родная мать.
Я думала, Кейси, вернувшись на улицу, забудет о сыне.
Конечно, рассуждала я, она какое-то время покуксится; но ведь ежедневная добыча дозы и процесс приема требуют усилий, а дурман забвения густ и вязок; иными словами, ей будет не до Томаса.
Я ошиблась. Не раз и не два, приблизившись к окну спальни на втором этаже, я замечала Кейси. Моя сестра сидела на крыльце дома напротив либо на бровке тротуара – ноги вытянуты вперед, взгляд шарит по фасаду, по окнам, в лице надежда – вдруг удастся разглядеть какой-то признак, намек, что там, за этими стенами, – ее сын. То есть МОЙ сын.
Пару раз Кейси отваживалась даже позвонить в дверь.
Я не открыла ей.
Наоборот – увидев сестру на улице, занавешивала окна и давала Томасу молоко из бутылочки, чтобы, не дай бог, он не выдал себя плачем. С Томасом на руках я держалась на максимальном расстоянии от двери, слушала, как ломится в мой дом, как воет по ребенку Кейси.
Однажды – худшее для Томаса было уже позади – я пошла в супермаркет, устроив сына в сумке-кенгуру. Как всегда, предварительно выглянула в окно – нет ли Кейси.
Однако она поджидала, как оказалось, ярдах в десяти от двери. Позади меня вдруг раздались торопливые шаги. Я инстинктивно прикрыла ладонью младенческую головку, обернулась. Сестра стояла передо мной – с диким взглядом воспаленных глаз, нечесаная, немытая – привидение, а не женщина.
– Пожалуйста, Мик! Покажи мне его. Я только погляжу, что он в порядке, – и отстану. Честно.
Не знаю, что на меня нашло. Надо было отказать. Но я, после некоторых колебаний, повернулась к сестре так, чтобы она увидела крохотное личико. Томас спал, устроив головку прямо у меня на солнечном сплетении. Чудесный, самый красивый в мире мальчик.