Кейси неуверенно улыбнулась. И заплакала, утирая нос тыльной стороной руки, отчего стала еще ужаснее, еще отвратительнее. Из-за угла вышла соседка, вытаращилась на нас, попыталась поймать мой взгляд, убедиться, что я в порядке. Ясно: сочла Кейси настырной попрошайкой, если не кем похуже. Я отвела глаза.
Костлявая грязная рука робко протянулась к моему сыну, хотела лечь ему на лобик – благословить, что ли? Я отпрянула.
– Пожалуйста, – всхлипнула Кейси.
Это было последнее слово. В течение следующих пяти лет мы разговаривали только в рамках протокола, в формате «патрульный – задержанный».
Я качнула головой и пошла прочь. Кейси осталась стоять – неподвижная, вызывающая одновременно жалость и брезгливость, совсем как заброшенное жилище.
До сих пор Кейси приходит ко мне в ночных кошмарах, чтобы предъявить права на Томаса.
Она неизменно здорова, чиста, опрятна, упитанна и позитивна, совсем как в раннем детстве. Она очень хороша собой, и Томас бежит к ней сквозь толпу (потому что снится мне всегда людное место – супермаркет, школа, реже – церковь) и лепечет: «Я по тебе скучал», или «Я тебя заждался», или произносит одно-единственное слово – «мама». Вот так просто заявляет на нее свои права. Констатирует факт. Называет маму – мамой.
– Твой малыш, – говорит Ба.
В голосе – тень упрека.
– Один у тебя уже есть, – продолжает она. – Незачем второго на шею вешать.
– Замолчи.
Томас с шумом выдыхает – никогда не слышал он от меня таких резких слов.
Озираюсь. Неужели в этом доме я провела двадцать два года? Кажется, более неподходящего для детей места и не сыщешь. Холодно, мрачно, скудно. Каждая клетка моего организма вопит: скорее отсюда! Скорее! Прочь! И Томаса, Томаса забирай! Не возвращайся в эти стены, к этой старухе! Никогда!
Прикасаюсь к его плечу – мол, нам пора. Томас тянется к дареному водяному пистолету, и я почти готова крикнуть: «Не бери!» Передумываю в последнюю секунду.
Идем с ним к дверям. В висках стучит: «Жизнь – штука жестокая. Жизнь – штука жестокая». Фраза была саундтреком к моему – нашему с Кейси – детству. Внезапно осознаю: весь последний год, объясняя Томасу причины проблем, что на него свалились, я использую именно эту фразу.
– Забудь про нее! – кричит нам вслед Ба. – Не лезь не в свое дело, не то хлопот не оберешься.
Некоторое время просто сидим с Томасом в машине. Сын подавлен, личико вытянулось от тревоги. Он достаточно взрослый, чтобы чуять: происходят странные вещи.
Держу открытку «С днем рождения» – одну из многих, присланных отцом. Потихоньку прихватила ее из общей кипы бумаг. Открытка на имя Кейси. В верхнем левом углу написан адрес: «Уилмингтон, Делавэр».
Нужно с кем-то оставить Томаса. Совсем ненадолго. И самым надежным человеком сейчас представляется миссис Мейхон.
Из машины звоню ей на стационарный телефон; молюсь, чтобы она была дома, а не у сестры в гостях.
Миссис Мейхон почти сразу берет трубку. Можно подумать, на телефоне сидела.
– Здрасьте. Это Мики.
Прошу о помощи, обещаю все объяснить вечером.
– Конечно, Мики, привозите Томаса, – говорит миссис Мейхон. – Вернетесь – постучитесь ко мне.
Спиной чувствую, как насупился Томас. Оглядываюсь. Не просто насупился – готов разреветься.
– Ты что, Томас? Что случилось?
– Опять ты меня бросаешь!
– Совсем ненадолго. Потерпи.
Всматриваюсь в его личико. Томас кажется маленьким старичком. Слишком много он пережил за последнее время.
– Но сегодня ведь Рождество, мама. Я думал, мы вместе поиграем в новые игрушки…
– Миссис Мейхон с тобой поиграет.
– Не хочу ее. Хочу, чтобы ты не уезжала.
Тянусь к нему, сжимаю ладонью новую кроссовку. От этого включается подсветка. Томас кривится личиком – явно хочет скрыть улыбку.
– Томас, обещаю: завтра мы весь день проведем вместе. И послезавтра. И потом. Но сегодня, пожалуйста, побудь с миссис Мейхон. Знаю, зима выдалась трудная. Но скоро – слышишь, скоро! – всё наладится.
Томас прячет глаза.
– Угадай, что мы сделаем! Мы с тобой поедем в гости к Лиле! Ее мама нас пригласила.
Томас наконец-то улыбается в открытую. Утирает слезы.
– Тогда ладно, мама.
– Представь, как это будет здорово!
Он кивает. Он так просто с надеждой не расстанется.
Я дольше не знала отца, чем знала. Звучит странно, но это так. Мне было десять, Кейси – восемь, когда отец исчез из нашей жизни.
Оставив Томаса с миссис Мейхон, задаю навигационной системе адрес с открытки.
Сама открытка отправлена десять лет назад. С тех пор отец мог переехать. Но других зацепок у меня нет.
Шарю в памяти, восстанавливаю образ отца – того, молодого. Он был высокий, худощавый. Говорил грудным тягучим голосом, носил мешковатые джинсы, свитер с фото Аллена Айверсона[26] и бейсболку задом наперед. Ему и тридцати не исполнилось – он был моложе, чем я сейчас.
Я ненавидела его всю сознательную жизнь. Потому что безгранично любила маму; потому что Ба всегда утверждала: в маминой смерти повинен мой отец. Я не висла у него на шее. Не делилась с ним детскими секретами. Кейси – висла и делилась. Не верила дурному об отце, затыкала уши, когда кто-нибудь – и я в том числе – его хаял.
Если отец, пообещав прийти, не появлялся, Кейси воспринимала это как трагедию. Когда он держал слово – ходила за ним по пятам, задыхающейся от волнения скороговоркой рассказывала о своем, жаждала внимания. Я вела себя сдержанно; я просто наблюдала.
Помню, как мы пообщались в последний раз. Отец повел нас в зоопарк. Прежде мы в зоопарке не были, очень ждали этого события. Точнее, Кейси ждала. За несколько недель покой потеряла. Я ей говорила: не раскатывай губу.
В назначенный день отец, как ни странно, появился, но при нем был пейджер, и на этот пейджер поминутно поступали сообщения, которые явно его нервировали. Мы проскочили вольер с жирафами, мельком взглянули на горилл, и отец выдал, что ему пора.
– Но мы же только пришли! – вспылила Кейси. – Мы даже черепах не видели!
Отец смутился.
Зачем Кейси сдались именно черепахи, я отлично знала. Соседский мальчик, Джимми Донахи, дразнил мою сестру – мол, такая большая, а черепах не видала! Ему доставляло удовольствие, что Кейси вспыхивает и бросается на него с кулаками. С чего у них там началось, не помню, но сестре непременно нужно было увидеть черепаху.
– Кейси, да я даже не в курсах, есть у них тут черепахи или нету! – Отец досадливо поморщился.
– Должны быть! – воскликнула Кейси. – Должны!
Он огляделся.
– Ну и где они? На указателе не написано. Всё, нам пора на выход.
Пейджер у него буквально надрывался.
Домой мы ехали в молчании. Я пустила Кейси на переднее сиденье.
Ба открыла дверь, поджала губы, всем своим видом говоря: «Что и требовалось доказать».
– Быстро же вы справились, – бросила она, вроде даже довольная.
Через неделю нам доставили посылку – две мягкие игрушки. Черепаха для Кейси, горилла для меня. Гориллу я почти сразу потеряла. А Кейси носилась со своей черепахой, даже в школу ее таскала. Может, черепаха и до сих пор у нее цела.
С того дня об отце я не слышала. Ба вела себя так, будто и ей неизвестно, куда он пропал. Регулярно повторяла: она бы, дескать, в суд подала на алименты, да ни времени, ни денег нету. «Кручусь, – говорила Ба, – как белка в колесе, чтоб дом удержать; а с этого подзаборника что возьмешь? И судиться не стоит ради его грошей».
Чуть повзрослев, мы сами избегали заговаривать об отце. Знали: если уж Ба заведется, ее не остановишь. Правда, до нас доходили слухи – соседи и родственники старались. Отец-де осел в Уилмингтоне, забрюхатил очередную. Нет, сразу двух. У него уже шестеро спиногрызов. Посадили его. И наконец: помер он.
Я бросилась «гуглить» коренного филадельфийца Дэниела Фитцпатрика. Действительно, обнаружила сообщение о смерти. Год рождения совпадал, а дату рождения я никогда и не знала. Спрашивать Ба сочла рискованным. Тем более что и ей эта дата могла быть неизвестна. Словом, я решила для себя: мой отец мертв.
От Кейси я это скрыла. Честно пыталась сообщить, и не один раз, но мне не хватало духу. Насколько я понимала, отец в жизни Кейси был этаким маячком – одним из очень немногих. Светил во тьме, пусть и слабо; внушал надежду. Иными словами, держал Кейси на плаву. Узнает сестра о его смерти – к чему ей тогда стремиться, ради кого стараться? Короче, не могла я этот маяк погасить.
Навигационная система приводит меня к двухквартирному дому напротив кладбища Ривервью. Дом в неплохом состоянии, опрятный. Оба входа украшены рождественской символикой. На правой половине, где, судя по всему, и живет отец, замечаю в окне, на подоконнике, электрические светильнички в виде свечей, а на крыльце – пластиковую елочку. Уже семь вечера; кажется, что тьма длится многие часы.
Паркуюсь в пятидесяти футах от дома. Едва гаснут фары, дорога тонет во мраке. Фонари на улице отсутствуют, свет поступает только из окон домов, да еще – совсем слабый – от рождественских гирлянд.
Некоторое время сижу в темной машине. Оглядываюсь на дом. Отворачиваюсь.
Вот может здесь жить мой отец – или не может? Ривер-драйв, 1025В – этот адрес ну никак не соотносится с великовозрастным разгильдяем из моих воспоминаний.
Наконец, минут через пять, вылезаю из машины. Осторожно, почти неслышно закрываю дверцу. Пробираюсь по наледи, оскальзываюсь – и в это мгновение особенно остро чувствую тьму и близость кладбища. Поневоле ускоряю шаг.
У крыльца четыре ступени. Звоню в дверной звонок, пячусь. Сколько раз я вот так стояла у чужих дверей, за которыми меня совершенно не ждали… По привычке держу руки по швам, раскрытыми ладонями к тому, кто выйдет на звонок.