— Помогите! Помогите! — кричал он.
— Что там стряслось? — забеспокоился Мануэль и вышел в коридор.
— Помогите! Помогите! — орал Хесус.
Мануэль столкнулся в коридоре с официантом.
— Что за шум? — спросил он у парня.
— Наверное, это ваш приятель; он только что спрашивал меня, где уборная; не знаю, что там могло случиться.
Они прошли через кухню.
— Выпустите! — кричал Хесус. — Помогите! Помогите! Меня заперли.
Он колотил в дверь руками и ногами.
Но ведь тут не заперто, — сказал официант. Он открыл дверь, и в коридор выскочил испуганный Хесус.
Мануэль не мог удержаться от смеха при виде своего товарища: он был весь перепачкан известкой, волосы стояли дыбом, а на лице написан ужас.
Хесус попробовал несколько раз открыть и закрыть дверь и, убедившись, что никто его не запирал, успокоился.
— Пойдем выпьем кофе, — сказал Мануэль, — и надо собираться, уже поздно. Подсчитайте нам, — попросил он официанта.
Это не твоя забота, — воскликнул Хесус, — платить буду я.
— У тебя есть монеты?
— Видел! — И Хесус показал Мануэлю несколько дуро.
— Откуда ты берешь деньги?
— Ишь ты! Так я тебе и сказал… больно любопытный.
— Не иначе как вы с сеньором Кануто делаете фальшивые деньги.
— Знаем мы вас! Ты хочешь выведать у меня секрет… но, дудки!
Они выпили кофе, потом по нескольку рюмок водки и парами вышли из харчевни.
— Ты куда? — спросил Мануэль девушку.
— Я? Домой.
— Может быть, пойдешь со мной?
— Вот еще! Я не из таких. Что это вы себе вообразили?
— Ну, ладно, ладно. Ступай куда хочешь. Прощай.
Девушка остановилась и потом окликнула:
— Мануэль!
— Иди, иди.
— Мануэль! — снова позвала она.
— Чего тебе?
— Приходи в следующее воскресенье.
— Куда?
— К моей сестре.
Девушка сказала адрес.
— Ладно, прощай.
Она снова подошла к нему, подставила щеку, и Мануэль поцеловал ее. Он хотел было обнять ее, но девушка рассмеялась и убежала.
Когда Мануэль пришел домой, Сальвадора еще шила. Роч мирно спал, устроившись на столе под лампой; сквозь приоткрытые створки балкона просачивался бледный утренней свет.
— Неужели ты так долго вел переговоры с заказчиком? — спросила Сальвадора.
— Нет.
И он рассказал ей, что произошло.
Так как уже рассвело, Мануэль не стал ложиться. Он вышел на улицу и по дороге в мастерскую вдруг увидел Хесуса. Тот сидел в воротах одного из домов на улице Сан—Бернардо, рядом вертелся бездомный пес и лизал ему руки. Хесус гладил собаку и что–то пространно объяснял ей.
IV
Англичанин хочет повелевать. — Расы. — Машины. — Хорошие идеи, заманчивые планы
Однажды, в дождливый февральский вечер, едва Мануэль расположился в своей конторке и зажег свет, к дому подъехал экипаж, и в типографии появился Роберт.
— Привет! Как поживаешь?
— Хорошо. А вы как? Какими судьбами? В такую погоду!
— Привез тебе заказ.
— Неужели?
Я встретил своего старого издателя, мы разговорились о делах, и тут я вспомнил о твоей типографии.
— Вы хотите сказать: о нашей типографии? .
— Совершенно верно: о нашей типографии. Он жаловался, что ему плохо печатают книги. «Я знаю, — сказал я ему, — одного печатника, который отлично работает». — «Скажите ему, чтобы зашел ко мне», — ответил он.
— Что же нужно сделать?
— Напечатать книги с рисунками, таблицами и цифрами. Рисунки сумеешь сделать?
— Конечно.
— Тогда сегодня или завтра зайди к нему.
— Непременно. Еще бы не пойти! Придется нанять еще одного наборщика.
— Много работы?
— Да.
— А зарабатываешь мало?
— Рабочие теперь все в профсоюзах, трудно с ними.
— Ты раньше состоял в профсоюзе?
— Нет.
— Значит, ты не социалист?
— Очень надо!
— Может быть, ты анархист?
— Во всяком случае, анархизм мне больше по душе, чем социализм.
— Это понятно. Мальчишкам всегда больше нравится играть в тореро, чем ходить в школу. Какой же вид анархии ты исповедуешь?
— Никакой.
— И правильно делаешь. Анархия для всех — ничто. Для одного человека — это свобода. Знаешь, как можно добиться свободы? Во–первых, надо иметь деньги, во–вторых, надо уметь мыслить. Масса, толпа сами по себе ничего не значат. Руководство должны осуществлять избранные, и если каждый из них является самостоятельно мыслящим индивидом, то между ними происходит свободный обмен идеями, возникает взаимная симпатия. Они–то и должны всем управлять. Законы будут обязательны только для всякого сброда, для тех, кто не способен обрести личную свободу.
Вошел наборщик с верстаткой и печатным текстом в руках и обратился с каким–то вопросом к Мануэлю.
— Я скоро приду, — сказал ему Мануэль.
— Иди сейчас, — посоветовал Роберт.
— Мне хотелось послушать вас.
— Я еще побуду здесь немного, и мы продолжим наш разговор.
Мануэль вышел из конторки, но скоро вернулся и сел на место.
— Вы ведь тоже немного причастны к анархизму, не правда ли? — спросил он Роберта.
— В своем роде да, я был анархистом.
— Вероятно, когда вам трудно жилось?
— Нет. На мое мировоззрение это никак не влияет. Можешь мне поверить. Впервые чувство протеста охватило меня, когда я еще учился в колледже. Я много думал над прочитанным, пытался докопаться до сути вещей. Учителя же обвиняли меня в лености только потому, что я не выдалбливал уроки наизусть. Я бурно протестовал. С того времени все учителя для меня — ничтожные людишки. Позже я понял, что нужно уметь приспосабливаться к среде или делать вид, что ты со всем согласен. И вот результат: внутренне я еще больший анархист, чем прежде.
— А внешне?
— Внешне? Если я приеду в Англию и ввяжусь в политику, то только как консерватор.
— В самом деле?
— Разумеется. Что бы со мной сталось в Англии, если бы я выдавал себя за анархиста? Я прозябал бы в неизвестности. Нет, в борьбе за жизнь я не хочу пренебрегать ни одним шансом.
— Но ведь вы уже устроили свою жизнь?
— Отчасти да.
— Только отчасти? Чего же вам недостает? Денег у вас больше чем достаточно, вы женаты на очаровательной, милейшей женщине…
— Нужно еще кое–чего добиться.
— Чего же?
— Возможности повелевать, власти. Если бы у меня не оставалось никаких желаний, я был бы мертвецом. Пока живешь, надо бороться. Две клеточки ведут борьбу из–за частички белковины, два тигра — из–за куска мяса, два дикаря — из–за стеклянных бус, два цивилизованных человека — из–за любви или славы; я же борюсь за власть.
— И всегда будете бороться?
— Всегда.
— Вы не верите, что может наступить эра всеобщего братства?
— Нет.
— И что исчезнет деление на эксплуататоров и эксплуатируемых?
— Никогда. Если ты живешь в обществе, то ты по необходимости становишься либо кредитором, либо должником. Третьего не дано. Сегодня всякий, кто не работает, не производит, живет за счет труда другого или сотен других людей. Дело обстоит именно так: чем богаче человек, тем больше у него рабов; пусть он даже не знает этого, но они на него работают. И завтра будет то же самое: по–прежнему останутся козлы отпущения, которым суждено трудиться в поте лица своего, чтобы обеспечить жизнь ученого, художника или хорошенькой женщины.
— Мрачная картина.
— Нет, почему же! В будущем могут произойти только две вещи: либо, несмотря на законы, которые составляются в интересах людей слабых, немощных плотью и духом, будут, как и сейчас, главенствовать сильные, либо верх заберет мелюзга, которой удастся сначала подорвать власть сильных, а потом покончить с нею вовсе.
— Ваши рассуждения совсем сбили меня с толку. Интересно, как бы вы стали спорить с Либертарием?
— Это кто такой?
— Мой друг.
— Нам не удалось бы переубедить друг друга.
— Почему?
— Потому что каждый всегда остается самим собой и не может быть другим. Я, например, являю собой смесь английского индивидуализма манчестерского толка и фанатического, воинствующего испанского индивидуализма. В каждом из нас фатально сказываются свойства расы. Вот ты, к примеру, даже не знаешь, почему ты анархист и почему, будучи им, не обладаешь инстинктом разрушения… И так со всеми.
— Нет, не согласен.
— Со всеми. Если испанец больший индивидуалист, чем немец, то это не потому, что испанцу так больше нравится. Это результат особого климата… питания. Фатальность проявляется здесь не так ярко, но и она сходна с той, которая делает херес терпким, а рейнское вино мягким.
— Среди немцев тоже есть анархисты?
— А как же? Точно так же, как в Англии есть апельсины, а в Испании — пихта.
— Понимаю. Но разве сами идеи не могут быть одинаковыми и там и здесь?
— Разумеется, могут, но идеи это не главное. Возьмем, к примеру, тебя. Ты славный парень, добрый, но слабохарактерный; ты таким и останешься независимо от того, кто ты: карлист, протестант или магометанин. Все дело в том, что сами идеи определяются чувствами и инстинктами, а инстинкты — не что иное как продукт климата, питания, образа жизни той расы, к которой ты принадлежишь. В тебе одном заключены все свойства расы, а в твоей расе проявляются все свойства той земли, которая ее воспитала. Мы не дети земли, мы сама земля, которая чувствует и мыслит. Изменится земля — изменятся и люди. Если бы можно было поставить Мадрид на уровне моря, то лет через пятьдесят мадридцы стали бы мыслить иначе, чем сейчас.
— Значит, вы не придаете большого значения идеям?
— Не придаю. Чистый разум обладает одинаковыми свойствами у всех индивидуумов. Если химику–испанцу и химику–норвежцу нужно сделать какой–то анализ, то они будут действовать одинаково. Если они принимаются размышлять о своей науке, то и думают тоже одинаково, но едва они вышли из своих лабораторий, как начинаются различия: один ест много, другой — мало, один встает рано, другой — поздно. Немецкие рабочие или английские, которые читают куда больше, чем испанские, не делаются от этого анархистами. А почему? Может быть, потому, что им не понять анархистских теорий? Совсем не потому. Они прекрасно в них разбираются. Все дело в том, что немец, помимо всего прочего, человек порядка, им нетрудно управлять, его легко привести к послушанию, англичанин же просто практичный человек и не хочет попусту тратить время… Не таков испанец. Он анархист, потому что ленив и все еще не утерял веру в провидение. Сегодня он может быть анархистом, а завтра станет ревнителем магометанской веры. Я думаю, что для южан, для всех народов Средиземноморья, наполовину европейцев, наполовину африканцев, самой подходящей формой власти было бы правительство диктатуры, и притом сильной, которая могла бы побороть центробежные устремления и восполнить недостаток организованности, свойственный этим нациям.