тихо, но твердо, он сказал:
— Ничего, все образуется, все кончится хорошо.
Целую неделю больной находился между жизнью и смертью, а на восьмой день палатный врач заявил, что плеврит осложнился тифом и что больного нужно перевести в госпиталь Серро дель Пимьенто.
Утром пришли санитары, подняли дона Алонсо и положили на носилки.
Потом парни спустились по лестнице, вышли за ворота, прошли вверх по улице Аточа, свернули на Сан—Бернардо и очутились на бульваре Аренерос. К самому госпиталю добирались по канаве, прорытой в рыхлой желтоватой земле. У ворот позвонили, миновали крытую галерею и только тут откинули клеенку, которой был укрыт больной.
— Вот тебе на! Да ведь он помер, — сказал один из санитаров. — Может, здесь и оставим?
— Нет, нет, забирайте его, — запротестовал привратник.
— Хорошенькое дело: тащись с ним теперь обратно! На тебе, взял и умер.
Они нехотя подняли носилки и вышли из госпиталя. Утро выдалось чудесное. Во всем чувствовалась весна.
Яркой зеленью светились холмы; чуть дрожали молодые листики деревьев; поблескивали на солнце камни мостовой, омытые недавним дождем. Все казалось новым и радостным — и цвета и звуки: блеск свежей листвы, щебетанье птиц, зеленая трава, пестреющая белыми и желтыми маргаритками, и бабочки над полями. И солнце тоже. И даже синее небо, только что очистившееся от кучевых облаков, выглядело молодым и свежим.
Санитары снова шли по дну глубокой канавы, словно узкому коридору с высокими стенами.
— А не оставить ли нам его здесь? — спросил один из парней.
— И то правда, — отозвался другой. Они откинули клеенку, наклонили носилки и свалили труп в небольшое углубление на дне канавы. Так он и остался там лежать, голый, с раскоряченными ногами, а над ним — небо, синее, ясное, высокое. Парни как ни в чем не бывало пошли пропустить по стаканчику…
Теперь сомнений не было: надежда на то, что все кончится хорошо, не сбылась.
IX
Дама в черной тоге. — Ее окружение. — Ее красавчик паж
В одном из мадридских дворцов, в его просторных залах и галереях, увешанных картинами с изображением Иисуса Христа, обитает очень старая высокородная дама, которая отправляет одну из самых важных и самых жестоких функций в нашем обществе.
Эта старая дама облачена в черную тогу и носит маленькую шапочку тоже черного цвета; окруженная ликами Христа, она вершит судоговорение и творит наказания и расправы.
Некогда на Олимпе жила другая строгая матрона; у нее была повязка на глазах; со временем она превратилась в настоящую гарпию с рысьими глазками, толстым брюхом, бездонным желудком и цепкими когтями.
Восседая на Олимпе в окружении жрецов, она творила суд и правду по своему собственному разумению; теперь эта старая дама отказалась от собственного разумения и завела книгу, в которой содержится больше толкований, чем в самой Библии, и окружают ее теперь не прежние почтенные старцы, а судебные крючки, альгвасилы, адвокаты, присяжные, истцы, писцы… целая свора воров и лиходеев, начиная от самых высокопоставленных, кончая презренным палачом, который лихо рубит головы.
— Тебе следовало бы навестить своего друга, — сказал Хуан Мануэлю.
Они разыскали Ортиса и вместе с ним направились в здание суда. В коридорах было очень оживленно. Во внутреннем дворике тоже толкался народ. В каждом окне галереи виднелись уткнувшиеся в бумаги головы в черных шапочках. Шкафы в комнатах буквально ловились от связок документов.
— Все эти бумаги, все эти груды дел, — сказал Хуан, — пропитаны кровью; в них больше загубленных и засушенных душ, чем цветов в гербарии.
— Что поделаешь, — заметил Мануэль, — пока остаются преступники…
— Сами они преступники, — пробормотал Хуан.
— Попробуем, может, вас пропустят, — сказал Ортис.
Через нижнюю галерею они прошли в приемную. Там сидел седобородый господин с суровым взглядом, а рядом с ним двое молодых людей. Все трое были облачены в мантии, на головах — черные шапочки.
— Я против помилований, — сказал седобородый господин. — Дважды я приговаривал его к смертной казни, и дважды он добивался помилования. Теперь, надеюсь, его казнят.
— Но ведь это крайняя мера, — пробормотал один из молодых людей, растерянно улыбаясь.
— Они говорят о Кривом?
— Нет.
— Пусть крайняя! — воскликнул седобородый. — Наказание должно быть чувствительно и примерно. Мы договорились, что просьбу о помиловании он направит после мая, а тогда ему сам господь бог не поможет.
— Чудовище! — вырвалось у Хуана.
— Это как раз тот случай, — робко начал один из молодых людей, — когда возникает законный вопрос, имеет ли право общество карать смертной казнью преступное деяние человека, если человек этот никогда не сознавал противоправности им содеянного, а общество не позаботилось о его воспитании, предоставило человека самому себе, а потому сомнение в праве общества…
— Имеет ли общество право на самостоятельное осуществление наказания, это старый вопрос, которым теперь никто не занимается, — возразил седобородый с задним раздражением. — Поскольку уложение о наказаниях предусматривает смертную казнь, мы караем известные преступные деяния смертной казнью. рассматривать наказание только как средство извлечения выгод для наказуемого, в смысле его нравственного исправления, — это глупость. Наказание тюрьмой есть естественная реакция общества на преступление. Рассуждения о праве наказания и праве извлекать выгоду из наказания хорошо звучат только с профессорской кафедры. Тюрьма и смертная казнь — это не что иное как средства социальной гигиены, и самым гигиеничным в этом смысле является неукоснительное соблюдение закона без права объекта наказания на помилование.
Мануэль посмотрел на брата.
— Разве он не прав?
— Почему же? По–своему, прав, — ответил Хуан. — Тем не менее этот кровожадный старец кажется мне отвратительным.
В это время дверь отворилась, и в зал вошел маленький кругленький человек с закрученными вверх усами, очень подвижный и совершенно лысый.
— Ну что? — спросил его судья.
— Плохо. Суд присяжных не оправдывает себя как судебное установление. Я прямо заявляю, что понимаю и принимаю все предлоги, под которыми благоразумные люди отказываются от участия в суде присяжных. И чем больше будет дураков среди соприсяжников, тем лучше. Может быть, по этой причине он дискредитирует себя, и с ним будет покончено раз и навсегда.
— Закон тоже должен претерпевать изменения… — начал было молодой человек.
— Прежде всего должен быть упразднен суд присяжных, — отрезал коротышка.
— Теперь ты можешь пройти ненадолго, — сказал Ортис Мануэлю. — Спроси, не нужно ли ему чего–нибудь.
Мануэль спустился на несколько ступенек вниз по лестнице. Дверь в камеру отворилась. В полумраке Мануэль разглядел человека, лежащего на койке. Это был Кривой.
Как раз в это время Кривой предавался размышлениям. Он думал о том, что на воле теперь ярко светит солнце, по улицам свободно разгуливают люди, поля залиты светом и в зелени деревьев поют птицы. А он должен сидеть в тюрьме. В его сумеречном мозгу не было никаких проблесков раскаяния, чувство огромной неизбывной печали заполняло все его существо. И когда он думал о том, что его ждет смертная казнь, по телу пробегала судорога…
Он никогда не спрашивал себя, почему его ненавидят люди, почему его преследуют. Он всегда покорно мирился с судьбой, и только теперь в голову лезли тысячи вопросов.
Бродяжничество, дав выход душевным силам, парализовало вместе с тем его ум. И то немногое, что оставалось от разума, тоже исчезло, как исчезает в воздухе аромат духо́в.
И только теперь, оставшись наедине с самим собой, в полном одиночестве, несчастный почувствовал, как пробуждается его ум, как тревожат его вопросы…
— Эй, ты! — закричал тюремщик. — К тебе пришли.
Кривой поднялся с койки и уставился на посетителя. Он не удивился при виде Мануэля, а просто смотрел на него с тупым равнодушием.
— Не узнаешь меня?
— Узнаю.
— Тебе что–нибудь нужно?
— Ничего не нужно.
— Может быть, надо денег?
— Нет.
— Какие–нибудь поручения?
— Нет.
Они пристально посмотрели друг на друга. Кривой снова растянулся на койке.
— Когда меня будут убивать, скажи палачу, чтоб не долго мучил, — сказал он.
— Может быть, тебе все–таки что–нибудь нужно?
— От тебя ничего.
Мануэль вышел из камеры и вернулся к брату.
Когда Мануэль рассказал друзьям о просьбе Кривого, то Шарик — так звали сапожника, который держал мастерскую в одной из подворотен на улице Палафокс, — сказал ему:
— Я знаю палача. Если хочешь, можем к нему сходить как–нибудь вечером.
Ладно.
— На днях я зайду в типографию.
— Хорошо бы знать точно, когда.
— А что, если в субботу?
— Хорошо.
В субботу к Мануэлю в типографию пришли Хуан, Карути и Либертарий. Они дождались сапожника и все вместе отправились по улице Браво Мурильо.
В дверях таверны, расположенной на одной из соседних улиц, стоял коренастый человек среднего роста с сигарой во рту.
— Это он, — тихо сказал Шарик, незаметно кивнув головой в сторону мужчины.
Тут же он подошел к нему и поздоровался:
— Как дела, кум? — сказал он, протягивая, ему руку. — Как поживаем?
— Хорошо. Как вы поживаете?
— Это мои друзья, — сказал Шарик, указывая на своих спутников.
— Дай бог им здоровья, — отвечал тот, — Выпьем по стаканчику? — прибавил он с заметным андалузским акцентом.
— Может быть, здесь и посидим? — предложил Мануэль.
— Нет, лучше поговорим дома.
Выпив по стакану вина, компания вышла на улицу
— Значит, вы и есть исполнитель правосудия? — обратился Либертарий к палачу.
— Да, сеньо́.
— Незавидная у вас работа, земляк
— Незавидная, — отвечал тот, — но еще хуже подыхать с голоду.
Скоро они остановились около высокого кирпичного здания, миновали арку и вошли в небольшую комнату, освещенную керосиновой лампой. Ничто не указывало, что здесь живет мрачный и страшный палач. Просто бедная комната, похожая на каморку любого бедняка. На стенах — портреты, по одну сторону — застекленная дверь со шторками, ведущая в спальню, в глубине которой стояла кровать.