— Темнота! — равнодушно отозвался горбун.
— И полная безнаказанность, — подхватил Перико. — Стоит припугнуть одного такого нахала, он живо умолкнет. Они любят побахвалиться, а как дойдет до дела — на попятный!
— Чертовски неприятно, — заметил Хуан. — Куда ни пойдешь, всюду рискуешь нарваться на оскорбления. Причина тому, — продолжал он насмешливо, — невытравимый провинциальный дух. В Лондоне мне запомнилась одна пара. Это были два англичанина, которые ежедневно приходили играть в теннис в один из тамошних огромных парков. Один из них был коротенький, толстый в маленькой каскетке, а другой — высокий, сухопарый, что называется кожа да кости, в широкополой соломенной шляпе. Однажды я прогуливался по парку в компании с одним испанцем и англичанином. Испанец, как полагается, напускал на себя вид этакого остроумца. Завидев эти две фигуры — действительно комичные — в окружении зрителей, которые очень серьезно следили за игрой, испанец сказал: «В Мадриде вы не увидите ничего подобного; над ними тотчас стали бы смеяться, и им пришлось бы прекратить игру». — «Да, — отвечал англичанин — это дух провинциализма, свойственный малому народу, но англичанина, да еще лондонца, нельзя удивить ни величием, ни комизмом».
— Здорово он нас поддел, — сказал сеньор Кануто, хитро подмигнув.
— А я бы просто не обращала на них внимания, — сказала Сальвадора, не слышавшая рассказа Хуана.
— Я тоже, — присоединилась к ней Игнасия. — Боже праведный! Что это за женщины! Какой стыд! Надо же, до чего докатились!
— Вот именно, потому–то я и предлагал уйти, чтобы не нарываться на скандал, — подхватил Мануэль. — А вам, видно, такие штуки нравятся, но случись какая–нибудь неприятность — и пошли жалобы.
— Если у тебя от этой встречи испортилось настроение, то мы–то тут при чем? — возразила Сальвадора.
Мануэль умолк. Компания повернула к городу. Сначала пошли по дороге Монклоа, миновали улицу Росалес и наконец вышли на проспект Аренерос.
Пока они добирались, стало совсем темно. Звенели трамваи, битком набитые народом. Одни приближались, другие быстро удалялись, пока их красные и зеленые глаза–фонарики не исчезали из виду, теряясь в пыльном городском воздухе. Смутно белели высокие стены госпиталя Принцессы, тянувшиеся до самых полей; из открытых окон четырехэтажных зданий Вальеэрмосо лился желтый электрический свет. Вдали неясной красноватой полосой светился горизонт, и горные склоны, позолоченные последними лучами солнца, вычерчивали на небе непрерывную светлую линию.
— Все это производит грустное впечатление. Не правда ли? — сказал Хуан.
Никто ему не ответил. Сумерки сгустились еще больше. Ночь осыпала город пригоршнями пепла. Небо приобрело зловещий оттенок и стало грязно–серым. Только кое–где его пересекали мутные красноватые полосы. В пыльном воздухе дрожало неверное пламя уличных фонарей.
В конце бульвара Хуан распрощался со своими спутниками. Оставшись один, он постоял некоторое время, чтобы еще раз окинуть взором пейзаж. Прямо перед ним высилась кирпичная башня Церковного госпиталя, а за нею, вдали, на фоне неба, четко вырисовывались свинцово–серый купол часовни и черные кроны кипарисов кладбища Сан—Мартин. Из фабричной трубы вырывались клубы густого дыма и метались в душном сумеречном воздухе, словно табун обезумевших лошадей.
Скудная природа, убогие человеческие жилища, людской гомон, придавленный тяжелым воздухом душной ночи, рисовали в воображении картины жалкой, неустроенной жизни, полной забот и печалей.
VI
Смутные надежды Мануэля. — Женщины повелевают. — Роберт. — Устраивается типография
В дни, предшествовавшие выставке, Хуан не появлялся в доме Мануэля. Живописцы и скульпторы буквально не вылезали из кафе, много спорили, но, главным образом, строили козни друг другу. Хуану чертовски надоели их жалкие склоки, подсиживания и мелкие интриги. Скульптурную группу «Бунтари» нарочно плохо экспонировали, и она едва смотрелась. Бюст Сальвадоры поставили более удачно; он понравился, и газеты заговорили о Хуане. Один из членов жюри сказал, что готов голосовать за присуждение Хуану серебряной медали, но все заранее было расписано, и, вероятнее всего, он получит третью премию. Хуан ответил, что тот может поступать так, как ему подсказывает совесть. Однако член жюри требовал прямого ответа: примет он бронзовую медаль или нет. Если нет — ее отдадут другому.
У Хуана было сильное желание отказаться, но тогда могли подумать, что он обиделся, и награду пришлось принять.
— Сколько же тебе заплатят? — спросил его Мануэль.
— Тысячу песет.
— Правильно сделаешь, если согласишься. Газеты пишут, что твоя скульптура — лучшая на выставке. Публика в восторге. Дают деньги — надо брать.
— Все это пустяки.
— Если тебе не нужны деньги, отдай их мне: мне они придутся очень кстати.
— Тебе? Зачем же они тебе?
— Видишь ли, я давно задумал арендовать типографию.
— Разве тебе плохо живется?
— Не в этом дело.
— Очень хочется стать собственником?
— Все хотят стать собственниками.
— Я, например, не хочу.
— А я хочу. Я мечтаю о клочке земли. Даже если он не принесет мне никакого дохода. Просто я хочу любоваться им и иметь право сказать: «Это моя земля».
— Подумай, что ты говоришь, — возмутился Хуан, — мне кажется, в мире нет ничего более отвратительного, чем инстинкт собственности. Все должно быть общим.
— Вот пусть другие и отдают в общий котел все, что у них есть, — вмешалась в разговор Игнасия.
— Нам не следует кивать на других: нужно согласовать собственное поведение с велением совести.
— Разве совесть запрещает быть собственником? — спросил Мануэль.
— Конечно.
— Тебе запрещает, а мне — нет. Если встает вопрос, кем быть — эксплуатируемым или эксплуататором, я выбираю положение эксплуататора: кому же интересно гнуть спину всю жизнь, терпеть лишения, подыхать с голоду…
— Человек живет настоящим. Жизнь, какой бы ой ни была, есть жизнь, и насиловать ее законы бессмысленно.
— Ну хорошо, хорошо. Что ты хочешь этим сказать? Что не дашь мне денег?
— Почему же нет? Деньги ты получишь, если, конечно, мне присудят премию. Я только хочу сказать, что твое стремление стать собственником мне не по нутру. Сейчас ты живешь неплохо…
— А могу жить еще лучше.
— Ладно, поступай как знаешь.
Сальвадора и Игнасия, у которых инстинкт собственности был сильно развит, не разделяли, разумеется, взглядов Хуана.
Честолюбивые планы Мануэля, подогретые спором с Хуаном, пробудились с новой силой. Обе женщины твердили ему в один голос, чтобы он не упустил возможности снять в аренду типографию, и буквально через несколько дней показали ему газету с объявлением.
Мануэль отправился по объявлению, но хозяин сказал, что он уже передумал. Однако вскоре Мануэль узнал, что один иллюстрированный журнал продает новую печатную машину и новые литеры за пятнадцать тысяч песет.
Даже думать о такой покупке было безумием, но женщины настояли, чтобы Мануэль пошел и уговорил хозяина продать ему в рассрочку. Он послушался совета. Машина была в полном порядке: работала от электромотора новой конструкции и шрифты были новые. Однако хозяин не соглашался на рассрочку.
— Нет, нет, — сказал он Мануэлю. — Я согласен немного уступить, но деньги мне нужны наличными сполна.
У Сальвадоры и Игнасии было в общей сложности три тысячи песет, он мог рассчитывать еще на тысячу, которую ему обещал Хуан, но это была ничтожная сумма.
— Что ж делать, — сказал Мануэль. — Раз нельзя — придется подождать.
— Ну, а машина подходящая? — спросила Сальвадора.
— Отличная машина.
— Я бы этого так не оставила, — настаивала Садьвадора.
— Я тоже, — присоединилась к ней Игнасия.
— Что же мне прикажете делать?
— У тебя есть друг. Тот, что живет в отеле «Париж». Англичанин.
— Да, но…
— Боишься попросить? — не унималась Игнасия.
— Чего ради он даст мне пятнадцать тысяч?
— Можешь попросить у него под проценты. Попытка не пытка.
Мануэлю не нравилось такое предложение, но, чтобы успокоить их, он обещал при случае зайти к Роберту. Однако на следующий же день женщины принялись за свое. Тогда Мануэль решил прибегнуть к хитрости: он скажет им, что был в отеле, но англичанина нет в Мадриде. И этот план не удался: Игнасия его опередила — заранее навела справки и узнала, что Роберт никуда не уезжал.
Мануэль с большой неохотой отправился к своему другу, тайно надеясь, что либо ему самому под каким–нибудь благовидным предлогом удастся отложить встречу, либо тот откажется его принять. Но едва он переступил порог отеля, как столкнулся с Робертом.
Англичанин отдавал какие–то распоряжения слуге. Он выглядел сильным, возмужалым и держался весьма уверенно.
— Мое почтение, высокородный бродяга, — приветствовал он Мануэля. — Как поживаешь?
— Хорошо. А вы?
— О, я — великолепно… уже женился.
— Правда?
— Да, и скоро стану отцом.
— А как процесс?
— Закончился.
— В вашу пользу?
— Да, остается несколько заключительных формальностей.
— Сеньорита Кэт тоже здесь?..
— Нет, она в Антверпене. Ты ко мне? Какое–нибудь дело?
— Нет, ничего особенного. Просто решил навестить вас.
— И все же у тебя какое–то дело ко мне.
— Да, но, по правде говоря, лучше не заводить об этом разговор. Так… глупости.
— Нет уж, раз пришел — говори.
— Женщины подбили меня на это дело. Вы ведь знаете, я — наборщик; моя сестра и еще одна девушка, которая живет у нас, забрали себе в голову, что я должен завести свою типографию. Есть случай купить машину, совсем новую, и новый шрифт… но у меня нет таких денег… а они прогнали меня к вам, чтобы я у вас попросил.
— Сколько же на это нужно денег?
— Просят пятнадцать тысяч, но если наличными, то хозяин скинет тысчонку–другую.
— Значит, тебе требуется тысяч тринадцать — четырнадцать.