— Кто это говорит? — спросил Хесус с заметным беспокойством.
— Одна женщина с нашей улицы.
— Что возьмешь с кладбища? Там же ничего такого нет, — пробормотал Хесус.
— Можно украсть мраморные плиты, — вмешался Мануэль, — ручки от гробов, распятия и мало ли чего.
— А зачем же им все это? — с наивным видом спросил Хесус.
— Как так «зачем»? Затем, чтобы продать.
— Но за них ничего не дадут. Я знаю, почему теперь заговорили об этом.
— Почему же?
— Наверное, потому, что видели этого парня, который похаживает к дочке кладбищенского сторожа.
— Я тоже слышала, — вставила Игнасия, — что на этом кладбище воруют. Рассказывали, что недавно там выкопали труп одной девочки.
— Неужели?
— Да, да. Говорят, подъехал в карете какой–то господин к самым воротам. Как раз где стоят домики. Этот господин и с ним еще один вошли на кладбище, разломали нишу, вынули гроб, перетащили его в карету и помчались к Мадриду — только пыль столбом.
— Кто же это был? — спросила Сальвадора.
— Враки! — воскликнул Хесус с раздражением. — Где же это видано, чтобы воровали покойников?
— Сеньора Хакоба рассказывала: она живет в одном из домов на Патриаршем кладбище и сама видела отвечала Игнасия.
— Ваша сеньора Хакоба просто идиотка.
— Почему же? Действительно, есть люди, которые выкапывают покойников и потом вытапливают из них жир, — добавила сестра Мануэля.
— Ну, вы тоже порядочная дура, — в ярости воскликнул Хесус. — Неужели вы думаете, что мертвецы и вправду на что–то годятся? Единственное, что от них осталось, — это вонь!
— Ну ладно, ладно, не кричи так, — вмешался Мануэль. — То, что с нашего кладбища украли много всяких вещей, — это правда, и что об этом заявлено в полицию — тоже правда, ну, а что касается истории с покойниками — это, конечно, выдумки.
Хесус молчал.
На следующий день позвали слесаря и попросили сделать замок под тем предлогом, что однажды ночью дверь дома оказалась открытой. Только через несколько дней Хесус заговорил об этом.
— Для чего теперь закрывают дверь на замок? — спросил он Мануэля.
— Чтобы не вошел никто из посторонних.
— Вот как! Тогда дайте мне ключ.
— У нас только один.
— Закажите еще один.
— Этого не будет.
— Почему же?
— Потому что мы не хотим, чтобы ты шлялся куда не надо.
— Что значит «куда не надо»?
— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.
— Я не понимаю тебя.
— Неужели не понимаешь?
— Ты говоришь очень туманно.
— Откуда у тебя деньги?
— Делаю кое–какие дела.
— Хочешь, я тебе кое–что скажу?
— Что ты мне скажешь?
— Что твои дела пахнут кладбищем, от них за версту несет мертвецами.
Хесус побледнел.
— Ты следил за мной? — спросил он упавшим голосом.
— Да.
— Когда это было?
— Дней восемь тому назад.
— Ну, и что же ты увидел?
— Я увидел, как ты, сеньор Кануто и другие зарабатываете себе тюрьму.
— Так.
— Предупреждаю, полиции все известно.
— Я знаю.
— Трудно поверить, что сеньор Кануто замешан в этой грязной истории. Я всегда считал его порядочным человеком.
— Выходит, порядочный человек не может воспользоваться тем, что никому не нужно? К чему покойнику надгробия, медь и прочие штуки?
— Конечно… ни к чему.
— Вот видишь! А люди начинены всякого рода предрассудками…
— Да, но разрыть могилу… это чудовищно… Это возмутительно.
— Каждый день в музеи тащат мумии, продают их — и никто не возмущается.
— Это совсем другое дело. Те давным–давно умерли.
— А студенты из Сан—Карлоса? Они берут совсем свежих покойников, режут им уши, потрошат внутренности…
— Им нужно учиться.
— А нам нужно есть. Это поважнее… Мы поступаем, как Равашоль.
— Равашоль тоже грабил могилы?
— Он был свободен от суеверий. Не то что мы.
— Вы давно орудуете на этом кладбище?
— Около года.
— И много натаскали?
— Какое там?.. Всякая ерунда… мраморные плиты, ограды, железные цепи, металлические ручки, распятия, скульптуры, канделябры, бронзовые литеры, томики Библии.
— Кому же вы это сбываете?
— Старьевщикам. В одном кафе у нас сборный пункт.
— Ясно. А известно вам, что полиция пустилась в розыски? Предупредите сеньора Кануто.
— Ни к чему. Он и так знает.
Через несколько дней Хесус сказал Мануэлю:
— Не можешь ли ты дать мне десять дуро?
— Зачем тебе?
— Хочу податься к маврам.
— К маврам?
— Да, еду в Танжер и оставлю вас в покое.
— Что же ты там будешь делать?
— Это моя забота. Дашь мне деньги?
— Конечно. Вот тебе десять дуро. Спасибо. Бывайте здоровы!
— Когда же ты едешь?
— Сегодня.
— Ты не хочешь проститься с Сальвадорой?
— Нет. Зачем?
— Ну, как знаешь, — сухо сказал Мануэль.
VI
Француз, который поет. — Протил. — Как иногда вырабатываются идеи. — Симфония красного цвета
Почти каждое воскресенье в «Алой заре» появлялись новые лица. Особое любопытство возбуждали француз и русский благодаря своей странной внешности и поведению.
Француз был нескладный юноша с развинченной походкой, косоглазый, скуластый, с жидкой козлиной бородкой.
Представляясь кому–нибудь, он церемонно кланялся и энергично тряс руку. Если верить его пространным рассказам, он всю свою жизнь провел в скитаниях и бродяжничестве, всегда был в пути. Понять его толком было трудно: отчасти потому, что он плохо говорил по–испански, отчасти же из–за того, что теории его были весьма туманными.
— Значит, семьи у тебя нет, товарищ? — спросили его однажды.
— Есть, — отвечал он, — но я предпочел бы видеть моего отца, мать и братьев повешенными в каком–нибудь укромном местечке.
Рассказывая о своих приключениях, он упомянул что лично видел Равашоля, что знает слова песенки отца Дюшена, которую этот страшный анархист сам сочинил и распевал ее, отправляясь на гильотину в Монбризоне. Карути — так звали юношу — тут же принял соответствующую позу, заложил за спину руки, будто их крепко стянули веревками, и, бросая на публику вызывающие взгляды, начал петь:
Peuple trop oublieux,
Nom de Dieu
[Слишком забывчив народ,
Черт побери! (франц.)].
В эти минуты француз, видимо, воображал себя Равашолем, который клеймит позором жалких буржуев. Словами песни он призывал народ отрешиться от всегдашнего своего великодушия, не идти под ружье, срыть до основания солдатские казармы, — все это сопровождалось буйным рефреном «Nom de Dieu».
Карути разошелся и пропел несколько песен в том же духе и даже шансонеток из репертуара Брюана и Риктюса.
Другим новым лицом в «Алой заре» был русский еврей по фамилии Офкин. Он разъезжал по стране в качестве представителя одной парижской фирмы и торговал образцами духов и эссенций. Это был фанатик, человек очень холодный и очень расчетливый. У него были каштановые волосы, голубые глаза, бородка клином и бледное лицо со следами фурункулов; он носил длинный темный лапсердак, светлые брюки и крохотную шляпу из мягкой соломки. Этот наряд делал его похожим на ярмарочного зазывалу. Говорил он на смеси испанского, итальянского и французского. Манерой речи он очень отличался от Карути: француз любил выражаться образно, русский предпочитал строгий научный стиль.
Для Офкина социальный вопрос сводился к вопросу химическому, к вопросу о создании альбуминойдов путем искусственного синтеза. Изыскать способы наибыстрейшего превращения неорганических субстанций в органические — вот ключ к разрешению проблемы борьбы за существование. Если столько–то миллионов людей приводят некое количество органической субстанции в неорганическое состояние — значит, весь вопрос в том, чтобы научиться управлять процессом обратной конверсии. По уверениям русского, такие опыты уже проводились. В качестве примера он ссылался на работы по созданию протила, примитивной протоплазменной субстанции, похожей на Геккелева батибия, наделенной способностью жить и развиваться. Отсюда, полагал он, до создания настоящей живой клетки оставался только один шаг.
Аудитория, собиравшаяся в кегельбане, не разделяла энтузиазма русского еврея и, слушая его, пребывала в состоянии крайнего недоумения. Мануэль не мог отделаться от впечатления, что сами анархистские идеи этого господина тоже были неким химическим продуктом, синтезированным в колбе.
В одно из апрельских воскресений, днем, в «Заре» собралось несколько членов кружка. Укрывшись от дождя в теплице, они расселись вокруг стола, и завязалась беседа.
А где же Мальдонадо? — спросил Мануэль, сразу заметив его отсутствие.
— Он теперь к нам не ходит, — ответил Пратс.
— Ну и прекрасно. Я очень рад.
— Все сходятся в одном! — воскликнул Мадридец. — Мальдонадо — типичный образец испанского республиканца. Хороши гуси эти республиканцы!
— Что вы имеете в виду? — спросил сапожник Шарик.
А то, что они ненавидят аристократов только потому, что сами не аристократы, играют в демократов, хотя сами воротят нос от всего плебейского, разыгрывают из себя героев, хотя ничего геройского не совершили, строят из себя Катонов а поглядишь — у того игорный дом, у другого — таверна. Черт бы их всех побрал! Каждый напускает на себя вид этакого сурового республиканца. А в душе все они абсолютисты, и вся их свобода сводится к тому, что, перестав верить в папу, они верят теперь в Сальмерона или в другого какого краснобая… Нас они ненавидят потому, что мы и сами умеем рассуждать и прекрасно без них обходимся.
— Плохо же ты о них думаешь, — вступился Шарик за республиканцев. — Вы бы посмотрели на них в Конгрессе.
— Я там не бывал, — заметил Мадридец.
— Я тоже, — добавил Пратс.
— А я был, — сказал Либертарий.
— Ну, и что же там? — спросили его.
— Вы видели когда–нибудь обезьянник в парке Ретиро? Очень похоже. Один в звонок позванивает, другой конфетку сосет, третий орет что–то.