Мануэль считал положительным стремление анархистов произвести переоценку ценностей. Сравнивая современный период с кануном французской революции, он находил, что нынешние анархисты несколько напоминают мыслителей того времени, уступая им, разумеется, в масштабности и широте взглядов. Но тактика анархизма казалась ему абсурдной и глупой. Совсем иначе он относился к социализму, идеи которого защищал Моралес. Особенно неприятной ему казалась именно система организации труда государством и всеобщая регламентация с введением бон, национализацией торговли; ему были противны попытки сделать из государства Протея, принимающего образы булочника, сапожника, скобовщика, превратить общество в подобие муравейника, где все муравьи–служащие действуют абсолютно одинаково. На это Моралес возражал, что ни одна из концепций будущего социалистического общества, согласно Бебелю, не может дать ясного представления о его действительных формах.
Поначалу Мануэлю казалось что социалистические идеи могут принести рабочему больше пользы, чем анархизм.
Анархизм всегда находился как бы в предчувствии радикальных перемен, полной всеобщей революции. Этим он напоминал человека, которому предлагают скромную должность и хороший достаток но он с презрением отвергает все это только потому, что рассчитывает получить крупное наследство. Все или ничего Анархисты ждали революцию с той же верой, с какой наши предки ждали второго пришествия, как ждут манну небесную, как ждут нечто такое, что должно прийти само по себе, без всяких докучливых забот и тяжелых усилий.
— Но не будет ли разумнее, — спрашивал Моралес, — исподволь накапливать общественную энергию, чтобы обеспечить в дальнейшем необходимый прогресс и добиться всеобщего счастья, чем уповать на анархистскую революцию, как уповали в свое время на чудодейственную силу порошков матушки Селестины?[4]
Хуан улыбался.
— Анархию нужно чувствовать
— Но почему вы отвергаете союзы? В них — самая надежная защита интересов пролетариата. Вы, анархисты, допускаете только индивидуальную пропаганду действий. Для какого–нибудь господина, владеющего газетенкой, пропаганда идей очень скоро превращается в выгодный бизнес, а ваша пропаганда действий просто пахнет преступлением.
— Это по мнению буржуев.
— Это общее мнение. Убивать или наносить увечье — не что иное как преступление.
— Бывают оправданные преступления.
— Допустим. Но если безоговорочно принять эту доктрину, то последствия ее будут ужасными. В этом случае любой деспот или просто бандит сможет утверждать, что его преступления оправданы.
— Анархию нужно чувствовать, — заключал обычно Хуан.
Мануэль все больше склонялся на сторону Моралеса.
Беседы с Моралесом и его друзьями–социалистами ясно показали Мануэлю слабости воинствующего анархизма.
Они дружно утверждали, что бацилла анархизма быстро теряет свою болезнетворную силу и что, по крайней мере, в среде рабочего класса она уже не представляет серьезной опасности. Что касается идеи радикальных преобразований, то она сама себя изживет сразу, как только найдет свое воплощение в установлении анархии. Кроме того, проповедь мятежа, которая — как и всякая проповедь — покоится на догме, обращается в умах независимых мятежом против этой самой догмы, и тогда появляются всякие свободолюбцы, властолюбцы, натурофилы, индивидуалисты… и вот результат: всесокрушающая анархистская критика обрушивается на самый анархизм, разрушая его и подрывая его престиж. Собственно, он уже распался и переродился. Микроб разложения поразил самую основу его доктрины, и от анархизма осталось только то, что должно было остаться: отрицание государственного союза, метафизические абстракции, культ воли отдельной личности и упование на социальные перемены.
Повсюду происходило одно и то же. Анархистская догма, подпираемая шаткими принципами, неизбежно рушилась, причем не последнюю роль в сокрушении ее престижа играли сами поборники и защитники этой догмы. На смену Дон—Кихотам анархии, философам–нигилистам, ученым, социологам, анархистам–динамитчикам шли Санчо Пансы анархизма, анархисты–издатели, которые жили за счет догмы и наживались на своих единомышленниках изданием всякого рода газетенок, выставляя себя на их страницах великими морали
Эти добряки Санчо начиняли свои проповеди уймой банальностей, почерпнутых из арсенала мещанской социологии. Они вели рассуждения о слабости и разложении буржуазии о ее безнравственности и себялюбии; вместо изречении Фомы Аквинского сыпали цитатами из Кропоткина и Жана Грава; судили о том, что можно и чего нельзя делать анархисту; почитали себя чуть ли не единственными носителями истинного учения; полагали, что только они могут показать анархистский товар лицом, объявляя всех остальных фальсификаторами, запродавшимися правительству. Они азартно уверяли, что чувствуют себя сильными и истинно свободными, не знают ни забот, ни хлопот, хотя на самом деле проводили жизнь за стряпней статеек, за рассылкой бандеролей, начиненных газетами их собственного производства, и занимались выколачиванием денег из своих не очень щедрых корреспондентов.
Каждый из этих мелкотравчатых мудрецов окружал себя сворой олухов, готовых смотреть ему в рот, и не упускал случая покрасоваться перед ними, распуская пышный павлиний хвост. Все они вели себя так заносчиво, что какой–нибудь ничтожный Перес позволял себе тявкать со страниц своей газетенки на Ибсена или Толстого, не стесняясь называть их кретинами и глупцами и даже отлучать их от партии, как людей недостойных.
В Мадриде издавалось два журнала, которые боролись за анархистского читателя: «Анархия» и «Либертарий», и взаимной ненависти их не было предела.
Непримиримая вражда легла в основу экономической политики этих двух журналов. Владелец «Анархии» несколько лет тому назад взялся было защищать идеи освобождения с позиций радикальных и сугубо научных. Эти публикации не оставили камня на камне от писаний крайних противников принципа власти. Однако мало–помалу и как–то незаметно для самого себя владелец «Анархии» сильно умерил свой радикализм, как говорится, «поубавил прыть», квалифицировав все прежние свои увлечения как чистое дилетантство. Этим воспользовались издатели «Либертария» и тут же наводнили рынок своей продукцией.
И те и другие старались представить дело так, будто их разделяли идеи, принципы и тому подобное, на самом же деле единственной причиной раздоров был вопрос о барышах.
Социалисты считали, что успехи испанского воинствующего анархизма можно объяснить нерасторопностью правительства. Ни в одной другой стране представители воинствующего анархизма не были столь бездарны, как в Испании: ни одного стоящего писателя, ни одного оратора, ни одного революционера–практика и только нерасторопность правительства помогла этим бездарностям выдвинуться на политическом поприще. Будь у нас правительство вроде английского, утверждали они, то об анархизме давно забыли бы и думать.
По мнению друзей Моралеса, хотя социалистическое движение тоже переживало кризис, однако он не был столь глубоким. Ораторы и писатели из числа социалистов даже и не претендовали на роль духовных пастырей народа; они довольствовались пропагандой идеи союзов и рекомендацией средств и способов улучшения жизни трудящихся классов. Сама социалистическая доктрина отодвинулась на задний план и была подчинена идее создания боеспособных союзов.
— Мы, — заканчивал свои рассуждения Моралес, — стремимся к созданию союзов, к общественной дисциплине, в которой нуждаются все страны, а Испания — в особенности.
Призыв к дисциплине был не по душе Мануэлю, ему казалось более привлекательным знаменитое изречение Дантона: «Смелость! Смелость! И еще раз — смелость!», но он не сказал об этом. Ведь он был буржуа.
Социалисты и анархисты как это часто случается с сектантами, исповедующими близкие идеи, — ненавидели друг друга. По существу же, несмотря на громкие наименования враждующих сект, их идейный багаж был довольно убогим; и те и другие не уставали поносить друг друга, избирая в качестве мишеней руководителей противной партии, которые, кстати сказать, были вполне добропорядочными сеньорами; они сами прекрасно знали, что апостольская миссия им явно не под силу, но тем не менее делали все возможное, чтобы удержаться на пьедестале, куда их вознесло волей случая.
Социалисты считали, что их идейные противники либо несчастные сумасшедшие, которых нужно лечить, либо жалкие простаки, которые дали себя одурачить всяким проходимцам, и что многие из них время от времени заходят в министерство внутренних дел.
В свою очередь анархисты были убеждены, что именно социалы запродались монархии и состоят платными агентами того же самого министерства.
Что же касается рядовых членов обеих партий, то они во многом превосходили своих руководителей: при всем простодушии и легковерии они выгодно отличались вождей своей искренностью и убежденностью
В анархистский стан шли люди одержимые, которые отлично знали, что участие в борьбе не только ничего им не даст, но и навлечет на них гонения со стороны правительства; напротив, в социалистическую партию некоторые вступали по расчету. Эти люди, случайно заделавшиеся социалистами, откровенно брали из социалистического учения только то, что сулило им материальную выгоду, а именно: идею ассоциации в форме касс добровольной и обязательной взаимопомощи. Практика создания таких объединений воспитывала и развивала в них дух авторитарности, деспотичности и отвратительного эгоизма. В результате возродились корпоративно–цеховые тенденции, снова введены были мелочная регламентация и строгие правила приема на работу: чтобы устроиться на ту или иную фабрику, необходимо было не только стать членом такой ассоциации, не только подчиняться цеховому уставу, но и платить членские взносы.
Такие методы представлялись анархистам проявлением авторитарности в худшем ее виде.
Почти все идеологи анархизма мнили себя писателями и витали в мире абстракций; наоборот, среди социалистов изобиловали ораторы. Анархисты проявляли повышенный интерес к этическим проблемам и охотно спорили по поводу морали и свободной любви; социалистам, напротив, нравилось выступать с речами в своих местных организациях, устраивать всякого рода съезды в узком составе, плести интриги и заниматься предвыборными делами. Все они, несомненно, были людьми практичными. Анархисты в основной своей массе отличались бескорыстием, но были заносчивы и считали себя апостолами и существами высшего порядка.