олько хочу сказать, что, если бы вернулись прежние законы, вернулось бы и право иметь рабов.
— Это неверно. Законы и право — разные вещи.
— Что же в таком случае есть право?
— Право есть то, что принадлежит каждому человеку от природы. Все мы имеем право на жизнь. Надеюсь, вы этого не будете отрицать?
— Дело не в том, отрицаю я это или утверждаю. Но представьте себе, что завтра, в Мадриде, например, объявятся эфиопы и начнут направо и налево рубить головы. Что вы будете делать с вашим правом на жизнь.
— Они могут лишить нас жизни, но не права на жизнь, — возразил Пратс.
— По–вашему получается, что тот, кто будет убит, будет иметь тем не менее право на жизнь?
— У вас в Мадриде всё стараются превратить фарс, — вспылил каталонец.
— Это никакой не фарс, а вывод из того, что вы говорите.
— Вы рутинер.
— Я спорю как умею. Я высказываю свои доводы, а ваши пока еще меня не убедили.
— Но разве вы не согласны, — воскликнул Мальдонадо, — что всякий, кто рождается, обретает право жить?
— Не знаю, — отвечал горбун, — но мне надоели все эти благоглупости, здесь много болтают, а о деле — ни гугу. Я что–то не видел тех прав, о которых вы толкуете. Вот и выходит, что все ваши рассуждения о правах — пустая болтовня. Вроде того как если бы мне хотели доказать, что я имею право избавиться от своего горба. Я полагаю, что все определяется обстоятельствами, и позволю себе привести такой пример. Предположим, я хочу пронести бутылку вина через таможню. Если даже я хорошо ее спрячу, но ее заметят, с меня берут пошлину. И что же я делаю? Я плачу. А почему? Потому что у них есть право требовать эту пошлину. Но если завтра пошлины отменят, они не посмеют взять с меня и десяти сантимов, хотя бы я нес с собой целый бочонок, и это потому, что у них не будет такого права. Это же проще простого. Человек живет, если ему живется, а нет — так умирает, а когда умрет, его похоронят — вот вам все право и вся философия.
— Если все валить в одну кучу, то и спорить не о чем, — сказал Мальдонадо.
— А по–моему, это верно! — воскликнул Либертарий.
— Да, со своей точки зрения он прав, — прибавил Хуан.
— Так рассуждает большинство испанцев, — возразил Либертарий. — В деревне, где есть свой касик, даже не спрашивают, есть ли у него право, а думают только о том, имеет ли он силу. Раз он самый сильный — значит, и самый правый. Это закон природы… борьба за существование.
Успех несколько вскружил голову горбуну, и он, не желая прослыть упрямцем, добавил с напускной скромностью:
— Я не очень–то разбираюсь в этих вопросах, а говорю так, по своему разумению… мне кажется, здесь было неплохо сказано о разных вещах, например, о распределении труда между всеми членами общества или об отмене права наследования.
— Но если вы отрицаете сами правовые принципы, на каком же основании вы отрицаете за сыном право наследовать отцу? — спросил Мальдонадо.
— Я бы издал закон, отменяющий это право. Мне кажется естественным, если все люди в начале самостоятельной жизни будут располагать равными орудиями труда. В дальнейшем умелец и работяга, разумеется, преуспеют, а лентяй пусть пеняет на себя.
— С победой анархии лентяи исчезнут.
— Это почему же?
— Потому что никому не будет интересно увиливать от работы. Стяжатели тоже сгинут.
Между Пратсом и Ребольедо завязался оживленный разговор.
— Ну, а те, кто умеют быть бережливыми? — спросил горбун.
— Денег не будет, как не будет ни собственности, ни тех, кто ее охраняет.
— А если воры?
— Воров не будет.
— А преступники… убийцы?
— Не будет и преступников. Раз исчезнет собственность, не будет ни воров, ни людей, убивающих ради наживы.
— Но есть люди, которые убивают потому, что у них это в крови.
— Значит, они больны и их нужно лечить.
— Следовательно, тюрьмы превратятся в больницы.
— Да.
— И там их будут поить–кормить, а они себе 6v прохлаждаться?
— Да.
— Значит, в скором времени профессия преступника станет выгодным делом?
— Вы всё понимаете слишком примитивно, — сказ Пратс. — Надо все изучить самым тщательным образом
— Хорошо, теперь о другом. Что мы, рабочие, получим от анархии?
— Как что? Жить будете лучше.
— Будем больше зарабатывать?
— Конечно! Каждый получит полный продукт своего труда.
— Вы хотите сказать, что всякий получит столько, сколько он заработал?
— Именно?
— Кто же это определит и каким образом?
— Разве трудно увидеть, кто сколько наработал? — спросил Пратс с раздражением.
— В вашей профессии и в моей это не трудно, но кто же определит меру труда инженеров, изобретателей, художников и вообще людей, наделенных талантами?
Каталонца задело, что он не попал в число людей, наделенных талантами, и он воскликнул с раздражением:
— Ну, все эти самые таланты пусть отправляются дробить камни на дорогах.
— Нет, это не верно, — возразил Мальдонадо. — Каждый должен заниматься своим делом. И тогда один сможет сказать: «Я написал эту книгу», другой — Я возделал это поле», третий — «Я сшил эту пару сапог», и все будут равны.
— Допустим, — подхватил Ребольедо, — но даже если предположить, что изобретатель ничем не превосходит сапожника, то среди самих изобретателей найдется такой, который создаст нужную машину, а другой сделает пустяковую, и тогда первый явно превзойдет второго, точно так же как среди сапожников всегда останутся хорошие и плохие, — одни будут превосходить других.
— Этого не будет, ибо исчезнет само понятие превосходства одних людей над другими.
— Но это просто невозможно.
— Почему же?
— Потому что все равно как если бы на мои слове: «Эта скамейка длиннее той кисточки», вы бы ответили: «Завтра она не будет длиннее, ибо мы упраздняем метры, пяди и локти, то есть все меры длины, и поэтому нельзя установить, что длиннее, а что короче».
— Вы так рассуждаете потому, что на все смотрите с сегодняшней точки зрения и не понимаете, что завтра мир может совершенно измениться.
— Неужто я такой глупец! Понимаю не хуже вас. Я сомневаюсь только, можете ли вы знать, что будет завтра. Поэтому когда вы говорите, что исчезнут воры, преступники, что все будут равны… я не верю этому,
— Ну и ладно.
— И не могу верить. Скорее я поверил бы в папу римского, чем во все чудеса, о которых вы рассказываете.
Мальдонадо пожал плечами и сказал несколько нелестных слов в адрес цирюльника.
— Вы меня не убедили, — сказал Мануэль, обращаясь к горбуну.
— И ясно почему, — запальчиво воскликнул Мадридец. — Потому что все эти формулы — чистая глупость. Есть только одна стоящая штука — революция ради революции: чтобы разгуляться можно было.
— Вот именно, — подхватил сеньор Кануто, — и никаких теорий, аллегорий, фантасмагорий. Что же нужно делать? Истребить все к чертям? Давайте все спалим, выпустим кишки буржакам, снесем до основания все церкви, казармы, дворцы, все монастыри и тюрьмы. Встретится тебе, к примеру, поп, генерал или судья, подойди к нему, будто ненароком, влепи ему затрещину или всади нож между лопаток и поминай как звали… Так–то.
Пратс запротестовал, говоря, что анархисты — люди достойные и гуманные, а не банда убийц.
— До чего же глуп человек! — воскликнул сеньор Кануто с выражением крайнего презрения, но тут же, как бы проявляя снисходительность к неразумию своего собеседника, сказал ему:
— Послушайте, цыпленок! Раньше чем вы на свет вылупились, эта самая анархия у меня уже успела в зубах навязнуть, и я кое–что повидал в жизни, — при этом он поднес указательный палец к нижнему веку правой глаза, — побольше других повидал и переменил тактику. Понятно? И я убедился, что главное не в том, чтобы все разворошить, а в том, чтобы все завершить. Вы поняли меня? Так вот, нынешняя моя система так же научна и безотказна, как система Маузера. Хватай пистолет и стреляй… когда вздумается, но нужно быть поосмотрительнее — не то можно и в собственное сердце угодить
— Я вас не понимаю, — сказал каталонец.
— Неужели? — И сеньор Кануто улыбнулся, глядя на своего собеседника с явным сожалением. — Что ж поделаешь? Видимо, так бестолково объяснял, — и, напустив на себя вид этакого скромника, продолжал: — А мне казалось, я кое–что смыслю в жизни. Но вернемся к тому, с чего начали. Предположим, что у вас есть лошадь или ребенок, — в данном случае это не имеет значения, — и у них открылись язвы. Что вы станете делать?
— Откуда мне знать? Я не ветеринар и не доктор.
— Но вы постараетесь, чтобы язвы прошли, не так ли?
— Разумеется.
— И для этого существует много разных средств. Во–первых, нужно попытаться применить лечение: йод, железо, перемена питания, перемена климата; во–вторых, нужно облегчить страдания: промыть язвы, продезинфицировать и прочее; в-третьих, избавить от боли, то есть сделать болезнь менее жестокой, и, в-четвертых, скрыть язвы, то есть присыпать их рисовой пудрой. Что касается вас, то вы применяете к социальным язвам только это последнее средство.
— Неужели? Вот не думал!
— Не думали? Но это так. И хочу дать вам один совет, Надеюсь, вы не обидитесь? Так–то.
— Нет, сеньор, я не обижусь,
— Заделайтесь социалистом.
— Это почему же?
— Потому что в словах ваших, так же как и в деяниях социалов, не больше смысла, чем охота в Пардо с детским ружьем и с большой охотничьей сумкой. Так–то.
III
Нельзя слишком доверять ни часам, ни полиции. — Женщины могут быть хорошими, даже если они сами считают себя плохими. — Пьяницы и собаки
Дела типографии стали поправляться. Работа постепенно налаживалась, но Мануэль не мог оставить мастерскую ни на минуту. Если случался срочный заказ, Мануэль выполнял его поздно вечером, после закрытия типографии. Хесус продолжал жить у него в доме и по–прежнему ничего не делал. По вечерам он обычно уходил поболтать с сеньором Кануто, потом ужинал, укладывался спать, а назавтра снова появлялся только к обеду или вовсе не казал глаз.