Усевшись под навесом, Хуан внимательно слушал Либертария. Это был высокий худой мужчина, с кривым носом и длинной бородой. Обычно он говорил шутливо–ироническим тоном. Поначалу могло показаться, что за шутливостью скрывается равнодушие, на самом же деле это был настоящий фанатик. Желание убедить собеседника заставляло его переходить от иронии к сарказму. Во время разговора он непрестанно теребил тонкими длинными пальцами свою мягкую, вьющуюся бороду, делавшую его похожим на пророка.
Главное в анархизме — это бунт индивида против государства. Все остальное, всякие там экономические проблемы мало его трогают. Главное — решить вопрос, как избавиться от ига государственной власти. Он не желает никому подчиняться. Если он захочет с кем–то объединиться, то сделает это только по собственной воле, а не по чьему–то велению. Он считает также, что понятия добра и зла следует в корне пересмотреть, а вместе с ними — понятия долга и добродетели.
Он излагал эти идеи очень сдержанно, бросая время от времени на Хуана испытующие взгляды.
Ясно, что Либертарий хотел произвести на своего собеседника хорошее впечатление, но делал это без всяк рисовки.
Хуан слушал и молчал; иногда соглашался, иногда выражал свои сомнения. В свое время он испытал большое разочарование, близко познакомившись с художниками. В Париже и в Брюсселе он жил уединенно, замкнувшись в мире своих мечтаний. В Мадриде же ему довелось коротко сойтись с художниками и скульпторами, и он был изумлен, узнав ближе эту публику: они предстали перед ним людьми мелочными и грубыми, сборищем интриганов, снедаемых жаждой почестей и наград, людьми, лишенными даже намека на благородство, одержимыми теми же дурными страстями, что и самые заурядные буржуа.
И так как Хуан был человеком темпераментным и скорым на решения, то, разуверившись в художниках, он отдал все свои симпатии рабочим. Рабочий был для него тоже своего рода художником, но обладавшим чувством собственного достоинства, лишенным честолюбия и зависти.
— А здесь совсем недурно, — сказал Либертарий. — Не правда ли?
— Да.
— Мы могли бы встречаться здесь по воскресеньям. Я живу совсем близко.
— Разумеется.
— Я приведу сюда своих друзей. Они хотят познакомиться с вами. Они видели ваших «Бунтарей» и теперь стали вашими поклонниками.
— Тоже анархисты?
— Да.
— Надо взглянуть на номер дома, чтобы сообщить им адрес, — сказал Либертарий.
— У этого заведения нет номера, — заметил Хуан, — но есть название — «Заря».
— Подходящее название для наших собраний.
Они простились. Хуан направился к Мануэлю. В голове скульптора зрела мысль, что, поскольку общество выдвигает определенные задачи, нужно их разрешать и что разрешением их обязан заняться он сам.
Пока Хуан заводил новые знакомства, Мануэль трудился в типографии. Заказы мало–помалу увеличивались.
Однажды Мануэль сказал Сальвадоре:
— Я хотел бы с тобой спокойно поговорить.
— Почему не подождать, пока не наладятся дела в типографии? — отвечала она.
Они поняли друг друга и, не пускаясь в дальнешие объяснения, занялись каждый своим. По вечерам, заперев типографию, Мануэль брал ручную тележку и сам развозил готовые заказы. Он надевал белую рубаху и пускался в путь. Есть такие виды работы, которые, кажется, сами по себе наталкивают на определенные мыли, и к таким видам деятельности принадлежит, несомненно, толкание впереди себя ручной тележки. Проходит какое–то время, и человек уже не знает, то ли он катит тележку, то ли тележка влечет его за собой. Так и в жизни: настает момент, когда ты не знаешь, то ли ты сам подталкиваешь события, то ли они тащат тебя. Мануэлю его прошлое казалось сложным лабиринтом улочек и переулков, которые перекрещивались, расходились, снова сливались и никуда не выводили. Напротив, нынешняя его жизнь с неотступным стремлением найти тихую пристань, добиться благополучия была именно той прямой дорогой, той широкой улицей, по которой он мог спокойно катить свою маленькую тележку.
Воспоминание о Хусте навсегда ушло из его памяти, и только иногда он вдруг спрашивал себя: «Что сталось теперь с этой несчастной?»
Хесус все еще жил на чердаке и работал — правда, с перерывами — в типографии.
Как–то в воскресенье — это было в ноябре — вставая после обеда из–за стола, Хесус спросил Мануэля:
— Не хочешь ли пойти в «Зарю»? Мы там собираемся.
— Это где? В таверне Чапарро?
— Да.
— Нет, не пойду. Чего я там не видел?
— Совсем буржуем заделался. Твой брат придет. Он каждый вечер там.
— Втравят его эти люди в свои глупые анархистские дела и подведут под тюрьму.
— А ты уж от всего отрекся?
— Парень, я не против анархизма, пусть побыстрее наступает, царство анархии: у каждого свой домик, огородик, к тому же четырехчасовой рабочий день… но я против пустой болтовни, которой вы занимаетесь. У вас все сводится к тому, чтобы величать друг друга товарищами и вместо «здравствуйте» говорить «привет». Нет уж, увольте, я предпочитаю остаться самым обыкновенным печатником.
— Ты и при анархии и без анархии останешься самым что ни на есть зловредным буржуем.
— Выходит, я обязательно должен заделаться анархистом и утопить жизнь в вине?
— Но, во всяком случае, жить не так, как ты сейчас живешь. Ну, так мы идем в «Зарю» или нет?
— Ладно, будь по–твоему. Посмотрю, что там у вас делается. В один прекрасный день всех вас сцапают и упрячут в тюрьму.
— Как бы не так! Там много ходов и выходов.
Хесус рассказал, что несколько дней назад по чьему–то доносу в таверну заявились полицейские ищейки, но ушли не солоно хлебавши.
Хесус и Мануэль вошли в таверну через дверь, находившуюся рядом с прилавком, и очутились в комнате с деревянными панелями, посреди которой стоял круглый стол. За столом сидело человек десять — двенадцать, среди них — сеньор Кануто и Ребольедо. Комната была так мала, что едва вмещала всех, а между тем прибывали все новые и новые посетители.
Либертарий подозвал Чапарро.
— Не найдется ли у вас помещения попросторней? — спросил он.
— Нету.
— А в этой вашей застекленной штуке?
— В теплице? Но там ни столов, ни стульев — ничего.
— Понимаю, но здесь, как вы видите, мы не помещаемся. А свет там есть?
— Нету.
Тогда принесите нам свечей.
Они вышли во двор. Дождь лил как из ведра. Гости бегом направились к теплице. Англичанин и Либертарий вдвоем притащили стол, установили его посредине, а на него поставили две свечи, сунув их в пустые бутылки. Стульев не было, и часть посетителей разместилась на скамейке, некоторые использовали цветочные горшки, повернув их днищами вверх, остальные уселись прямо на полу. Все это имело довольно жалкий вид; пламя свечей дрожало от порывов ветра, частый дождь громко барабанил в стекла, а когда переставал, то слышно было, как шумит вода по желобам и водосточным трубам. Разговаривали тихо, вполголоса, сами не зная почему.
— Я думаю, друзья, — начал Хуан, поднявшись с места и подходя к столу, — мы сделаем так: если у кого есть что–то дельное, пусть встает и говорит. Мы объединились в группу единомышленников, борцов за идею. Вероятно, многие из вас знают, что место, где мы собираемся, называется «Заря», и, поскольку наша группа должна иметь свое название, — ведь нам придется сноситься с другими организациями, — я предлагаю чтобы отныне наше сообщество именовалось «Алая заря».
— Принимаем! Принимаем! — зашумели собравшиеся.
Большинство согласилось с предложением. Некоторые предлагали другие названия, например, «Равашоль», «Анджолилло», «Ни бог, ни царь…», но в конце концов пришли к заключению, что вопрос с названием решен и можно переходить к другому пункту повестки. Название «Алая заря», таким образом, было принято.
Сразу же вслед за этим с места поднялся худой юноша в черном костюме и произнес целую речь. Как нужно теперь действовать? Какую цель должна преследовать группа, получившая имя «Алая заря»? Некоторые объявляют себя сторонниками индивидуальной борьбы, однако он считает, что такой метод не имеет ничего общего с настоящей революционной борьбой. Не слишком ли это удобно? Представьте себе человека, который ничего не делает для общества ни как писатель, ни как оратор, ни как анархист–практик, который не вступает ни в какие объединения и союзы и при этом пользуется славой преопасного анархиста, хотя у него на это не больше прав, чем у собирателя почтовых марок. И все это — без малейшего риска.
— Ну и что из этого? — сказал Хуан. — Нельзя же от каждого требовать беззаветной смелости. Всякий индивидуальный акт есть уже проявление личной смелости хотя бы потому, что индивидуум исполняет его по собственному почину, сознательно, а не по чьей–то указке.
— Верно, — поддержали его присутствующие.
— А я и не отрицаю этого. Я только хочу сказать, что нам не нужны заячьи души в шкуре львов и что все мы должны объединиться.
Пока юноша развивал свои идеи в защиту организации, Хесус рассказал Мануэлю об ораторе. Звали его Сесар Мальдонадо. Этот студент играл заметную роль в движении республиканской молодежи. Он был сыном лакея, что многим давало повод считать, будто анархизм его есть не что иное как желание отомстить за унижения, которые доводилось терпеть его отцу. Юношу отличало большое самомнение и снедала этакая якобинская гордыня, которая умеет скрывать за громкой фразой самые низменные помыслы. Рядом с ним сидел баск по имени Субименди, высокий, широкоплечий, мрачного вида мужчина с огромными кулачищами. Сам он не проронил ни слова, но явно сочувствовал идеям оратора. Когда–то он был игроком в мяч, а теперь подвизался в качестве натурщика.
— Значит, чтобы оформить нашу группу, необходимо разработать устав. Так я понял? — спросил Либертарий, поднимаясь с места.
— Не обязательно, — возразил Мальдонадо. — Я не думаю, что нам нужен какой–то устав; достаточно, чтобы каждый считал себя связанным узами нашего сообщества. Но что я считаю действительно важным — это ввести ограничения по приему в группу и наделить руководителей некоторыми прерогативами. В противном случае чужеродные элементы, проникнув к нам, могут извратить ту цель, которую мы преследуем.